Ну а что Дежечке ее – бездельник отъявленный, это ведь тебе знать не обязательно.
– Ох и лукавица ты, Флора!
– Порчу тебя, да?
– Нет, описываешь их хорошо. Мне бы твою наблюдательность! Но все равно мне так не научиться.
– Поживи сначала с мое.
Тут тоже, конечно, обе вдоволь посмеялись.
– Ну, бабуся дорогая, добрая моя старушка, с кем там надо еще нам познакомиться?
– Вот здесь графиня Сепкиешди. Тихая, бессловесная женщина, ни на что не обижается – мужем ко всему приучена; но и обрадовать ее не обрадуешь ничем; на лице у нее, во всем облике одна надежда, одно желание: поскорей умереть.
– Бедняжка!
– И ту еще муку нечаянно доставляет ей каждая миловидная женщина, что муж тут же на ее глазах начинает ухаживать за ней. Когда-то слыла она красавицей, но за десять лет совсем состарилась от горя и забот.
– Ах, бедная, – вздохнула Фанни (есть, значит, и ей кого пожалеть).
– Могу еще супругу Джорджа Малнаи представить. Ее ты берегись. Непрерывно будет льстить, чтобы секрет какой-нибудь выведать, неосторожное слово подстеречь. Чистый Мефистофель в юбке. Всех своих приятельниц ненавидит, но встретит – сейчас обниматься, целоваться: подумаешь, любит без памяти. Открыто ссориться с ней – труд напрасный, назавтра же сделает вид, будто ничего не произошло: в объятия кинется, расцелует, все восторги изольет. Самое лучшее – совсем ее не замечать. Поздоровайся холодно, неприступно, и все. За это она за спиной невежей, грубиянкой тебя обзовет, но из ее поклепов это – самый безобидный.
Фанни пожала благодарно руку Сент-Ирмаи. Сколько пришлось бы оступаться без нее! На скольких ошибках учиться! А может, мучаясь, так и не научиться ничему: наблюдать людей, разбираться в них она ведь не умела. Мало была приучена к самостоятельности.
– Есть еще, кого стоит упомянуть?
– Барышня Марион.
– В самом деле?
– Она такая, какой ты видела ее. Всегда одинаковая. Это не личина, а натура ее.
– А еще?
– Еще одна предательница и сплетница, наговаривающая на всех, которая ехидные наблюдения делает над сокровеннейшими слабостями людскими, но тебе ее бояться нечего, тебя она любит искренне и не предаст, не осудит, не обидит никогда. Она-то кто, угадаешь?
Тронутая, просиявшая, Фанни бросилась подруге на шею, обнимая ее и целуя. И долго они еще смеялись, труня над собой, что вот славно как позлословили, посплетничали обо всех.
XX. Торжественный день
Экипаж за экипажем въезжал в карпатфальвские ворота. Все виды и роды четвероколесных были в этот день во дворе многолюдного барского дома: там – желтая кругловерхая бричка на высоких щеголеватых рессорах, которую, словно в наказание себе, купил какой-нибудь «милостисдарь», тут – большущий рыдван с жалюзи на застекленных дверцах, бог знает на скольких уж коней и ездоков, с двойными запятками и поручнями сзади, двойными, склоненными друг к дружке гербами по бокам и серебром повсюду вместо обычной меди. Это все самоходы графские да княжеские. А между ними, глядишь, и тарантасишка обшарпанный затесался, тотчас облепленный воробьями, которые налетели на крошки коврижные да калашные, просыпанные за долгую дорогу: протопоп какой-нибудь приехал со своей протопопицей. А вон совсем убогая таратайка, одно только звание что экипаж: короб простой на тележном ходу. Есть и дрожки чудные, аглицкие, способные в полное недоумение привести несведущего человека: всего-навсего два сиденья на колесиках. Одно, видать, для кучера, другое для лакея, а барину-то самому где же поместиться?
Виднелись в этом скопище и разукрашенные крестьянские повозки, запряженная каждая пятеркой лошадей в бубенцах и лентах; на этих пожаловали самородки в узорчатых кафтанах и тулупах. И вылезала огромнейшая арба с восьмеркой волов впереди и шестеркой борзых позади, на которой заявился Мишка Хорхи с шестью цыганами, оглашавшими по дороге музыкой каждую деревню.
Гости, пройдя уже чрез химическую реакцию разделения дам и мужчин, не достигли, однако, того состояния равновесия, когда все перезнакомятся, и еще таращились друг на друга, как случайные встречные. Любопытно, что в людном обществе незнакомые обыкновенно смотрят друг на дружку неприязненно; дам, разумеется, мы не имеем в виду. Насколько выгодней положение хозяйки: она уже всех знала со всеми их достоинствами и недостатками, сильными и слабыми сторонами и вела себя соответственно. Графа Сепкиешди как выдающегося патриота встретила с глубочайшим почтением, заверяя, что с давних пор восхищается им: великим оратором, высоких помыслов мужем. Граф чертыхнулся про себя: вот, еще на одну налетел, взирающую на него, как на монумент. Графу Гергею Эрдеи еще издали послала приветственную улыбку, за которую тот отблагодарил, одной рукой сняв шляпу, а другой – парик, что вызвало общий хохот. Шутник-то обрился наголо, чтоб волосы лучше росли, и пугал теперь слабонервных своей лысой головой. Пред губернатором графом Шарошди с супругой юная хозяйка склонилась в молчаливом поклоне – почтительность, каковая весьма по душе пришлась аристократу-патриоту: он не мог не признать, что и мещанка, коли в дворянское семейство попала, может быть на высоте. Тут же наказала она своим служанкам быть безотлучно при ее сиятельстве, все ее пожелания удовлетворять, завоевав тем расположение и губернаторши, которая, правда, захватила с собой двух камеристок, но этого ей, понятно, было недостаточно. По прибытии же графини Керести Фанни с искренней радостью бросилась навстречу и, прежде чем та успела помешать, поцеловала руку, в результате чего воинственная матрона сперва схватила ее мощными своими дланями и, отстранив, вгляделась, сдвинув густые черные брови и словно насквозь желая пронизать взглядом, а после привлекла к себе и, похлопывая по спине, прогудела своим глубоким виолончельным басом: «Сойдемся, дорогуша, сойдемся».
В первый же час Карпати, таким образом, всех завоевала, всех к себе расположила. Мужчин обезоружила ее красота, женщин – ум и такт, а закуска а-ля фуршетт и тех и других равно восхитила: с какой роскошью, каким вкусом и умением сервировано, устроено все. Никто ни капельки не чувствовал себя скованным, ни у кого никаких причин для недовольства. Питейная братия попала в отдельный зал, за особый стол, чему была рада несказанно, и вообще ей особенно нравилось в хозяйке, что она совсем им не докучает. А Джордж Малнаи не успевал отклонять предлагаемые ему блюда и призывал небеса во свидетели, что с обедом после такого угощения уж никак не справится, добавляя, посмотрел бы он, кто в состоянии съесть хоть кусочек, будь это даже амброзия сама, но тем не менее восклицая при каждой новой перемене: «А ну, отведаем сейчас!». Наконец после целого моря паштетов и пирожков, которое переплыл с помощью ножа и вилки достойный сей господин, на стол – к приятному изумлению протопопа, про чью слабость Фанни проведала у его благоверной, – подали жареный картофель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
– Ох и лукавица ты, Флора!
– Порчу тебя, да?
– Нет, описываешь их хорошо. Мне бы твою наблюдательность! Но все равно мне так не научиться.
– Поживи сначала с мое.
Тут тоже, конечно, обе вдоволь посмеялись.
– Ну, бабуся дорогая, добрая моя старушка, с кем там надо еще нам познакомиться?
– Вот здесь графиня Сепкиешди. Тихая, бессловесная женщина, ни на что не обижается – мужем ко всему приучена; но и обрадовать ее не обрадуешь ничем; на лице у нее, во всем облике одна надежда, одно желание: поскорей умереть.
– Бедняжка!
– И ту еще муку нечаянно доставляет ей каждая миловидная женщина, что муж тут же на ее глазах начинает ухаживать за ней. Когда-то слыла она красавицей, но за десять лет совсем состарилась от горя и забот.
– Ах, бедная, – вздохнула Фанни (есть, значит, и ей кого пожалеть).
– Могу еще супругу Джорджа Малнаи представить. Ее ты берегись. Непрерывно будет льстить, чтобы секрет какой-нибудь выведать, неосторожное слово подстеречь. Чистый Мефистофель в юбке. Всех своих приятельниц ненавидит, но встретит – сейчас обниматься, целоваться: подумаешь, любит без памяти. Открыто ссориться с ней – труд напрасный, назавтра же сделает вид, будто ничего не произошло: в объятия кинется, расцелует, все восторги изольет. Самое лучшее – совсем ее не замечать. Поздоровайся холодно, неприступно, и все. За это она за спиной невежей, грубиянкой тебя обзовет, но из ее поклепов это – самый безобидный.
Фанни пожала благодарно руку Сент-Ирмаи. Сколько пришлось бы оступаться без нее! На скольких ошибках учиться! А может, мучаясь, так и не научиться ничему: наблюдать людей, разбираться в них она ведь не умела. Мало была приучена к самостоятельности.
– Есть еще, кого стоит упомянуть?
– Барышня Марион.
– В самом деле?
– Она такая, какой ты видела ее. Всегда одинаковая. Это не личина, а натура ее.
– А еще?
– Еще одна предательница и сплетница, наговаривающая на всех, которая ехидные наблюдения делает над сокровеннейшими слабостями людскими, но тебе ее бояться нечего, тебя она любит искренне и не предаст, не осудит, не обидит никогда. Она-то кто, угадаешь?
Тронутая, просиявшая, Фанни бросилась подруге на шею, обнимая ее и целуя. И долго они еще смеялись, труня над собой, что вот славно как позлословили, посплетничали обо всех.
XX. Торжественный день
Экипаж за экипажем въезжал в карпатфальвские ворота. Все виды и роды четвероколесных были в этот день во дворе многолюдного барского дома: там – желтая кругловерхая бричка на высоких щеголеватых рессорах, которую, словно в наказание себе, купил какой-нибудь «милостисдарь», тут – большущий рыдван с жалюзи на застекленных дверцах, бог знает на скольких уж коней и ездоков, с двойными запятками и поручнями сзади, двойными, склоненными друг к дружке гербами по бокам и серебром повсюду вместо обычной меди. Это все самоходы графские да княжеские. А между ними, глядишь, и тарантасишка обшарпанный затесался, тотчас облепленный воробьями, которые налетели на крошки коврижные да калашные, просыпанные за долгую дорогу: протопоп какой-нибудь приехал со своей протопопицей. А вон совсем убогая таратайка, одно только звание что экипаж: короб простой на тележном ходу. Есть и дрожки чудные, аглицкие, способные в полное недоумение привести несведущего человека: всего-навсего два сиденья на колесиках. Одно, видать, для кучера, другое для лакея, а барину-то самому где же поместиться?
Виднелись в этом скопище и разукрашенные крестьянские повозки, запряженная каждая пятеркой лошадей в бубенцах и лентах; на этих пожаловали самородки в узорчатых кафтанах и тулупах. И вылезала огромнейшая арба с восьмеркой волов впереди и шестеркой борзых позади, на которой заявился Мишка Хорхи с шестью цыганами, оглашавшими по дороге музыкой каждую деревню.
Гости, пройдя уже чрез химическую реакцию разделения дам и мужчин, не достигли, однако, того состояния равновесия, когда все перезнакомятся, и еще таращились друг на друга, как случайные встречные. Любопытно, что в людном обществе незнакомые обыкновенно смотрят друг на дружку неприязненно; дам, разумеется, мы не имеем в виду. Насколько выгодней положение хозяйки: она уже всех знала со всеми их достоинствами и недостатками, сильными и слабыми сторонами и вела себя соответственно. Графа Сепкиешди как выдающегося патриота встретила с глубочайшим почтением, заверяя, что с давних пор восхищается им: великим оратором, высоких помыслов мужем. Граф чертыхнулся про себя: вот, еще на одну налетел, взирающую на него, как на монумент. Графу Гергею Эрдеи еще издали послала приветственную улыбку, за которую тот отблагодарил, одной рукой сняв шляпу, а другой – парик, что вызвало общий хохот. Шутник-то обрился наголо, чтоб волосы лучше росли, и пугал теперь слабонервных своей лысой головой. Пред губернатором графом Шарошди с супругой юная хозяйка склонилась в молчаливом поклоне – почтительность, каковая весьма по душе пришлась аристократу-патриоту: он не мог не признать, что и мещанка, коли в дворянское семейство попала, может быть на высоте. Тут же наказала она своим служанкам быть безотлучно при ее сиятельстве, все ее пожелания удовлетворять, завоевав тем расположение и губернаторши, которая, правда, захватила с собой двух камеристок, но этого ей, понятно, было недостаточно. По прибытии же графини Керести Фанни с искренней радостью бросилась навстречу и, прежде чем та успела помешать, поцеловала руку, в результате чего воинственная матрона сперва схватила ее мощными своими дланями и, отстранив, вгляделась, сдвинув густые черные брови и словно насквозь желая пронизать взглядом, а после привлекла к себе и, похлопывая по спине, прогудела своим глубоким виолончельным басом: «Сойдемся, дорогуша, сойдемся».
В первый же час Карпати, таким образом, всех завоевала, всех к себе расположила. Мужчин обезоружила ее красота, женщин – ум и такт, а закуска а-ля фуршетт и тех и других равно восхитила: с какой роскошью, каким вкусом и умением сервировано, устроено все. Никто ни капельки не чувствовал себя скованным, ни у кого никаких причин для недовольства. Питейная братия попала в отдельный зал, за особый стол, чему была рада несказанно, и вообще ей особенно нравилось в хозяйке, что она совсем им не докучает. А Джордж Малнаи не успевал отклонять предлагаемые ему блюда и призывал небеса во свидетели, что с обедом после такого угощения уж никак не справится, добавляя, посмотрел бы он, кто в состоянии съесть хоть кусочек, будь это даже амброзия сама, но тем не менее восклицая при каждой новой перемене: «А ну, отведаем сейчас!». Наконец после целого моря паштетов и пирожков, которое переплыл с помощью ножа и вилки достойный сей господин, на стол – к приятному изумлению протопопа, про чью слабость Фанни проведала у его благоверной, – подали жареный картофель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133