- Пора наконец за него взяться, дождя, кажется, не будет - до того надоел!
Зато Аркаша, едва расклеив глаза, сразу же расширил их и спросил испуганно: "Этот пришел?"
Зато и Адольф Павлович тоже виделся будто с высокой горы. А если еще зажать уши, то голос его проступает сквозь ровный гул уютным визгом доброй и человечной циркулярной пилы. Когда от гула в сдавленных ушах головная боль приобретала новый оттенок, Сабуров давал им роздых и получал очередную порцию яда.
- Даже Черчилль сказал: Хрущев добился чуда - он заставил Россию ввозить хлеб. При Сталине-то хлеб вывозили!
- А сами с голоду подыхали, - это Люда.
- Хрущев же сам из кулаков - он и поклялся отомстить за свой класс.
- Мы пойдем другим путем, - как бы от имени Хрущева пробормотал Сабуров и, ускользнув от Людиного взгляда, погрузился в сладостный гул, прорезаемый милой честной циркуляркой.
- У капиталистов все направлено на прибыль! У них все время министров под суд отдают! А у нас никогда!
- И плохо, что не...
- А как они первый советский спутник грязью поливали!
Вот кто был действительно бессмертен. Сабуров лишь из подлой трусости цеплялся за этот мир, где хозяйничают Адольфы. Он не осмеливался даже на резкое движение, от которого гвоздь, торчащий в его сердце, наверняка разодрал бы его пополам.
Гвоздь отлично знал свое дело: он выскочил лишь тогда, когда Сабуров понял, что Шурка его обманул.
Шурка притащился через сутки еле живой и попытался улечься спать одетым. Аркаша бросился на него разъяренным зайцем:
- А ну покажи трубы!
Шурка попытался изобразить презрительный взгляд из-под закрывающихся век ("Под мента косишь?"), но с подчеркнутой медлительностью закатил рукав, и Сабуров, чувствуя ирреальность происходящего, увидел на раздвоенной вене у локтевого сгиба пять припухших воспаленных укусов какого-то ядовитого насекомого, автоматически отметив, что укусы образуют почти правильный пятиугольник: в детстве он многие часы провел в бесплодных усилиях нарисовать идеальным образом эту прекраснейшую в мире фигуру красную звезду, призывно распахнувшую руки для всемирного объятия.
Или распятия.
В ожидании чего-то окончательно ужасного Сабуров не заметил ни жесточайшей зимы, ни новой оттепели. Он перестал отчетливо различать сон и явь: увиденное во сне доставало тенью до следующей ночи. Тот день тоже начался под гнетом нового видения: он пытался выкроить лоскут кожи из послушного человеческого лица, спокойно подставляющего то лоб, то свежую щеку, то такой же свежий подбородок. Но кожа, чуть он протыкал ее ножницами, расползалась, а плоть под нею растекалась гноем. Он торопливо кромсал, соглашаясь на все более и более узкий островок, но в конце концов не оставалось ничего - а обкорнанная голова, истекая гноем, ждала, терпеливо моргая. Однако надо было что-то делать с тортом, который он испек - уже руки затекли держать его перед собой, шоколадный готический собор, - придется сдавать в пирожковую. Стол Колдунова, просторный, как стадион, был свободен, и Сабуров бережно опустил шоколадное чудо на его зеркальную поверхность. Рядом стоял колдуновский диван, тоже пугающе огромный (как всегда бывает во сне - все чувства, кроме удивления), а возле дивана - молодящаяся, буффонски вырядившаяся бабенка в ярко-зеленом платье с буфами во всех мыслимых и немыслимых местах, и Сабуров с неудовольствием вспомнил, что когда-то имел с нею интимные контакты на этом самом диване, и сейчас снова придется отрабатывать выданные авансы. Нужно хотя бы отвернуть лицо... И с такой не защищенной ни самолюбием, ни расчетливостью тоской воззвала душа: если бы это была Лида - прижаться бы и замереть... Но это и была Лида. Он недоверчиво посмотрел, на месте ли ее зуб, выказывавший легкое намерение сделаться пропеллером - зуб был на месте, очень крупный, закрученный буквально винтом, и он успокоился, и старался все теснее прижаться щекой к ее неудобной ключице, а она упорно отстраняла его, повторяя: "Но я должна тебе рассказать, я должна рассказать, рассказать", - и он со страхом увидел, что у нее искусанные губы. "Тебя изнасиловали?.." - догадался он и по охватившему его отчаянию понял, что это правда.
Сидорова лишь на днях благополучно завершила многомесячные интриги, чтобы получить медаль "Ветеран труда", и теперь разнюхивала, какие копеечные льготы положены ветеранам. "Я ведь ничего не знаю, другие как-то всегда все знают", - умиленно восклицала она. Ей ничего было не стыдно, поскольку все, что имели другие, было украдено у нее.
Люда рассказывала про режиссера местного телевидения, который облил себя бензином и поджег перед зданием телецентра (не такой паршивый трус, как Сабуров). На физиономиях колдуновского племени обозначилось недовольство: теперь еще сжигаться вздумали! Но лишь Адольф самодовольно прочел отходную: "Нервы слабые".
"Жив-отное..." - чуть не простонал Сабуров и зажал уши изо всех слабых сил. Голова наполнилась гулом, как пустой ангар, перед глазами предстали искусанные, вздувшиеся Лидины губы...
Поспешно вынырнул на поверхность. Оба исчадия продолжали извергать нечистоты. Хруцкая была еще переносимее, оттого что ненавидела свободу и доброту лишь из трогательного и такого человечного страха за собственные кишки. Супругу же ее, в отличие от простодушной свиньи, было небезразлично, где гадить - он любил именно в неохраняемом (вернее, охраняемом государством) храме Духа в каждом уголке оставить свой уютно свернувшийся кал.
- Каждый человек может написать картину или роман, и мы не против пожалуйста! Только ты должен помнить, какому классу это выгодно.
- А лирическое стихотворение кому выгодно?
Гул в ушах, искусанные Лидины губы. А на поверхности визг циркулярной пилы:
- Мне свобода, свобода нужна!
Адольфу - свобода?.. Сабуров окончательно разучился расслабляться, и потому с ним едва не случился детский конфуз.
- Чего прибалты сделали для социализма?! Я хочу свободно ходить и по Эстонии, и по Литве, и по Грузии!
Сидоров-Тифлисский (Сидоров-Виленский, Сидоров-Ревельский)...
- В Прибалтике русских не любят, - наябедничала Хруцкая. - Увидят, что русский, и два часа не обслуживают.
А вот Сабурова и в России по два часа не обслуживают. В России не любят русских.
- Теперь уже и русские заныли, - Адольф заскулил, как на паперти: Ах, наш регион столько всего производит, а мы ничего... Запомни: нигде ничего твоего нет - есть государственное!
В Сабурове снова все подобралось, и несколько жалких капель, которые ему удалось выдавить из себя, не принесли удовлетворения. И гвоздь мешал корчиться с должным усердием.
В библиотеке Сабуров перелистал пяток последних номеров журнала, возглавляемого Крайним. Статьи по теме, открытой Сабуровым, двинули косяком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Зато Аркаша, едва расклеив глаза, сразу же расширил их и спросил испуганно: "Этот пришел?"
Зато и Адольф Павлович тоже виделся будто с высокой горы. А если еще зажать уши, то голос его проступает сквозь ровный гул уютным визгом доброй и человечной циркулярной пилы. Когда от гула в сдавленных ушах головная боль приобретала новый оттенок, Сабуров давал им роздых и получал очередную порцию яда.
- Даже Черчилль сказал: Хрущев добился чуда - он заставил Россию ввозить хлеб. При Сталине-то хлеб вывозили!
- А сами с голоду подыхали, - это Люда.
- Хрущев же сам из кулаков - он и поклялся отомстить за свой класс.
- Мы пойдем другим путем, - как бы от имени Хрущева пробормотал Сабуров и, ускользнув от Людиного взгляда, погрузился в сладостный гул, прорезаемый милой честной циркуляркой.
- У капиталистов все направлено на прибыль! У них все время министров под суд отдают! А у нас никогда!
- И плохо, что не...
- А как они первый советский спутник грязью поливали!
Вот кто был действительно бессмертен. Сабуров лишь из подлой трусости цеплялся за этот мир, где хозяйничают Адольфы. Он не осмеливался даже на резкое движение, от которого гвоздь, торчащий в его сердце, наверняка разодрал бы его пополам.
Гвоздь отлично знал свое дело: он выскочил лишь тогда, когда Сабуров понял, что Шурка его обманул.
Шурка притащился через сутки еле живой и попытался улечься спать одетым. Аркаша бросился на него разъяренным зайцем:
- А ну покажи трубы!
Шурка попытался изобразить презрительный взгляд из-под закрывающихся век ("Под мента косишь?"), но с подчеркнутой медлительностью закатил рукав, и Сабуров, чувствуя ирреальность происходящего, увидел на раздвоенной вене у локтевого сгиба пять припухших воспаленных укусов какого-то ядовитого насекомого, автоматически отметив, что укусы образуют почти правильный пятиугольник: в детстве он многие часы провел в бесплодных усилиях нарисовать идеальным образом эту прекраснейшую в мире фигуру красную звезду, призывно распахнувшую руки для всемирного объятия.
Или распятия.
В ожидании чего-то окончательно ужасного Сабуров не заметил ни жесточайшей зимы, ни новой оттепели. Он перестал отчетливо различать сон и явь: увиденное во сне доставало тенью до следующей ночи. Тот день тоже начался под гнетом нового видения: он пытался выкроить лоскут кожи из послушного человеческого лица, спокойно подставляющего то лоб, то свежую щеку, то такой же свежий подбородок. Но кожа, чуть он протыкал ее ножницами, расползалась, а плоть под нею растекалась гноем. Он торопливо кромсал, соглашаясь на все более и более узкий островок, но в конце концов не оставалось ничего - а обкорнанная голова, истекая гноем, ждала, терпеливо моргая. Однако надо было что-то делать с тортом, который он испек - уже руки затекли держать его перед собой, шоколадный готический собор, - придется сдавать в пирожковую. Стол Колдунова, просторный, как стадион, был свободен, и Сабуров бережно опустил шоколадное чудо на его зеркальную поверхность. Рядом стоял колдуновский диван, тоже пугающе огромный (как всегда бывает во сне - все чувства, кроме удивления), а возле дивана - молодящаяся, буффонски вырядившаяся бабенка в ярко-зеленом платье с буфами во всех мыслимых и немыслимых местах, и Сабуров с неудовольствием вспомнил, что когда-то имел с нею интимные контакты на этом самом диване, и сейчас снова придется отрабатывать выданные авансы. Нужно хотя бы отвернуть лицо... И с такой не защищенной ни самолюбием, ни расчетливостью тоской воззвала душа: если бы это была Лида - прижаться бы и замереть... Но это и была Лида. Он недоверчиво посмотрел, на месте ли ее зуб, выказывавший легкое намерение сделаться пропеллером - зуб был на месте, очень крупный, закрученный буквально винтом, и он успокоился, и старался все теснее прижаться щекой к ее неудобной ключице, а она упорно отстраняла его, повторяя: "Но я должна тебе рассказать, я должна рассказать, рассказать", - и он со страхом увидел, что у нее искусанные губы. "Тебя изнасиловали?.." - догадался он и по охватившему его отчаянию понял, что это правда.
Сидорова лишь на днях благополучно завершила многомесячные интриги, чтобы получить медаль "Ветеран труда", и теперь разнюхивала, какие копеечные льготы положены ветеранам. "Я ведь ничего не знаю, другие как-то всегда все знают", - умиленно восклицала она. Ей ничего было не стыдно, поскольку все, что имели другие, было украдено у нее.
Люда рассказывала про режиссера местного телевидения, который облил себя бензином и поджег перед зданием телецентра (не такой паршивый трус, как Сабуров). На физиономиях колдуновского племени обозначилось недовольство: теперь еще сжигаться вздумали! Но лишь Адольф самодовольно прочел отходную: "Нервы слабые".
"Жив-отное..." - чуть не простонал Сабуров и зажал уши изо всех слабых сил. Голова наполнилась гулом, как пустой ангар, перед глазами предстали искусанные, вздувшиеся Лидины губы...
Поспешно вынырнул на поверхность. Оба исчадия продолжали извергать нечистоты. Хруцкая была еще переносимее, оттого что ненавидела свободу и доброту лишь из трогательного и такого человечного страха за собственные кишки. Супругу же ее, в отличие от простодушной свиньи, было небезразлично, где гадить - он любил именно в неохраняемом (вернее, охраняемом государством) храме Духа в каждом уголке оставить свой уютно свернувшийся кал.
- Каждый человек может написать картину или роман, и мы не против пожалуйста! Только ты должен помнить, какому классу это выгодно.
- А лирическое стихотворение кому выгодно?
Гул в ушах, искусанные Лидины губы. А на поверхности визг циркулярной пилы:
- Мне свобода, свобода нужна!
Адольфу - свобода?.. Сабуров окончательно разучился расслабляться, и потому с ним едва не случился детский конфуз.
- Чего прибалты сделали для социализма?! Я хочу свободно ходить и по Эстонии, и по Литве, и по Грузии!
Сидоров-Тифлисский (Сидоров-Виленский, Сидоров-Ревельский)...
- В Прибалтике русских не любят, - наябедничала Хруцкая. - Увидят, что русский, и два часа не обслуживают.
А вот Сабурова и в России по два часа не обслуживают. В России не любят русских.
- Теперь уже и русские заныли, - Адольф заскулил, как на паперти: Ах, наш регион столько всего производит, а мы ничего... Запомни: нигде ничего твоего нет - есть государственное!
В Сабурове снова все подобралось, и несколько жалких капель, которые ему удалось выдавить из себя, не принесли удовлетворения. И гвоздь мешал корчиться с должным усердием.
В библиотеке Сабуров перелистал пяток последних номеров журнала, возглавляемого Крайним. Статьи по теме, открытой Сабуровым, двинули косяком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108