Лежит среди степи Мартын. Черный ворон выклевал его очи, волки погрызли тело, шелестит, равнодушный ко всему, высокий степной ковыль...
Или островерхий курган в широкой степи, словно часовой, стережет Мартынов вечный сон... Или где-нибудь в неволе татарской, в далеком Крыму, голый по пояс, обожженный горячим солнцем, с глазами, залитыми потом, бьет и бьет в скалы тяжким молотом... А может, погибает на колу...
Прижимается к стене Катря. Ластится весенний ветер, рассвет подымается над Байгородом. Слезы туманят взор. От них легче становится на сердце. Широко раскрыты глаза. Текут по лицу слезы, задерживаются в уголках губ. Исчезли последние темные тени ночи. В прозрачном свете апрельского утра вырисовываются хаты. Просыпается Байгород. Катря возвращается в хату. Мать уже хлопочет у печи, только через плечо глянула на Катрю. Катря садится на скамью.
– Дурной сон видела, мама...
– Не верь, дочка, снам.
Разогнула спину, охнула, подошла к Катре, прижала к груди. Катря снизу заглянула в глаза, теплые и все понимающие материнские глаза.
– Снам не верь, дочка, и злым, и добрым. Сон – одно, жизнь – другое.
Посмотрела на Катрю и спросила:
– Мартын снился... и, видно, нехорошо?
– Да, мама.
– Сердце мне подсказывает, приедет Мартын.
А сама подумала:
«Обманываю тебя, дочка, не приедет, сердце мне злое вещает. Где же он девался? Уж не сложил ли голову в бою? Или забыл?»
Поцеловала Катрю в голову.
– Скоро землю пахать, дочка. Крепких рук нет, сами с тобой управимся.
Правда, дочка?
Хотела развлечь, на другое перевести мысли. Услышала равнодушное:
– Хорошо, мама.
Подумала:
«Был бы зять, вышел бы в поле, запряг волов в плуг, – хвала господу, есть теперь волы в хозяйстве, и земля есть, не много, но и не мало, хватит своего хлеба и для нее, старухи, и для Катри. Лен к осени соберет, напрядет полотна, продаст, потом в Брацлав на ярмарку поедет, купит сапожки Катре. – Оглянулась: в хате убого. А был бы зять – иначе выглядела бы и хата. Добрый парубок Мартын. И родители добрые у Мартына. Да и они ждут, и мать, старая Максимиха, все глаза выплакала. А может, вернется?»
Как искорки в печи, вспыхивают и погасают мысли.
"А может, паны вернутся? – Сама утешает себя:
– Не вернутся. Побоятся казаков. А если вернутся, добрее будут".
Но другая мысль словно насмехается:
«Как же, жди от них добра! Увидишь! Не от их ли добра помер твой муж Пилип Макогон?»
***
...Летели дни. Манящие дни веселого весеннего месяца апреля.
Теплилась в Катрином сердце надежда. Встретила мать Мартынову на улице.
Про сон не сказала. А Мартынова мать нежно поцеловала ее в обе щеки.
– Приходи к нам, дочка. Зачем забываешь? Дождемся мы своего казака...
Когда весеннее солнце припекло землю, вышли байгородяне в поле с плугами. Пахали землю, искоса поглядывали на панский палац. Радость и тревога в сердце рядом.
А земля весело встречала хозяев. Мягко ложилась под плугами жирными пластами и принимала в себя зерно, жадно раскрыв свою грудь. Уже высохли дороги и курилась пыль вслед за верховыми и возами. Солнце стояло в небе, чистое, огнеликое, и посылало на землю, на сады, на пруды за селом горячие лучи.
Катря тоже шла за плугом. Мать держала на веревке через плечо лукошко. Ветер ласкал лицо, разглаживал морщины. Мать щедрой пригоршней сыпала во вспаханную землю пшеничные зерна и мечтала о том дне, когда всколосится нива и выйдет она с Катрей с серпами в поле.
Максим Терновый, идя за плугом, поглядывал на Катрю. Хорошая дивчина.
Глядел на нее, вспоминал Мартына.
...Поздно возвращались с поля. Максим Терновый ковылял рядом с соседом Федором Лободой. Истомленные дневной работой, молчали. Сладко ныли плечи. Думалось: явь ли все это? А может, сон? Может, завтра до зари застучат в дверь властно и нетерпеливо панские дозорцы, закричат:
– Гей, хлоп, живей на панское поле!
Может, завтра набегут, как саранча, закроют солнце – и снова все по-старому, снова...
– Нет, не будет так, – сказал себе твердо Максим.
Федор Лобода спросил:
– И не слыхать, как в этом году, чинш кому платить будем?
– Гетманские державцы, видно, собирать будут, – ответил Максим Терновый. – Надо гетману подмогу дать. Хлеба чтобы у войска вдосталь было, еще придется горя хлебнуть...
– Думаю, и татары дадут себя знать, – сказал Лобода, попыхивая люлькой. – И отчего доля у нас такая?
Максим Терновый молчал. Поглядел на воз. Невесело посматривая на дорогу, сидела, свесив ноги через край воза, старуха. Укололо в сердце – Мартына все высматривает. А славно было б, если бы сейчас вдруг явился сын. Но так только в думах и песнях бывает. Печально улыбнулся Максим Терновый.
– Сила у шляхты великая, – Федор Лобода помахал кулаком. – Они, известно, богатство нашим потом добыли, за наше жито нас и побито.
Шутка не удалась.
– Что ж, теперь их сила нам не так и страшна. Не одни реестровые с шляхтой воюют, все поспольство, вся Украина... – Максим Терновый говорил раздумчиво, словно что-то доказывал самому себе.
Лобода сказал, понизив голос, – лучше, чтобы такого бабы не слыхали:
– Кум был в Брацлаве на ярмарке, встретил одного шляхтича знакомого, похвалялся панок: «Обождите, скоро пан Корецкий вернется. Король с гетманом замирился, булаву ему пожаловал и записал в реестровые казаки десять тысяч». Может ли такое быть, Максим?
Ждал ответа, знал, что и Максим Терновый так же, как и он, захочет сказать: «Нет. Не может так быть!» Терновый после недолгого молчания заговорил:
– Гетман Хмель не оставит нас. – Подумал и сурово добавил:
– А коли оставит, ему же горше будет. Другого гетмана выберем...
– Что ты? – испугался Лобода. – Опомнись...
– А что? Не раз уже гетманы поднимали нас, да нашей кровью, Федор, булаву и славу себе добывали. Память у них была короткая: пока в бою, так на обещания щедрые, а только своего достигли – пропадай пропадом, снова в быдло иди... Только теперь так не будет, не должно быть...
– Не должно быть, – повторил за ним Лобода. – Хмель не из таких...
– Про хмелят не забывай, – сказал Максим Терновый, – из них иные тоже зарятся на шляхетство...
Федор Лобода печально покачал головой:
– Теснота, некуда податься бедному человеку...
Максим Терновый оглянулся. Вокруг расстилалась бескрайная степь.
Синим бархатным покровом ложился на поле вечер. Ширь какая, глазом не окинешь. А правду говорил Лобода. И, словно отвечая самому себе, сказал:
– Тесно нашему брату, и на этом, и на том свете тесно.
У края неба кончался день. Первая звезда вспыхнула в небе и тускло мерцала, скрываясь за прозрачным облачком.
...Упадет весенняя ночь на Байгород. Кто, утомленный работой в поле, спит, кто сидит возле хаты, думает, а другие собрались в кружок, беседуют.
В кружке – дед Лытка. Его и годы не берут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Или островерхий курган в широкой степи, словно часовой, стережет Мартынов вечный сон... Или где-нибудь в неволе татарской, в далеком Крыму, голый по пояс, обожженный горячим солнцем, с глазами, залитыми потом, бьет и бьет в скалы тяжким молотом... А может, погибает на колу...
Прижимается к стене Катря. Ластится весенний ветер, рассвет подымается над Байгородом. Слезы туманят взор. От них легче становится на сердце. Широко раскрыты глаза. Текут по лицу слезы, задерживаются в уголках губ. Исчезли последние темные тени ночи. В прозрачном свете апрельского утра вырисовываются хаты. Просыпается Байгород. Катря возвращается в хату. Мать уже хлопочет у печи, только через плечо глянула на Катрю. Катря садится на скамью.
– Дурной сон видела, мама...
– Не верь, дочка, снам.
Разогнула спину, охнула, подошла к Катре, прижала к груди. Катря снизу заглянула в глаза, теплые и все понимающие материнские глаза.
– Снам не верь, дочка, и злым, и добрым. Сон – одно, жизнь – другое.
Посмотрела на Катрю и спросила:
– Мартын снился... и, видно, нехорошо?
– Да, мама.
– Сердце мне подсказывает, приедет Мартын.
А сама подумала:
«Обманываю тебя, дочка, не приедет, сердце мне злое вещает. Где же он девался? Уж не сложил ли голову в бою? Или забыл?»
Поцеловала Катрю в голову.
– Скоро землю пахать, дочка. Крепких рук нет, сами с тобой управимся.
Правда, дочка?
Хотела развлечь, на другое перевести мысли. Услышала равнодушное:
– Хорошо, мама.
Подумала:
«Был бы зять, вышел бы в поле, запряг волов в плуг, – хвала господу, есть теперь волы в хозяйстве, и земля есть, не много, но и не мало, хватит своего хлеба и для нее, старухи, и для Катри. Лен к осени соберет, напрядет полотна, продаст, потом в Брацлав на ярмарку поедет, купит сапожки Катре. – Оглянулась: в хате убого. А был бы зять – иначе выглядела бы и хата. Добрый парубок Мартын. И родители добрые у Мартына. Да и они ждут, и мать, старая Максимиха, все глаза выплакала. А может, вернется?»
Как искорки в печи, вспыхивают и погасают мысли.
"А может, паны вернутся? – Сама утешает себя:
– Не вернутся. Побоятся казаков. А если вернутся, добрее будут".
Но другая мысль словно насмехается:
«Как же, жди от них добра! Увидишь! Не от их ли добра помер твой муж Пилип Макогон?»
***
...Летели дни. Манящие дни веселого весеннего месяца апреля.
Теплилась в Катрином сердце надежда. Встретила мать Мартынову на улице.
Про сон не сказала. А Мартынова мать нежно поцеловала ее в обе щеки.
– Приходи к нам, дочка. Зачем забываешь? Дождемся мы своего казака...
Когда весеннее солнце припекло землю, вышли байгородяне в поле с плугами. Пахали землю, искоса поглядывали на панский палац. Радость и тревога в сердце рядом.
А земля весело встречала хозяев. Мягко ложилась под плугами жирными пластами и принимала в себя зерно, жадно раскрыв свою грудь. Уже высохли дороги и курилась пыль вслед за верховыми и возами. Солнце стояло в небе, чистое, огнеликое, и посылало на землю, на сады, на пруды за селом горячие лучи.
Катря тоже шла за плугом. Мать держала на веревке через плечо лукошко. Ветер ласкал лицо, разглаживал морщины. Мать щедрой пригоршней сыпала во вспаханную землю пшеничные зерна и мечтала о том дне, когда всколосится нива и выйдет она с Катрей с серпами в поле.
Максим Терновый, идя за плугом, поглядывал на Катрю. Хорошая дивчина.
Глядел на нее, вспоминал Мартына.
...Поздно возвращались с поля. Максим Терновый ковылял рядом с соседом Федором Лободой. Истомленные дневной работой, молчали. Сладко ныли плечи. Думалось: явь ли все это? А может, сон? Может, завтра до зари застучат в дверь властно и нетерпеливо панские дозорцы, закричат:
– Гей, хлоп, живей на панское поле!
Может, завтра набегут, как саранча, закроют солнце – и снова все по-старому, снова...
– Нет, не будет так, – сказал себе твердо Максим.
Федор Лобода спросил:
– И не слыхать, как в этом году, чинш кому платить будем?
– Гетманские державцы, видно, собирать будут, – ответил Максим Терновый. – Надо гетману подмогу дать. Хлеба чтобы у войска вдосталь было, еще придется горя хлебнуть...
– Думаю, и татары дадут себя знать, – сказал Лобода, попыхивая люлькой. – И отчего доля у нас такая?
Максим Терновый молчал. Поглядел на воз. Невесело посматривая на дорогу, сидела, свесив ноги через край воза, старуха. Укололо в сердце – Мартына все высматривает. А славно было б, если бы сейчас вдруг явился сын. Но так только в думах и песнях бывает. Печально улыбнулся Максим Терновый.
– Сила у шляхты великая, – Федор Лобода помахал кулаком. – Они, известно, богатство нашим потом добыли, за наше жито нас и побито.
Шутка не удалась.
– Что ж, теперь их сила нам не так и страшна. Не одни реестровые с шляхтой воюют, все поспольство, вся Украина... – Максим Терновый говорил раздумчиво, словно что-то доказывал самому себе.
Лобода сказал, понизив голос, – лучше, чтобы такого бабы не слыхали:
– Кум был в Брацлаве на ярмарке, встретил одного шляхтича знакомого, похвалялся панок: «Обождите, скоро пан Корецкий вернется. Король с гетманом замирился, булаву ему пожаловал и записал в реестровые казаки десять тысяч». Может ли такое быть, Максим?
Ждал ответа, знал, что и Максим Терновый так же, как и он, захочет сказать: «Нет. Не может так быть!» Терновый после недолгого молчания заговорил:
– Гетман Хмель не оставит нас. – Подумал и сурово добавил:
– А коли оставит, ему же горше будет. Другого гетмана выберем...
– Что ты? – испугался Лобода. – Опомнись...
– А что? Не раз уже гетманы поднимали нас, да нашей кровью, Федор, булаву и славу себе добывали. Память у них была короткая: пока в бою, так на обещания щедрые, а только своего достигли – пропадай пропадом, снова в быдло иди... Только теперь так не будет, не должно быть...
– Не должно быть, – повторил за ним Лобода. – Хмель не из таких...
– Про хмелят не забывай, – сказал Максим Терновый, – из них иные тоже зарятся на шляхетство...
Федор Лобода печально покачал головой:
– Теснота, некуда податься бедному человеку...
Максим Терновый оглянулся. Вокруг расстилалась бескрайная степь.
Синим бархатным покровом ложился на поле вечер. Ширь какая, глазом не окинешь. А правду говорил Лобода. И, словно отвечая самому себе, сказал:
– Тесно нашему брату, и на этом, и на том свете тесно.
У края неба кончался день. Первая звезда вспыхнула в небе и тускло мерцала, скрываясь за прозрачным облачком.
...Упадет весенняя ночь на Байгород. Кто, утомленный работой в поле, спит, кто сидит возле хаты, думает, а другие собрались в кружок, беседуют.
В кружке – дед Лытка. Его и годы не берут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171