...Наталья в гробу... Она и в постели была готовый мертвец... Может, и Аркаша... Ведь и открыть будет некому...
Лишь автоматика не позволяла ему броситься бегом, и она же подсказала, для чего нужен телефон-автомат. Из его стеклянной кабины пыталась выбраться старушка - шарила руками по стеклам, то по одной стенке, то по другой, приседала, отыскивая выход внизу, - и сообразительная автоматика догадалась, что она моет стекла. Господи, сделай так, чтобы у меня была двушка, только не сердись, мне нужно еще, чтобы телефон был исправен, и больше я тебя ни о чем не попрошу, только пусть она ответит...
Сомневаться в их смерти было уже невозможно, и он прижимал трубку к уху просто для того, чтобы делать какое-то усилие. Но когда в трубке вдруг раздался Натальин голос, его снова поразила немота - только в последний миг его прорвало:
- Алло, алло, это Андрей!..
- Что с ним?!
- Ничего, это же я, Андрей...
- Это не его голос!
- Ну что ты выдумываешь!
- Ф-фух... Теперь узнала. У тебя такой голос был - ужас!
- Как ты там?..
- Ничего, лучше. Уже хожу понемножку.
- А Аркаша?
- Тоже ничего. Уже поел немножко.
- Прости меня, пожалуйста, ты можешь меня простить?..
С тем он и на кухне примостился перед нею на коленях и целовал ее мертвенно холодные руки, которыми она только что с безошибочностью автомата крошила морковные огнетушители, и твердил как одержимый: прости меня, я знаю, мне нет прощения, но ты все равно прости, а она конфузливо прятала руки: для морковки я всегда надеваю резиновые перчатки, а то руки потом не отмоешь, придется лимонной кислотой, что ты такое говоришь, ты с ума сошел, без тебя я себе была бы в тягость, и ее слезы щекотали ему шею, и ему тоже хотелось заплакать, но что-то в нем стиснулось, как после беседы с Сидоровым, и он продолжал твердить всухую: нет, ты прости, ну простишь, ну простишь?..
И вдруг с отчаянием вскинул голову:
- Зачем ты мне внушила, что мне все позволено?
Он старался не видеть ее родимых пятен, подмешивающих житейский мусор в его чистое отчаяние.
- Я тебя любила. Я не умею воспитывать тех, кого люблю.
- Да, с моей бесхозной душой никому не управиться...
И воцарились в доме совет да любовь. И Наталья легла в постель, снова сделавшись похожей на покойницу, и бледный Аркаша взялся за книгу - и Сабуров понял, что здесь ему ничего не угрожает... И когда он успокоился, ему с запредельной ясностью открылось, что есть такое его жизнь.
Он заметался по кухне, выдвигая ящики, разыскивая неведомо что. Душевная боль достигла такой силы, что он тихонько поскуливал и торопливо клацал зубами, словно от нестерпимого холода. Что ты ищешь, из другой комнаты интересовалась Наталья, и даже столь косвенное присутствие свидетеля на мгновение включало автоматику, и он отвечал как ни в чем не бывало, даже с ленцой: да тут... Когда ему попался великолепно заостренный кухонный нож, показалось, что именно это ему и нужно, и он, воровато оглянувшись, приставил острие к тому месту, где обычно ощущал раскаленный гвоздь, и надавил. Но мерзкий хруст и боль каждый раз на миг возвращали его к обыденности, и он начинал понимать, что вот это стол, это кухонный нож, и он, Сабуров, проделывает с ним какие-то дикие штуки... Но стоило отнять острие, и душевная боль возвращалась с прежней непереносимой силой, и взгляд снова затравленно метался в поисках спасения.
За гомеопатическими коробочками попались на глаза Натальины снотворные таблетки - ряд прозрачных юрточек на блестящей фольге. Пригнувшись, он принялся выдавливать их себе на ладонь, словно заряжая наган под пулями противника. Таблетки сразу же присосались к языку, щекам, и пришлось, приплясывая от нетерпения, выпить вторую чашку, чтобы они отклеились.
И такое успокоение снизошло на него... Он понимал лишь одно: боль прошла, и страшился лишь одного: она может вернуться.
Умиротворенный, словно купец после бани, он побродил по квартире, присаживался, что-то перелистывал, прислушиваясь лишь к одному: не возвращается ли боль. Наталья наблюдала за ним с любовной успокоенностью.
Влетел Шурка, напевая гнусаво: "Яри кришна, яри кришна, кришна, кришна, яри, яри", - он целых полчаса наблюдал за компанией кришнаитов, одетых в полуштаны-полуюбки: клево, все пялятся, а они прямо среди улицы поют, приплясывают, медными тарелочками дребезжат - плюют на все правила!
- Дурак ты, - вздохнул бледный Аркаша. - Да они за правилами в кришнаиты и пошли.
Стариковским теориям пришел окончательный конец. Но Сабуров был доступен только одному чувству - страху, что боль вернется.
Наконец он почувствовал, что, пожалуй, сможет уснуть.
- Поспи, поспи, - обрадовалась Наталья. - Всю же ночь промучились. Мы тебя защемим.
- Я сам защемлюсь.
Однако с газетой в руке он остановился на пороге, вспомнив, что напоследок положено взглянуть на все, что ему дорого.
- Столько уриков развелось, - негодовал Шурка, - прямо возле школы уже шмотки отбирают! Модно теперь - рэкетиры и всякое такое. Газет дебилье начитается, видиков насмотрится...
- Тебя хоть в идеологический отдел, - диву давался Аркаша. - Газеты виноваты... Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.
- А уродам и не надо зеркало показывать! Я когда долго в зеркало смотрюсь - так моя рожа опротивеет, что к герлам боюсь...
Сабуров защемил газету дверью (хотя теперь-то дверное бренчание вряд ли его разбудит), приглушив Шуркину тираду:
- На беседке вчера... В евангелическую церковь... Узнали много темного... Не сделало вас богаче... Только бог... Индийская философия...
Бог - самый проверенный источник автоматизма, всем начальникам начальник.
Сабуров забрался под одеяло, с тревогой прислушиваясь, не возвращается ли боль. Взглянув на стеллаж с книгами, хотел было подумать: "Прощайте, друзья!" - но не стал, потому что ему был безразличен тот воображаемый свидетель, которому он обычно адресовал свои сарказмы. Услышал, как Игорь Святославович с собакой марширует по потолку. Проводы покойника. Сожрала-таки матушка-Россия, как чушка своего поросенка...
- Путь дал[cedilla]-ок у нас с тобою, - завел сосед, настойчиво напутствуя его: - Солдаты, в путь, в путь, в путь!
Вот и дождался его наконец серебристый комбинат. Сабуров и об этом подумал с полным безразличием, словно машинально глянул на часы и констатировал: половина шестого.
Было солнечное утро, но в освещении чудилось что-то диковинное (через несколько дней припомнил: тени ложились не в ту сторону, потому что на самом деле был вечер, и свет проникал через кухню). Из Натальиных глаз текли слезы, и он знал, что это такое, и слова ее ему были понятны - что же ты сделал и все остальное - но вызывали они в нем такой же отклик, как если бы она читала ему прошлогоднее расписание поездов. Он сумел спустить ноги (к каждой был словно привязан мешочек с песком) и попытался встать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108