Хмельницкий пожал руку Гуляй-Дню:
– Счастья тебе, Гуляй-День!
– Будь здоров, гетман!
Охрана окружила гетмана. Гуляй-День остался один. Стоял, прислонившись плечом к дереву. К костру не хотелось возвращаться. Было нехорошо на сердце, словно кто-то обидел, словно не сбылись какие-то надежды.
***
...В шатре гетмана ждали. Выговский кинулся навстречу:
– Важные дела, Богдан... – Дрожащими руками разворачивал длинный лист пергамента. – Письмо от короля тебе в собственные руки...
Хмельницкий сбросил мокрый кобеняк <Кобеняк – плащ с капюшоном.>. Поглядел на Нечая и Мужиловского, стоявших рядом, точно не расслышал слов писаря. Спросил Мужиловского:
– Что под Збаражем?
– Последние дни доживают...
– Не вырвутся?
– А хоть бы и прорвались – теперь не страшно.
В глазах Выговского горели злые огоньки.
«Вот так он умеет представиться равнодушным, – подумал он, – когда у самого под сердцем сосет».
– Что ж там король пишет? – спросил Хмельницкий, садясь по-татарски на кошму.
Вытер платком мокрое лицо, кивнул полковникам, чтобы садились.
– Полчаса назад, – облизывая губы, взволнованно проговорил Выговский, – явился парламентер, личный адъютант короля, ротмистр Бельский, и привез это письмо. Король ждет твоего ответа.
– Ответа? – переспросил Хмельницкий.
«Ответа?..» – подумал про себя. Что ж, он ответит. В груди жгло и ломило плечи. Видно, простудился. Этого еще нехватало.
– Постой, Выговский! Крикни там Тимка!
Выговский высунулся за полотнище шатра и сердито позвал:
– Тимко!
Боком в шатер просунулся личный гетманский повар Тимко, низенький сухощавый казак.
– Слушаю, пан гетман.
– Чарку горелки и горсть пороху! – приказал Хмельницкий.
...Через минуту взял в руку принесенную Тимком чарку, всыпал в нее полгорсти пороху, размешал и выпил не поморщившись.
– Такого король не выпьет, – пошутил, вытирая усы, – наилучший способ от лихорадки. Еще под Цецорой научил меня старый казак, помогает. И тебе советую, Иван, не так трястись будешь, держа в руках королевскую грамоту.
– Шутишь, Богдан, а время идет.
– Время теперь для короля важно. Нам спешить некуда.
Вытянулся на кошме, положил под голову кулак. Повернулся спиной к Выговскому.
– Читай, писарь!
Нагнувшись над свечой, Выговский читал:
– "Нашу королевскую милость охватила скорбь, когда дошла до нас весть, что ты проявил непокорство со всем нашим Войском Запорожским..."
– Было ваше! – прервал чтение Хмельницкий. – Пора забыть, пан круль!..
Выговский нетерпеливо пожал плечами.
– "...не выказал достодолжного нам верноподданства, невзирая на то, что мы тебе прислали булаву, хоругвь, и наместо того, чтобы закончить комиссию согласно с составленными нашими комиссарами пунктами, не только не учинил так, но и тогда, когда мы выслали часть нашего коронного войска для усмирения бунта простого народа, который никогда к Войску Запорожскому не принадлежал, ты на это войско наступил и по нынешний день наступаешь.
Мы желали тогда, через нашу комиссию и комиссаров, до конца успокоить государство, истощенное кровавыми внутренними распрями, сущими на радость всем неверным, с которыми ты вошел в союз".
– Ты слушаешь, Богдан? – спросил Выговский, прерывая чтение.
Хмельницкий в ответ только махнул рукой. Выговский заканчивал:
– "...Мы готовы тотчас выслать послов к тебе, и мы уверены, что найдем в тебе достодолжную верность и уважение. Мы уверены в этом, поскольку сами нашею королевскою особою желаем искать способов, дабы те внутренние распри утишить.
Ян-Казимир, король польский, своею рукою, в Топорове в ночь на шестое августа года 1649".
– Покажи, – Хмельницкий поднялся, опершись на локоть, взял грамоту, пробежал тщательно выписанные строки, повторил громко:
– "Ян-Казимир, король польский..."
Мелькнула озорная мысль: «Послать бы к нему Гуляй-Дня, пусть бы трактовал с ним...» Вслух сказал:
– Наверно, и хану уже письмо послал. Теперь надо за Ислам-Гиреем крепко приглядывать.
– Парламентер ждет, – напомнил Выговский.
– А ты что советуешь? – спросил Хмельницкий.
Выговский глянул на Мужиловского и Нечая, надеясь угадать по выражению лиц их мысли, но они смотрели куда-то под ноги, и он неуверенно сказал:
– Моя мысль – надо послать ответ, что мы согласны начать переговоры и прекратить войну...
– А ты, Нечай? – обратился Хмельницкий к полковнику Нечаю.
– Я мыслю – принудить короля к капитуляции, тогда другой разговор будет. Не жаловать станет нас, а говорить с нами как с равными.
– Я тоже так мыслю, – сказал Мужиловский.
Гетман поднялся с кошмы.
– Завтра утром взять Зборов! Коронное войско добить. Парламентер пусть возвращается. Ответа не будет.
Выговский протестующе поднял руку.
– Ступай, я так сказал – и конец.
...Выговский вышел. Нечай и Мужиловский поднялись.
– И вы ступайте, отдохните... Какой там мир? О чем трактовать? – гетман вскочил на ноги. – Слабодушен стал мой писарь.
Нечай многозначительно заметил:
– Шляхетская кровь играет...
Хмельницкий поднял брови и задумчиво посмотрел на Нечая:
– Нет, друзья мои, не о мире теперь речь. Добьем королевскую армию завтра – значит наша воля добыта навеки, а мир и переговоры – только проволочка, которая даст возможность королю и шляхте подготовиться к новому рушению.
Казалось, говорил сам с собой, словно убеждал себя.
Оставшись один, невольно вспомнил беседу с казаками у костра. Теперь он хорошо знал, чего ожидают они от него. И в эту минуту, за несколько часов до нового боя, перед рассветом, возникла мысль: неужели все еще не дал достаточно воли своим казакам? Тем воинам, которые вместе с ним ходили на битвы, начиная с Желтых Вод? Сегодня их уже не десять и не двадцать тысяч, а многие десятки тысяч... Ни за что на свете ни король, ни шляхта не согласились бы всех этих воинов вписать в реестры. А разве его собственная старшина согласилась бы?
– Богдан!
Вздрогнул, услыхав голос Лаврина Капусты.
– Задумался, – пояснил, пожимая руку Капусте. – Садись, рассказывай: какие вести?
Капуста сбросил на землю мокрый плащ и шапку, сел на кошму.
– Худые, Богдан.
– Что ж, говори дальше, – приказал Хмельницкий, став перед Капустой и скрестив руки на груди. – Говори, я слушаю.
– Король послал письмо хану. К Сефер-Кази уже пробрались посланцы от канцлера. Я думаю...
Хмельницкий остановил Капусту резким взмахом руки:
– Молчи! Мне нет дела до того, что ты думаешь. Как могли пропустить гонцов к хану? Проморгали, дьявол вас побери! Куда глядели?
– Ты же знаешь, гетман...
– Не знаю, ничего не знаю. Боже мой! – закрыл лицо руками.
Словно на что-то еще надеясь, сказал:
– Неужто это так?
– Из верных уст, – твердо проговорил Капуста. И, помолчав немного, добавил:
– Он там уже недели две.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
– Счастья тебе, Гуляй-День!
– Будь здоров, гетман!
Охрана окружила гетмана. Гуляй-День остался один. Стоял, прислонившись плечом к дереву. К костру не хотелось возвращаться. Было нехорошо на сердце, словно кто-то обидел, словно не сбылись какие-то надежды.
***
...В шатре гетмана ждали. Выговский кинулся навстречу:
– Важные дела, Богдан... – Дрожащими руками разворачивал длинный лист пергамента. – Письмо от короля тебе в собственные руки...
Хмельницкий сбросил мокрый кобеняк <Кобеняк – плащ с капюшоном.>. Поглядел на Нечая и Мужиловского, стоявших рядом, точно не расслышал слов писаря. Спросил Мужиловского:
– Что под Збаражем?
– Последние дни доживают...
– Не вырвутся?
– А хоть бы и прорвались – теперь не страшно.
В глазах Выговского горели злые огоньки.
«Вот так он умеет представиться равнодушным, – подумал он, – когда у самого под сердцем сосет».
– Что ж там король пишет? – спросил Хмельницкий, садясь по-татарски на кошму.
Вытер платком мокрое лицо, кивнул полковникам, чтобы садились.
– Полчаса назад, – облизывая губы, взволнованно проговорил Выговский, – явился парламентер, личный адъютант короля, ротмистр Бельский, и привез это письмо. Король ждет твоего ответа.
– Ответа? – переспросил Хмельницкий.
«Ответа?..» – подумал про себя. Что ж, он ответит. В груди жгло и ломило плечи. Видно, простудился. Этого еще нехватало.
– Постой, Выговский! Крикни там Тимка!
Выговский высунулся за полотнище шатра и сердито позвал:
– Тимко!
Боком в шатер просунулся личный гетманский повар Тимко, низенький сухощавый казак.
– Слушаю, пан гетман.
– Чарку горелки и горсть пороху! – приказал Хмельницкий.
...Через минуту взял в руку принесенную Тимком чарку, всыпал в нее полгорсти пороху, размешал и выпил не поморщившись.
– Такого король не выпьет, – пошутил, вытирая усы, – наилучший способ от лихорадки. Еще под Цецорой научил меня старый казак, помогает. И тебе советую, Иван, не так трястись будешь, держа в руках королевскую грамоту.
– Шутишь, Богдан, а время идет.
– Время теперь для короля важно. Нам спешить некуда.
Вытянулся на кошме, положил под голову кулак. Повернулся спиной к Выговскому.
– Читай, писарь!
Нагнувшись над свечой, Выговский читал:
– "Нашу королевскую милость охватила скорбь, когда дошла до нас весть, что ты проявил непокорство со всем нашим Войском Запорожским..."
– Было ваше! – прервал чтение Хмельницкий. – Пора забыть, пан круль!..
Выговский нетерпеливо пожал плечами.
– "...не выказал достодолжного нам верноподданства, невзирая на то, что мы тебе прислали булаву, хоругвь, и наместо того, чтобы закончить комиссию согласно с составленными нашими комиссарами пунктами, не только не учинил так, но и тогда, когда мы выслали часть нашего коронного войска для усмирения бунта простого народа, который никогда к Войску Запорожскому не принадлежал, ты на это войско наступил и по нынешний день наступаешь.
Мы желали тогда, через нашу комиссию и комиссаров, до конца успокоить государство, истощенное кровавыми внутренними распрями, сущими на радость всем неверным, с которыми ты вошел в союз".
– Ты слушаешь, Богдан? – спросил Выговский, прерывая чтение.
Хмельницкий в ответ только махнул рукой. Выговский заканчивал:
– "...Мы готовы тотчас выслать послов к тебе, и мы уверены, что найдем в тебе достодолжную верность и уважение. Мы уверены в этом, поскольку сами нашею королевскою особою желаем искать способов, дабы те внутренние распри утишить.
Ян-Казимир, король польский, своею рукою, в Топорове в ночь на шестое августа года 1649".
– Покажи, – Хмельницкий поднялся, опершись на локоть, взял грамоту, пробежал тщательно выписанные строки, повторил громко:
– "Ян-Казимир, король польский..."
Мелькнула озорная мысль: «Послать бы к нему Гуляй-Дня, пусть бы трактовал с ним...» Вслух сказал:
– Наверно, и хану уже письмо послал. Теперь надо за Ислам-Гиреем крепко приглядывать.
– Парламентер ждет, – напомнил Выговский.
– А ты что советуешь? – спросил Хмельницкий.
Выговский глянул на Мужиловского и Нечая, надеясь угадать по выражению лиц их мысли, но они смотрели куда-то под ноги, и он неуверенно сказал:
– Моя мысль – надо послать ответ, что мы согласны начать переговоры и прекратить войну...
– А ты, Нечай? – обратился Хмельницкий к полковнику Нечаю.
– Я мыслю – принудить короля к капитуляции, тогда другой разговор будет. Не жаловать станет нас, а говорить с нами как с равными.
– Я тоже так мыслю, – сказал Мужиловский.
Гетман поднялся с кошмы.
– Завтра утром взять Зборов! Коронное войско добить. Парламентер пусть возвращается. Ответа не будет.
Выговский протестующе поднял руку.
– Ступай, я так сказал – и конец.
...Выговский вышел. Нечай и Мужиловский поднялись.
– И вы ступайте, отдохните... Какой там мир? О чем трактовать? – гетман вскочил на ноги. – Слабодушен стал мой писарь.
Нечай многозначительно заметил:
– Шляхетская кровь играет...
Хмельницкий поднял брови и задумчиво посмотрел на Нечая:
– Нет, друзья мои, не о мире теперь речь. Добьем королевскую армию завтра – значит наша воля добыта навеки, а мир и переговоры – только проволочка, которая даст возможность королю и шляхте подготовиться к новому рушению.
Казалось, говорил сам с собой, словно убеждал себя.
Оставшись один, невольно вспомнил беседу с казаками у костра. Теперь он хорошо знал, чего ожидают они от него. И в эту минуту, за несколько часов до нового боя, перед рассветом, возникла мысль: неужели все еще не дал достаточно воли своим казакам? Тем воинам, которые вместе с ним ходили на битвы, начиная с Желтых Вод? Сегодня их уже не десять и не двадцать тысяч, а многие десятки тысяч... Ни за что на свете ни король, ни шляхта не согласились бы всех этих воинов вписать в реестры. А разве его собственная старшина согласилась бы?
– Богдан!
Вздрогнул, услыхав голос Лаврина Капусты.
– Задумался, – пояснил, пожимая руку Капусте. – Садись, рассказывай: какие вести?
Капуста сбросил на землю мокрый плащ и шапку, сел на кошму.
– Худые, Богдан.
– Что ж, говори дальше, – приказал Хмельницкий, став перед Капустой и скрестив руки на груди. – Говори, я слушаю.
– Король послал письмо хану. К Сефер-Кази уже пробрались посланцы от канцлера. Я думаю...
Хмельницкий остановил Капусту резким взмахом руки:
– Молчи! Мне нет дела до того, что ты думаешь. Как могли пропустить гонцов к хану? Проморгали, дьявол вас побери! Куда глядели?
– Ты же знаешь, гетман...
– Не знаю, ничего не знаю. Боже мой! – закрыл лицо руками.
Словно на что-то еще надеясь, сказал:
– Неужто это так?
– Из верных уст, – твердо проговорил Капуста. И, помолчав немного, добавил:
– Он там уже недели две.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171