Подчеркиваю, с моей стороны это лишь предположение. Детектив Шафто, а на его информацию можно положиться, ничего подобного не говорит.
Эллен Черри на свой лад постепенно обозлилась и на ресторан, и на его главную звезду. Чем большим успехом пользовалось заведение, чем больше времени и энергии оно у нее отнимало. Нет, она искренне радовалась, что дела у Спайка с Абу идут хорошо, однако в который раз была вынуждена отложить возвращение к мольберту. (Нет-нет, не подумайте только, будто идеи толпились у нее в мозгу, будто они грозили, давя друг друга, пуститься в бегство, чтобы затем сорваться с кручи прямо в баночки с красками, что маячили где-то далеко внизу на дне пропасти.) Что касается Саломеи, то она, как и Бумер, достигла головокружительного успеха, не прикладывая к тому видимых усилий. (Хотя откуда пребывающей в расстроенных чувствах Эллен Черри было известно, что Саломея не провела большую часть своих юных лет, упражняясь в движениях, которые она теперь исполняла с такой робкой, если не отрешенной грацией. Хотя, с другой стороны, разве не сама Эллен Черри заявляла, и притом не раз, что ей-де безразлично, трудится ли художник в поте лица или нет, – главное, чтобы конечный продукт радовал глаз и будил воображение.) Возможно, что противоречие это – неизбежное следствие многоликой восприимчивости нашей расширяющейся вселенной. А вот озлобленность губительна, причем самым банальным образом. Эллен Черри понимала, что ее судьба заключается в вечной борьбе с ней. Снова и снова напоминала она себе, как ей повезло, что она оказалась в ситуации, в которой происходят самые невероятные вещи.
Подумай только, говорила она себе, ведь не научись я в детстве зрительной игре, до сих пор кисла бы в Колониал-Пайнз, стирая и гладя трусы какому-нибудь неотесанному мужлану.
Потеряв мужа, любовника, а теперь и отца, Эллен Черри наверняка заметила, что если что и отсутствует в ее мире, так это именно мужские трусы. Словно некий исполинский пылесос втянул в себя всех владельцев мужских трусов, что были в ее жизни. Нет, конечно, был в ее жизни Абу. Был в ней Спайк – в своем новом обличье. В посетителях ресторана также не чувствовалось недостатка мужской энергии. С другой стороны, что сталось с Перевертышем Норманом? А куда подевался красавчик Рауль? Их тоже утянуло прочь с ближневосточного ковра, который покрывал землю, куда ни кинь взгляд.
Наконец Эллен Черри установила у себя в квартире телефон, чтобы чаще общаться с Пэтси. Она также обменивалась дружескими, но какими-то слегка отстраненными письмами с Бумером. В ресторане она перешла администратором в утреннюю смену. Иногда по пятницам и субботам она задерживалась подольше, чтобы помочь управиться с вечерним наплывом посетителей или, по ее собственным словам, «понаблюдать, как мужики тащатся от этой сопливки, ее тощих ног и не только», и еще… А что еще? Пожалуй, больше ничего. В комоде, в ящике с бельем, сплетни иссякли до такой степени, что Дарума решил, будто трусики уже достигли стадии высшего просветления.
– Рябь исчезла с поверхности пруда сознания, – произнес вибратор с нескрываемым одобрением.
А вот на поверхности Атлантики рябь была очень даже бурной, то и дело грозя выплеснуть Жестянку Бобов из его(ее) перламутрового будуара посреди завитков Раковины. Рябь же, возникшая в ресторане «И+И», грозила разрушить заведенный порядок вещей.
* * *
Было четыре часа пополудни, день недели – понедельник, месяц – сентябрь. Вернее, конец сентября. То есть уже самый-самый конец, так что, чтобы отличить его от октября, приходится напрягать зрение. Окуните ломтик хлеба во взбитое яйцо. Это сентябрь – золотистый, мягкий и липкий. Пожарьте хлеб – и вы получите октябрь. Он вкусней, суше, с румяной корочкой. Так вот день, о котором идет речь, пришелся как раз на середину поджаривания тоста. В воздухе слегка попахивает холодным джемом.
В понедельник вечером в баре ресторана «И+И» постоянные посетители собрались, чтобы посмотреть на гигантском телеэкране футбольный матч. Однако до вбрасывания было еще несколько часов, и разговор в зале зашел о других вещах. Вернее, о другой вещи.
– У нее такой вид, будто ей все осточертело.
– Вряд ли. Скорее она чем-то напугана.
– Ну, не знаю.
– А по мне, и то, и другое. Ей все осточертело, и она напугана. С ума можно сойти. Такое впечатление, что, если затащить эту пигалицу в постель, она и там будет смотреть на тебя с кислым видом с начала и до конца.
– Это точно.
– Лучше не скажешь.
– Э нет. Думаешь, она так тебе и будет спокойно лежать? Да она устроит тебе скачки на дикой кобылице. Но все равно будет смотреть на тебя так, будто ей все надоело или она чем-то напугана. Не знаю, как вы, а я от этого еще больше распаляюсь. Только и делаю, что представляю себя с ней, даже спать по ночам перестал.
– Это ты верно. В кино, когда зенсины занимаются любовью, у них такой вид, как это говорится, головокрузительный. Головокрузительный и благодарный. Вот в этом-то и осибка. Музсин куда сильней возбуздает, когда у зенсин такой вид, словно им все надоело и они сем-то напуганы. Тогда музсины прыгают с мест и сметают сирму. Ну как тут устоис?
– Все дело в ее возрасте.
– Это точно. Она смотрит на тебя, будто ты ей надоел или ее напугал, потому что она еще ребенок и годится нам в дочери.
– Будь она моей дочерью, я бы уже давно угодил за решетку.
– Это извращение. Но и я за себя не ручаюсь.
После чего слышится взрыв напряженного смеха. А тут и официант с подносом фалафеля – это по крайней мере единственное блюдо в меню, о котором не скажешь, что, судя по его вкусу, его соскребли с фитиля лампы Аладдина.
– В любом случае лицо, а тем более выражение лица, тут ни при чем. Все дело в теле, как она им двигает.
– Oui. Да. Эти маленькие сисечки, как красиво они у нее подрагивают!
– Я повидал сотни исполнительниц танца живота, В буквальном смысле сотни. Моя двоюродная сестра исполняла этот танец лучше, чем любая другая женщина в Стамбуле. Но эта девчонка Саломея, что танцует здесь…
– До нее всем им далеко. Ее движения мягче и нежнее и в то же время, они такие страстные, такие сильные… Ее танец, он такой…
– Никакой.
Это в разговор вступил детектив Шафто. До сих пор он держал нос опущенным в пивную кружку, и это первое слово, какое он проронил с того момента, как забрел сюда. Все уставились на него, не веря собственным ушам.
– Не понял?
– Что значит никакой?
– То, что он никакой. То, что она исполняет здесь, – это пустышка, а не танец. Детская ерунда. Причем во многих отношениях.
– Что вы этим хотите сказать? – Мужчины с уважением относились к мнению мускулистого чернокожего человека. В конце концов, когда-то он сам играл в футбол. И часто знал про Саломею такие вещи, каких, кроме него, не знал никто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
Эллен Черри на свой лад постепенно обозлилась и на ресторан, и на его главную звезду. Чем большим успехом пользовалось заведение, чем больше времени и энергии оно у нее отнимало. Нет, она искренне радовалась, что дела у Спайка с Абу идут хорошо, однако в который раз была вынуждена отложить возвращение к мольберту. (Нет-нет, не подумайте только, будто идеи толпились у нее в мозгу, будто они грозили, давя друг друга, пуститься в бегство, чтобы затем сорваться с кручи прямо в баночки с красками, что маячили где-то далеко внизу на дне пропасти.) Что касается Саломеи, то она, как и Бумер, достигла головокружительного успеха, не прикладывая к тому видимых усилий. (Хотя откуда пребывающей в расстроенных чувствах Эллен Черри было известно, что Саломея не провела большую часть своих юных лет, упражняясь в движениях, которые она теперь исполняла с такой робкой, если не отрешенной грацией. Хотя, с другой стороны, разве не сама Эллен Черри заявляла, и притом не раз, что ей-де безразлично, трудится ли художник в поте лица или нет, – главное, чтобы конечный продукт радовал глаз и будил воображение.) Возможно, что противоречие это – неизбежное следствие многоликой восприимчивости нашей расширяющейся вселенной. А вот озлобленность губительна, причем самым банальным образом. Эллен Черри понимала, что ее судьба заключается в вечной борьбе с ней. Снова и снова напоминала она себе, как ей повезло, что она оказалась в ситуации, в которой происходят самые невероятные вещи.
Подумай только, говорила она себе, ведь не научись я в детстве зрительной игре, до сих пор кисла бы в Колониал-Пайнз, стирая и гладя трусы какому-нибудь неотесанному мужлану.
Потеряв мужа, любовника, а теперь и отца, Эллен Черри наверняка заметила, что если что и отсутствует в ее мире, так это именно мужские трусы. Словно некий исполинский пылесос втянул в себя всех владельцев мужских трусов, что были в ее жизни. Нет, конечно, был в ее жизни Абу. Был в ней Спайк – в своем новом обличье. В посетителях ресторана также не чувствовалось недостатка мужской энергии. С другой стороны, что сталось с Перевертышем Норманом? А куда подевался красавчик Рауль? Их тоже утянуло прочь с ближневосточного ковра, который покрывал землю, куда ни кинь взгляд.
Наконец Эллен Черри установила у себя в квартире телефон, чтобы чаще общаться с Пэтси. Она также обменивалась дружескими, но какими-то слегка отстраненными письмами с Бумером. В ресторане она перешла администратором в утреннюю смену. Иногда по пятницам и субботам она задерживалась подольше, чтобы помочь управиться с вечерним наплывом посетителей или, по ее собственным словам, «понаблюдать, как мужики тащатся от этой сопливки, ее тощих ног и не только», и еще… А что еще? Пожалуй, больше ничего. В комоде, в ящике с бельем, сплетни иссякли до такой степени, что Дарума решил, будто трусики уже достигли стадии высшего просветления.
– Рябь исчезла с поверхности пруда сознания, – произнес вибратор с нескрываемым одобрением.
А вот на поверхности Атлантики рябь была очень даже бурной, то и дело грозя выплеснуть Жестянку Бобов из его(ее) перламутрового будуара посреди завитков Раковины. Рябь же, возникшая в ресторане «И+И», грозила разрушить заведенный порядок вещей.
* * *
Было четыре часа пополудни, день недели – понедельник, месяц – сентябрь. Вернее, конец сентября. То есть уже самый-самый конец, так что, чтобы отличить его от октября, приходится напрягать зрение. Окуните ломтик хлеба во взбитое яйцо. Это сентябрь – золотистый, мягкий и липкий. Пожарьте хлеб – и вы получите октябрь. Он вкусней, суше, с румяной корочкой. Так вот день, о котором идет речь, пришелся как раз на середину поджаривания тоста. В воздухе слегка попахивает холодным джемом.
В понедельник вечером в баре ресторана «И+И» постоянные посетители собрались, чтобы посмотреть на гигантском телеэкране футбольный матч. Однако до вбрасывания было еще несколько часов, и разговор в зале зашел о других вещах. Вернее, о другой вещи.
– У нее такой вид, будто ей все осточертело.
– Вряд ли. Скорее она чем-то напугана.
– Ну, не знаю.
– А по мне, и то, и другое. Ей все осточертело, и она напугана. С ума можно сойти. Такое впечатление, что, если затащить эту пигалицу в постель, она и там будет смотреть на тебя с кислым видом с начала и до конца.
– Это точно.
– Лучше не скажешь.
– Э нет. Думаешь, она так тебе и будет спокойно лежать? Да она устроит тебе скачки на дикой кобылице. Но все равно будет смотреть на тебя так, будто ей все надоело или она чем-то напугана. Не знаю, как вы, а я от этого еще больше распаляюсь. Только и делаю, что представляю себя с ней, даже спать по ночам перестал.
– Это ты верно. В кино, когда зенсины занимаются любовью, у них такой вид, как это говорится, головокрузительный. Головокрузительный и благодарный. Вот в этом-то и осибка. Музсин куда сильней возбуздает, когда у зенсин такой вид, словно им все надоело и они сем-то напуганы. Тогда музсины прыгают с мест и сметают сирму. Ну как тут устоис?
– Все дело в ее возрасте.
– Это точно. Она смотрит на тебя, будто ты ей надоел или ее напугал, потому что она еще ребенок и годится нам в дочери.
– Будь она моей дочерью, я бы уже давно угодил за решетку.
– Это извращение. Но и я за себя не ручаюсь.
После чего слышится взрыв напряженного смеха. А тут и официант с подносом фалафеля – это по крайней мере единственное блюдо в меню, о котором не скажешь, что, судя по его вкусу, его соскребли с фитиля лампы Аладдина.
– В любом случае лицо, а тем более выражение лица, тут ни при чем. Все дело в теле, как она им двигает.
– Oui. Да. Эти маленькие сисечки, как красиво они у нее подрагивают!
– Я повидал сотни исполнительниц танца живота, В буквальном смысле сотни. Моя двоюродная сестра исполняла этот танец лучше, чем любая другая женщина в Стамбуле. Но эта девчонка Саломея, что танцует здесь…
– До нее всем им далеко. Ее движения мягче и нежнее и в то же время, они такие страстные, такие сильные… Ее танец, он такой…
– Никакой.
Это в разговор вступил детектив Шафто. До сих пор он держал нос опущенным в пивную кружку, и это первое слово, какое он проронил с того момента, как забрел сюда. Все уставились на него, не веря собственным ушам.
– Не понял?
– Что значит никакой?
– То, что он никакой. То, что она исполняет здесь, – это пустышка, а не танец. Детская ерунда. Причем во многих отношениях.
– Что вы этим хотите сказать? – Мужчины с уважением относились к мнению мускулистого чернокожего человека. В конце концов, когда-то он сам играл в футбол. И часто знал про Саломею такие вещи, каких, кроме него, не знал никто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155