В детстве Джошуа считал, что в мире нет ничего красивее, чем пальцы на ногах его матери, чем эти десять розовых, удлиненных пальчиков.
После омерзительного зрелища куцых култышек, на которых передвигались остальные члены их семейства, Джошуа любовался пальцами на материнских ногах, нежно гладил их, словно их сотворил из алебастра некий гений эпохи Возрождения, хотя, сказать по правде, это были весьма заурядные образчики. По мере того как мальчик взрослел, его любовь к пальцам на ногах распространилась и на ступни – на целые, здоровые женские ступни. Ну а поскольку в гетто на Орчард-стрит женские ножки не слишком часто выставлялись напоказ, а вылазки на Кони-Айленд были крайне редки, то страсть нашего героя к нижней оконечности нижних конечностей постепенно была перенесена на обувь. Женскую обувь.
Навсегда распрощавшись с портняжным ремеслом, юный Джошуа нанялся подмастерьем к сапожнику. К тому времени, как ему исполнился двадцать один год, он уже открыл небольшой обувной магазинчик в Деланси. К тому времен и, когда ему исполнилось тридцать пять, он уже был известен как Обувной Король Лонг-Айленда, где, демонстративно держась на расстоянии от своих колченогих и куцепалых родственников, он владел несколькими десятками модных обувных магазинов. К тому времени, когда ему исполнилось пятьдесят – сеть его магазинов «Голда Шуз» (в честь мамочки) уже вышла за пределы Нью-Йорка, распространившись на Нью-Джерси и Коннектикут.
Своими знаниями Джошуа Коэн был обязан самообразованию. Он был неплохо начитан в области истории. Примерно где-то в середине своей обувной карьеры он случайно наткнулся в книжке про современную Японию на фотографию двух женщин – мать и дочь, чьи ступни были в буквальном смысле съедены радиационными язвами. Этим женщинам довелось пережить бомбардировку Хиросимы. Джошуа смотрел на фото, и внутри него поднималась волна отвращения и ужаса. Эта картинка повлияла на него в двух отношениях. Во-первых, она пробудила в нем чувство глубокой симпатии к собственной семье. Впервые он задумался о том, что его ракообразные родственники с Орчард-стрит и эти две женщины из Хиросимы – не что иное, как жертвы бесчеловечного отношения человека к человеку. Это в свою очередь разбудило в нем отвращение к войне, репрессиям, терроризму и любому виду насилия, которое способно покалечить человеческую кость и плоть, особенно нежную плоть и милые косточки женских ножек.
И вот результат: Джошуа Коэн стал пацифистом и с годами превратился в активиста движения за мир. Взвалив на себя ответственность за все искалеченные и оторванные пальцы на человеческих ногах, он принимал участие в маршах, пикетах, памфлетах, петициях, акциях протеста против войны во Вьетнаме, Афганистане, Никарагуа, Сальвадоре, Южной Африке. Будучи евреем, он начал обращать все большее и большее внимание на ситуацию на Ближнем Востоке, особенно после поездки в Иерусалим.
К тому времени, когда ему исполнилось шестьдесят, Спайк встретил Роланда Абу Хади и созрел для того, чтобы передать бразды своей обувной империи в руки сына (его жена, застеснявшись болезненной любви супруга к женским ножкам, бросила его меньше чем через год супружества, точнее, через десять месяцев – по месяцу за каждый пальчик, как говаривал сам Джошуа), а себя безраздельно посвятить делу мира на Ближнем Востоке.
Он оставил свои обувные магазины, однако не изменил своим давним симпатиям. Будь то в теннисном клубе или кофейне, когда они с Абу только мечтали открыть свой собственный ресторанчик, за стойкой ли заведения, когда их мечта наконец-то воплотилась в реальность, стоя ли посреди тротуара, когда он со слезами на глазах смотрел, что сотворила зажигательная бомба с их детищем, как, впрочем, и в другие моменты, каких было немало, Джошуа ловил себя на том, что взгляд его скользит куда-то в сторону от того, чем он сейчас непосредственно занят, к обутым нижним конечностям ближайшей к нему представительницы женского пола (как правило, не имеющей ни малейшего отношения к происходящему) и машинально определяет дизайнера и производителя. Расправившись наконец с мирским своим делом, он начинал мысленно импровизировать – а если сюда ремешок, или бантик, или шнурочек, или кисточку, или пряжку, или пару кнопочек. Даже на расстоянии он – будь то гладкая кожа или пупырчатая, телячья, крокодиловая или просто виниловый кожзам – нежно поглаживал товар, а потом, словно переходя к следующему этапу ласк, скользил влюбленным взглядом по очертаниям сего сосуда любви – по мягким, восхитительным припухлостям, гладкой животной мускулатуре, соблазнительному изгибу подъема, головокружительному склону от пятки к мыску; по четко очерченным контурам тончайшей ритмической мембраны, что отделяет внешнее общее от внутреннего частного, иными словами, бесконечность движения от относительного покоя тела в пространстве, что оберегает своим защитным панцирем нежную и потную ножку от битого стекла и собачьих какашек.
О, обувь, как любил тебя Спайк Коэн! Давайте перечислим как.
Он любил тебя всякую – детскую и дамскую, нарядную и спортивную, старушечью и стильную, повседневную и модельную, лакированную и замшевую, на низком каблуке и на высоком, на толстой подошве и тонкой, на платформе и на танкетке, на «манке» и микропорке, с рантом и без, остроносую и тупомысую, тапки и лодочки, «чемоданы» и босоножки, «копыта» и шпильки, шлепанцы и мокасины, баретки и балетки, сандалии и сандалеты, ботинки и ботильоны, сапоги и сапожки, с высоким голенищем и с низким, на шнурках и на молнии, кроссовки и кеды, «хаш паппиз» и «уоллабиз», французские сабо и японские гэта, ортопедические башмаки и рыбацкие бахилы, вьетнамки и чешки, шиповки и бутсы, ботфорты и «казаки», боты и галоши. О, башмачок! Кожаный корабль, что плывет по извилистым асфальтовым рекам и морям вслед за изменчивой звездой моды, остерегаясь коварных рифов мазута и жвачки. В какой-то момент ты танкер, доставляющий шампанское к губам плейбоя, а в другой – плот посреди мерзкого моря грязи и нечистот. Счастливого тебе плавания, о, светлый корабль! И да найдешь ты пристанище в тихом шкафу, вдали от башмачного дерева, к которому тянутся руки желающих сорвать его щедрые плоды!
И пусть сороконожки воспевают свой ужас перед башмаками, Спайк Коэн воспевал свой восторг. В детских воспоминаниях простые закрытые черные туфли его матери были подобны изысканным десертным блюдам, удостоившимся чести демонстрировать персиковое мороженое, из которого были созданы нежные розовые пальчики на ее ногах. И подобно принцу из «Золушки», он инстинктивно знал, что туфелька символизирует собой пещеру, через которую фаллический герой попадает в потустороннюю утробу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
После омерзительного зрелища куцых култышек, на которых передвигались остальные члены их семейства, Джошуа любовался пальцами на материнских ногах, нежно гладил их, словно их сотворил из алебастра некий гений эпохи Возрождения, хотя, сказать по правде, это были весьма заурядные образчики. По мере того как мальчик взрослел, его любовь к пальцам на ногах распространилась и на ступни – на целые, здоровые женские ступни. Ну а поскольку в гетто на Орчард-стрит женские ножки не слишком часто выставлялись напоказ, а вылазки на Кони-Айленд были крайне редки, то страсть нашего героя к нижней оконечности нижних конечностей постепенно была перенесена на обувь. Женскую обувь.
Навсегда распрощавшись с портняжным ремеслом, юный Джошуа нанялся подмастерьем к сапожнику. К тому времени, как ему исполнился двадцать один год, он уже открыл небольшой обувной магазинчик в Деланси. К тому времен и, когда ему исполнилось тридцать пять, он уже был известен как Обувной Король Лонг-Айленда, где, демонстративно держась на расстоянии от своих колченогих и куцепалых родственников, он владел несколькими десятками модных обувных магазинов. К тому времени, когда ему исполнилось пятьдесят – сеть его магазинов «Голда Шуз» (в честь мамочки) уже вышла за пределы Нью-Йорка, распространившись на Нью-Джерси и Коннектикут.
Своими знаниями Джошуа Коэн был обязан самообразованию. Он был неплохо начитан в области истории. Примерно где-то в середине своей обувной карьеры он случайно наткнулся в книжке про современную Японию на фотографию двух женщин – мать и дочь, чьи ступни были в буквальном смысле съедены радиационными язвами. Этим женщинам довелось пережить бомбардировку Хиросимы. Джошуа смотрел на фото, и внутри него поднималась волна отвращения и ужаса. Эта картинка повлияла на него в двух отношениях. Во-первых, она пробудила в нем чувство глубокой симпатии к собственной семье. Впервые он задумался о том, что его ракообразные родственники с Орчард-стрит и эти две женщины из Хиросимы – не что иное, как жертвы бесчеловечного отношения человека к человеку. Это в свою очередь разбудило в нем отвращение к войне, репрессиям, терроризму и любому виду насилия, которое способно покалечить человеческую кость и плоть, особенно нежную плоть и милые косточки женских ножек.
И вот результат: Джошуа Коэн стал пацифистом и с годами превратился в активиста движения за мир. Взвалив на себя ответственность за все искалеченные и оторванные пальцы на человеческих ногах, он принимал участие в маршах, пикетах, памфлетах, петициях, акциях протеста против войны во Вьетнаме, Афганистане, Никарагуа, Сальвадоре, Южной Африке. Будучи евреем, он начал обращать все большее и большее внимание на ситуацию на Ближнем Востоке, особенно после поездки в Иерусалим.
К тому времени, когда ему исполнилось шестьдесят, Спайк встретил Роланда Абу Хади и созрел для того, чтобы передать бразды своей обувной империи в руки сына (его жена, застеснявшись болезненной любви супруга к женским ножкам, бросила его меньше чем через год супружества, точнее, через десять месяцев – по месяцу за каждый пальчик, как говаривал сам Джошуа), а себя безраздельно посвятить делу мира на Ближнем Востоке.
Он оставил свои обувные магазины, однако не изменил своим давним симпатиям. Будь то в теннисном клубе или кофейне, когда они с Абу только мечтали открыть свой собственный ресторанчик, за стойкой ли заведения, когда их мечта наконец-то воплотилась в реальность, стоя ли посреди тротуара, когда он со слезами на глазах смотрел, что сотворила зажигательная бомба с их детищем, как, впрочем, и в другие моменты, каких было немало, Джошуа ловил себя на том, что взгляд его скользит куда-то в сторону от того, чем он сейчас непосредственно занят, к обутым нижним конечностям ближайшей к нему представительницы женского пола (как правило, не имеющей ни малейшего отношения к происходящему) и машинально определяет дизайнера и производителя. Расправившись наконец с мирским своим делом, он начинал мысленно импровизировать – а если сюда ремешок, или бантик, или шнурочек, или кисточку, или пряжку, или пару кнопочек. Даже на расстоянии он – будь то гладкая кожа или пупырчатая, телячья, крокодиловая или просто виниловый кожзам – нежно поглаживал товар, а потом, словно переходя к следующему этапу ласк, скользил влюбленным взглядом по очертаниям сего сосуда любви – по мягким, восхитительным припухлостям, гладкой животной мускулатуре, соблазнительному изгибу подъема, головокружительному склону от пятки к мыску; по четко очерченным контурам тончайшей ритмической мембраны, что отделяет внешнее общее от внутреннего частного, иными словами, бесконечность движения от относительного покоя тела в пространстве, что оберегает своим защитным панцирем нежную и потную ножку от битого стекла и собачьих какашек.
О, обувь, как любил тебя Спайк Коэн! Давайте перечислим как.
Он любил тебя всякую – детскую и дамскую, нарядную и спортивную, старушечью и стильную, повседневную и модельную, лакированную и замшевую, на низком каблуке и на высоком, на толстой подошве и тонкой, на платформе и на танкетке, на «манке» и микропорке, с рантом и без, остроносую и тупомысую, тапки и лодочки, «чемоданы» и босоножки, «копыта» и шпильки, шлепанцы и мокасины, баретки и балетки, сандалии и сандалеты, ботинки и ботильоны, сапоги и сапожки, с высоким голенищем и с низким, на шнурках и на молнии, кроссовки и кеды, «хаш паппиз» и «уоллабиз», французские сабо и японские гэта, ортопедические башмаки и рыбацкие бахилы, вьетнамки и чешки, шиповки и бутсы, ботфорты и «казаки», боты и галоши. О, башмачок! Кожаный корабль, что плывет по извилистым асфальтовым рекам и морям вслед за изменчивой звездой моды, остерегаясь коварных рифов мазута и жвачки. В какой-то момент ты танкер, доставляющий шампанское к губам плейбоя, а в другой – плот посреди мерзкого моря грязи и нечистот. Счастливого тебе плавания, о, светлый корабль! И да найдешь ты пристанище в тихом шкафу, вдали от башмачного дерева, к которому тянутся руки желающих сорвать его щедрые плоды!
И пусть сороконожки воспевают свой ужас перед башмаками, Спайк Коэн воспевал свой восторг. В детских воспоминаниях простые закрытые черные туфли его матери были подобны изысканным десертным блюдам, удостоившимся чести демонстрировать персиковое мороженое, из которого были созданы нежные розовые пальчики на ее ногах. И подобно принцу из «Золушки», он инстинктивно знал, что туфелька символизирует собой пещеру, через которую фаллический герой попадает в потустороннюю утробу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155