- И отца не помнишь? - Зельфира Омаровна как будто желала продемонстрировать Сабурову, до чего может доходить людское бесстыдство.
- Немножко помню. Он меня на руки брал.
Сабуров осторожно посмотрел на Витю - он бессознательно ожидал чего-то чувствительного, святочного, но - забегая вперед - так никогда и не дождался: Витя обо всем говорил с неизменной простотой, и сейчас, и тогда, когда Сабуровы по воскресеньям начали брать его к себе. С готовностью выплачивая выкуп за свое благополучие и штрафуя себя за нехватку в собственных душах пищи для Витиной души (Наталья умела разговаривать лишь с бессловесными младенцами), Сабуровы с тем большей охотой шли навстречу потребностям Витиного тела: старались накормить его повкуснее да еще завернуть с собой (Витя с полной непринужденностью засовывал свертки в штаны, чтобы не отобрали старшие мальчишки, - они пока что обшаривают только карманы), охотно исполняли его материальные просьбы, которые Витя делал с всегдашней своей простотой, не подозревая, что в этих случаях положено изображать нерешительность и смущение; от этой бесцеремонности Сабуровы не могли не испытывать легкой покоробленности и, стыдясь этого чувства, выполняли просьбы с утроенной поспешностью.
Сабуров уже и не помнил, каким образом выучились этим штукам его родные дети, - уж наверно, им указывали, что надо говорить "спасибо", когда берешь конфету. Но чужому ведь ребенку этого не скажешь, - тем более, когда вручаешь ему подарок в тысячную долю того, что ты ему должен по законам благородства.
Сабуровы, само собой, старались не замечать, что Витя при этом не выказывает ни малейшей благодарности: он не натренировал в себе это чувство, привыкнув все получать через посредство некоего снабженческого аппарата. Кроме того, не привыкнув быть чему-нибудь хозяином, Витя не приобрел также привычки дорожить чем-либо, и Сабуровы старались воспринимать как нечто само собой разумеющееся чистосердечнейшую простоту, с которой Витя мимоходом и без малейшего сожаления упоминал об утрате той или иной подаренной вещи.
- Гитары уже нету. Пацан один наступил и продавил. А гриф со струнами я сменял на апельсиновую пасту. Сладенькая такая!
- Какая паста, зубная? Ты ешь ее, что ли?
- Мы все ее едим. Когда выдают.
(Фрукты к столу у них бывают не реже, чем во многих семьях.)
Точно так же, мимоходом, он упоминает об украденных у него коньках, растасканных шахматах, потерянных кроссовках. Ну, подскажите на милость, каким способом можно намекнуть ему, что приличия требуют выказывать перед дарителями преувеличенное огорчение, дабы доказать, сколь ценен для тебя их дар. И что прикажете делать, когда поймете, что ваш воспитанник относится к людям примерно так, как сами вы относитесь к погоде: у нее нет никаких обязанностей перед вами.
Вот повариха в пионерском лагере - их каждый год отправляют туда на все лето - дарит ему банку сгущенки (он, сам того не замечая, умеет нравиться людям), он меняет банку на щенка и целую неделю приучает его к себе, - сжав ладонями мордочку, подолгу сидит с ним носом к носу, чтобы накрепко сфотографироваться в его глазах. А потом щенка отнимают старшие мальчишки и девают неизвестно куда. Но в Витином рассказе и под электронным микроскопом не разглядеть ни сожаления о щенке, ни признательности к поварихе, ни обиды на старших мальчишек, - только нагие позитивистские факты: она дала, они отняли. Бог, так сказать, дал - бог, так сказать, и взял.
Такими, не питающими иллюзий, Сабуров и хотел видеть своих детей, а вот, оказывается, каким становится человек, живущий без розовых очков, принимающий жизнь такой, какова она есть.
Витя с удовольствием вспоминает, как его на лето брал к себе дедушка. Но вот уже третий год дедушка не приезжает и не пишет.
- Умер, наверно, - спокойно предполагает Витя.
- Может, попробовать ему написать?
- Попробуйте, - соглашается Витя.
И Сабуров смущенно подбирает выражения: "Извините, что позволяю себе...". Ответа нет. А Витя ни о чем не спрашивает.
Зато приходит внезапное письмо от Витиного "папы". Он вышел на волю, устроился кочегаром и собирается Витю навестить. Витя явно рад. Но и не выказывает огорчения, когда отец более ничем о себе не напоминает.
Воспитательница у него очень славная тетка, но - Витя ясно отдает себе отчет, что через два-три года он покинет ее навсегда, и не видит в этом ничего особенного, - у него ведь нет ничего, что было бы дано ему насовсем. Вот он и привязывается к людям, как мы к вагонным попутчикам. При всем при этом, Сабуровым еще пришлось побороться за право по воскресеньям брать Витю к себе (размеры этого благодеяния представляли собой разумный компромисс между материнской любовью и полным безразличием). Сабуров как человек менее занятой разыскал на окраине города Витин интернат (он быстро привык к этому эвфемизму - выражение "детский дом" скоро начало казаться ему простоватым), оттуда направился в РОНО, с четвертого захода застиг нужного инспектора, взял в институте письменное удостоверение, что он морально устойчив и политически грамотен (это был минимум, полагающийся каждому), и через какие-нибудь две недели вступил в обладание правом забирать Витю на общевыходные и праздничные дни: Вите, по его малолетству, разрешалось передвигаться по городу лишь в сопровождении взрослых. Вернее, он мог ездить и бродить где угодно, что он и проделывал, но - без разрешения. А какой же дурак такое разрешение даст!
Иными словами, Сабуров утром должен был самолично приезжать за Витей (выходило часа полтора в один конец), а вечером привозить его обратно. По воскресеньям Сабуров отдыхал, в основном, от необходимости что-то изображать перед сослуживцами, но когда отнималась драгоценная возможность побыть одному, пообщаться с тенями любимых друзей из паноптикума доктора Сабурова... Самая тяжесть любимой книги сладостна, словно тяжесть камня, который на берегу сонной реки ты примеряешь к своей шее... Вдобавок с Витей необходимо было о тем-то разговаривать. Домашних заготовок хватало на какие-нибудь четверть часа, а потом начинались родовые муки бесплодной роженицы.
Сабуров пытался выкрутиться, пересказывая полузабытые романы Дюма, но, по-видимому, ему не удавалось скрыть, что эти раздутые водянкой тома самому ему представляются скучнейшими, - на каком бы самом интересном месте Сабуров ни прервал свой рассказ, Витя никогда не просил продолжить.
Молчать Сабуров тоже не мог, чтобы Витя не подумал, что он сердится, хотя Витя умел молчать с идеальной непринужденностью.
Витина воспитательница Лариса Васильевна не видела в "великодушии" Сабурова ничего особенного и только напоминала, что Витю нужно непременно переодевать, если он набегается и вспотеет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108