В результате наши доходы резко упали, а профессиональный престиж Муди был подорван. Нам пришлось покинуть Альпену, которую мы так любили.
Более года Муди работал в клинике на Четырнадцатой улице в Детройте. Он согласился на эту должность только после моих уговоров, а сейчас он и ее потерял.
Будущее, однако, не рисовалось мне слишком мрачным. Сидя в парке и вытирая слезы, я пыталась утешать Муди.
– Не переживай, – говорила я, – ты получишь новую должность, а я вернусь на работу.
Муди был безучастен. Его взгляд стал тупой и пустой.
Ближе к вечеру мы с Махтаб приступили к самому приятному занятию – упаковке вещей. Возвращение домой было тем, чего мы желали больше всего на свете. Еще никогда и ниоткуда я так не стремилась уехать. «Еще только один иранский ужин, – уговаривала я себя. – Еще только один вечер среди людей, языка и обычаев которых я не могу понять».
Глазенки Махтаб блестели от счастья. Она уже представляла, как завтра вместе со своим кроликом будет сидеть в самолете.
Отчасти я старалась войти в положение Муди. Он понимал, что его страна и его семья не приняли меня, и я вовсе не стремилась демонстрировать радость в конце пребывания. Однако мне хотелось, чтобы он тоже готовился к отъезду.
– Пошевеливайся! – сказала я, заметив, что муж сидит на кровати погруженный в мысли, – сложим вместе наши вещи.
Я взглянула на чемодан с лекарствами, которые Муди привез в подарок Обществу врачей.
– Что ты собираешься делать с этим? – спросила я.
– Не знаю.
– Почему не отдашь их Хусейну?
Старший сын Баба Наджи и Амми Бозорг был неплохим практикующим аптекарем.
Послышался звонок телефона, но я почти не обратила на это внимания: мне хотелось закончить с чемоданами.
– Я еще не решил, что с этим сделать, – сказал Муди.
Голос у него был тихий, холодный.
Муди позвали к телефону, и я пошла за ним на кухню. Звонил Маджид, поехавший подтвердить нашу резервацию. Они разговаривали несколько минут по-персидски, а потом Муди сказал по-английски:
– Лучше будет, если ты сам скажешь это Бетти. Когда я взяла телефонную трубку, меня пробрал озноб. Я все поняла. Вдруг все начало укладываться в страшную мозаику – необычайная радость Муди от встречи с родственниками и его несомненный энтузиазм по отношению к исламской революции. Я вспомнила, как тратил он наши деньги налево и направо. Что будет с мебелью, которую мы купили? Ведь до сих пор Маджид ничего не сделал, чтобы отправить ее в Америку. Случайно ли сегодня утром Маджид с Махтаб убежали в парке? Не для того ли, чтобы мы с Муди могли поговорить один на один?
Мысленно я вернулась к тем таинственным беседам Муди с Маммалем, когда тот жил у нас в Мичигане. Я подозревала уже тогда, что они сговариваются против меня.
– Завтра вы не сможете вылететь, – сказал Маджид.
Делая над собой усилие, чтобы взять себя в руки, я спросила:
– Что ты имеешь в виду?
– Чтобы получить разрешение на выезд, вам необходимо было предъявить паспорта в аэропорту за три дня до вылета. Вы этого не сделали.
– Я не знала об этом.
– Значит, вы не сможете выехать завтра.
В голосе Маджида я почувствовала покровительственные нотки, точно он хотел сказать: «Вы, женщины, особенно с Запада, никогда не поймете, как действительно устроен здешний мир». Но было что-то еще, что подтверждало: все это заранее спланировано.
– На какой ближайший рейс мы можем надеяться? – прокричала я в трубку.
– Не знаю. Мне нужно проверить. Возвращая телефонную трубку, я ощутила, как силы покидают меня. Интуиция мне подсказывала, что речь идет о чем-то большем, чем бюрократическая проблема с паспортами. Я потащила Муди в спальню.
– Что происходит? – спросила я.
– Ничего, полетим следующим рейсом.
– Почему ты не побеспокоился предъявить паспорта?
– Никто об этом не подумал. Я была близка к истерике.
– Я не верю тебе! – крикнула я. – Бери паспорта, бери наши вещи и едем в аэропорт. Мы скажем им, что не знали о трехдневном режиме. Может быть, нам разрешат сесть в самолет. Если нет, то останемся там до тех пор, пока не сможем улететь.
Муди с минуту молчал, потом глубоко вздохнул. Мы жили вместе уже семь лет и все эти годы избегали конфликтов. Мы оба искусно затягивали время, когда возникали серьезные проблемы.
Сейчас Муди понимал, что не может продолжать дальше игру, а я, в свою очередь, знала, что он хочет мне сказать.
Он сел возле меня и попытался обнять, но я отодвинулась. Он говорил спокойно и решительно, с нарастающей силой в голосе:
– Я действительно не знаю, как тебе это сказать. Мы не едем домой. Остаемся здесь.
Гнев и отчаяние охватили меня. Я вскочила.
– Лжец! Лжец! Лжец! – кричала я. – Как ты мог это сделать? Ты же знаешь, что я прилетела сюда только по одной причине. Ты должен отпустить меня домой!
Муди, конечно, знал, но ему до этого не было дела.
Махтаб наблюдала эту сцену, не понимая, что означает такая страшная перемена в поведении отца. Муди рявкнул:
– Я не обязан отпускать тебя домой. Это ты должна делать все, что я тебе приказываю. Поэтому остаешься здесь.
Он схватил меня за плечи и толкнул. Его издевательский голос переходил почти в смех.
– Ты остаешься здесь на всю оставшуюся жизнь. Поняла? Не выедешь из Ирана. Останешься здесь до смерти.
Ошеломленная, я молча лежала на кровати. Слова Муди долетали до меня откуда-то издалека.
Махтаб, всхлипывая, прижала к себе своего кролика. Холодная, жестокая правда оглушила и раздавила нас. Неужели это происходит наяву? Неужели мы с Махтаб узницы? Заложницы? Пленницы этого коварного чужого человека, который еще недавно был любящим мужем и отцом?
Слезы негодования и отчаяния катились у меня из глаз, когда я выбежала из спальни и наткнулась на Амми Бозорг и других членов семьи.
– Все вы – банда лжецов! – крикнула я.
Не видно было, чтобы кто-нибудь заинтересовался или был озабочен проблемами американской жены Муди. Я стояла, глядя на их враждебные лица; я чувствовала себя смешной и беспомощной.
Слезы струились по щекам. И, не имея ни носового платка, ни салфетки, я, как и все в семье Муди, вытерла нос головным платком.
– Я хочу немедленно разговаривать со всей семьей!
Мое желание каким-то образом дошло до них, и они сообщили родственникам, чтобы те собрались.
Несколько часов мы с Махтаб провели в спальне, обливаясь слезами. Когда Муди потребовал, чтобы я отдала ему чековую книжку, я покорно вручила ее ему.
– А где остальные? – спросил он. У нас было три счета.
– Я привезла только одну.
Это объяснение удовлетворило его, и он не потрудился проверить мою сумочку.
Он оставил меня одну. Я сумела взять себя в руки и начала планировать линию обороны.
Поздним вечером, когда Баба Наджи вернулся с работы и съел ужин, а вся семья собралась по моему вызову, я, убедившись, что одета в соответствии с требованиями и держусь достойно, вошла в холл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Более года Муди работал в клинике на Четырнадцатой улице в Детройте. Он согласился на эту должность только после моих уговоров, а сейчас он и ее потерял.
Будущее, однако, не рисовалось мне слишком мрачным. Сидя в парке и вытирая слезы, я пыталась утешать Муди.
– Не переживай, – говорила я, – ты получишь новую должность, а я вернусь на работу.
Муди был безучастен. Его взгляд стал тупой и пустой.
Ближе к вечеру мы с Махтаб приступили к самому приятному занятию – упаковке вещей. Возвращение домой было тем, чего мы желали больше всего на свете. Еще никогда и ниоткуда я так не стремилась уехать. «Еще только один иранский ужин, – уговаривала я себя. – Еще только один вечер среди людей, языка и обычаев которых я не могу понять».
Глазенки Махтаб блестели от счастья. Она уже представляла, как завтра вместе со своим кроликом будет сидеть в самолете.
Отчасти я старалась войти в положение Муди. Он понимал, что его страна и его семья не приняли меня, и я вовсе не стремилась демонстрировать радость в конце пребывания. Однако мне хотелось, чтобы он тоже готовился к отъезду.
– Пошевеливайся! – сказала я, заметив, что муж сидит на кровати погруженный в мысли, – сложим вместе наши вещи.
Я взглянула на чемодан с лекарствами, которые Муди привез в подарок Обществу врачей.
– Что ты собираешься делать с этим? – спросила я.
– Не знаю.
– Почему не отдашь их Хусейну?
Старший сын Баба Наджи и Амми Бозорг был неплохим практикующим аптекарем.
Послышался звонок телефона, но я почти не обратила на это внимания: мне хотелось закончить с чемоданами.
– Я еще не решил, что с этим сделать, – сказал Муди.
Голос у него был тихий, холодный.
Муди позвали к телефону, и я пошла за ним на кухню. Звонил Маджид, поехавший подтвердить нашу резервацию. Они разговаривали несколько минут по-персидски, а потом Муди сказал по-английски:
– Лучше будет, если ты сам скажешь это Бетти. Когда я взяла телефонную трубку, меня пробрал озноб. Я все поняла. Вдруг все начало укладываться в страшную мозаику – необычайная радость Муди от встречи с родственниками и его несомненный энтузиазм по отношению к исламской революции. Я вспомнила, как тратил он наши деньги налево и направо. Что будет с мебелью, которую мы купили? Ведь до сих пор Маджид ничего не сделал, чтобы отправить ее в Америку. Случайно ли сегодня утром Маджид с Махтаб убежали в парке? Не для того ли, чтобы мы с Муди могли поговорить один на один?
Мысленно я вернулась к тем таинственным беседам Муди с Маммалем, когда тот жил у нас в Мичигане. Я подозревала уже тогда, что они сговариваются против меня.
– Завтра вы не сможете вылететь, – сказал Маджид.
Делая над собой усилие, чтобы взять себя в руки, я спросила:
– Что ты имеешь в виду?
– Чтобы получить разрешение на выезд, вам необходимо было предъявить паспорта в аэропорту за три дня до вылета. Вы этого не сделали.
– Я не знала об этом.
– Значит, вы не сможете выехать завтра.
В голосе Маджида я почувствовала покровительственные нотки, точно он хотел сказать: «Вы, женщины, особенно с Запада, никогда не поймете, как действительно устроен здешний мир». Но было что-то еще, что подтверждало: все это заранее спланировано.
– На какой ближайший рейс мы можем надеяться? – прокричала я в трубку.
– Не знаю. Мне нужно проверить. Возвращая телефонную трубку, я ощутила, как силы покидают меня. Интуиция мне подсказывала, что речь идет о чем-то большем, чем бюрократическая проблема с паспортами. Я потащила Муди в спальню.
– Что происходит? – спросила я.
– Ничего, полетим следующим рейсом.
– Почему ты не побеспокоился предъявить паспорта?
– Никто об этом не подумал. Я была близка к истерике.
– Я не верю тебе! – крикнула я. – Бери паспорта, бери наши вещи и едем в аэропорт. Мы скажем им, что не знали о трехдневном режиме. Может быть, нам разрешат сесть в самолет. Если нет, то останемся там до тех пор, пока не сможем улететь.
Муди с минуту молчал, потом глубоко вздохнул. Мы жили вместе уже семь лет и все эти годы избегали конфликтов. Мы оба искусно затягивали время, когда возникали серьезные проблемы.
Сейчас Муди понимал, что не может продолжать дальше игру, а я, в свою очередь, знала, что он хочет мне сказать.
Он сел возле меня и попытался обнять, но я отодвинулась. Он говорил спокойно и решительно, с нарастающей силой в голосе:
– Я действительно не знаю, как тебе это сказать. Мы не едем домой. Остаемся здесь.
Гнев и отчаяние охватили меня. Я вскочила.
– Лжец! Лжец! Лжец! – кричала я. – Как ты мог это сделать? Ты же знаешь, что я прилетела сюда только по одной причине. Ты должен отпустить меня домой!
Муди, конечно, знал, но ему до этого не было дела.
Махтаб наблюдала эту сцену, не понимая, что означает такая страшная перемена в поведении отца. Муди рявкнул:
– Я не обязан отпускать тебя домой. Это ты должна делать все, что я тебе приказываю. Поэтому остаешься здесь.
Он схватил меня за плечи и толкнул. Его издевательский голос переходил почти в смех.
– Ты остаешься здесь на всю оставшуюся жизнь. Поняла? Не выедешь из Ирана. Останешься здесь до смерти.
Ошеломленная, я молча лежала на кровати. Слова Муди долетали до меня откуда-то издалека.
Махтаб, всхлипывая, прижала к себе своего кролика. Холодная, жестокая правда оглушила и раздавила нас. Неужели это происходит наяву? Неужели мы с Махтаб узницы? Заложницы? Пленницы этого коварного чужого человека, который еще недавно был любящим мужем и отцом?
Слезы негодования и отчаяния катились у меня из глаз, когда я выбежала из спальни и наткнулась на Амми Бозорг и других членов семьи.
– Все вы – банда лжецов! – крикнула я.
Не видно было, чтобы кто-нибудь заинтересовался или был озабочен проблемами американской жены Муди. Я стояла, глядя на их враждебные лица; я чувствовала себя смешной и беспомощной.
Слезы струились по щекам. И, не имея ни носового платка, ни салфетки, я, как и все в семье Муди, вытерла нос головным платком.
– Я хочу немедленно разговаривать со всей семьей!
Мое желание каким-то образом дошло до них, и они сообщили родственникам, чтобы те собрались.
Несколько часов мы с Махтаб провели в спальне, обливаясь слезами. Когда Муди потребовал, чтобы я отдала ему чековую книжку, я покорно вручила ее ему.
– А где остальные? – спросил он. У нас было три счета.
– Я привезла только одну.
Это объяснение удовлетворило его, и он не потрудился проверить мою сумочку.
Он оставил меня одну. Я сумела взять себя в руки и начала планировать линию обороны.
Поздним вечером, когда Баба Наджи вернулся с работы и съел ужин, а вся семья собралась по моему вызову, я, убедившись, что одета в соответствии с требованиями и держусь достойно, вошла в холл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97