Два верховых показались тем временем на другой, почти ненаезженной дороге. Один, что позади, – с четырьмя рослыми борзыми на длинной своре.
– Гляди-ка, Мартон: лисьи следы, – указывая ему, сказал передовой. – По свежему снегу мы еще, пожалуй, затравить ее успеем до Карпатфальвы.
Егерь, видимо, был того же мнения.
– Поезжай-ка прямо по следу, а двух собак мне оставь, я от леса заверну наперерез.
И, взяв двух борзых и пропустив спутника вперед, он медленным шагом двинулся в сторону.
Но, едва тот исчез из виду, быстро переменил направление и рысью устремился к сосновой роще.
Там, у огибавшего ее рва, он слез с коня и, привязав его к кусту, а собак – к седельной луке, перебрался через широкую канаву.
По слабо белевшему снегу он безошибочно подвигался к своей цели.
Большое беломраморное надгробие возвышалось у одной из сосен. На нем – скорбящий ангел с опрокинутым светочем.
Прямо к нему и шел ночной посетитель.
Это был Рудольф.
Оба, значит, пришли на могилу. И, видно уж, самой судьбой уготовано им было встретиться.
Уверенным шагом приблизился Рудольф к светлому обелиску и, пораженный, замер. К подножию памятника припала какая-то мужская фигура, не то коленопреклоненная, не то лежащая ниц.
И неизвестный тоже встрепенулся при его появлении. Они не узнали друг друга.
– Что вам здесь нужно, сударь? – спросил, подходя, Рудольф, который первым овладел собой.
Шандор признал этот голос, голос Рудольфа, хотя и не мог понять, что привело его сюда в такой час.
– Господин граф, – мягко сказал он, – я тот самый ремесленник, которому вы изволили оказать когда-то большую услугу; будьте же добры до конца: оставьте меня здесь одного и не спрашивайте ни о чем.
Удивленный Рудольф догадался, кто перед ним. Лишь теперь его осенило: ведь та женщина до своего супружества сговорена была с ним, бедным молодым ремесленником, который хотел еще с такой рыцарственной отвагой жизнью пожертвовать ради нее.
Он все понял.
И, схватив бедного юношу за руку, пожал ее.
– Вы любили эту даму? И пришли ее оплакать?
– Да, сударь. Этим я ничьей чести не опорочу. Мертвых всем дозволено любить. Я любил эту женщину, люблю и посейчас и не полюблю больше никого.
«Значит, с ним она была помолвлена, – думал Рудольф. – Им любима. И как счастлива могла быть, знай его лишь одного. До сих пор жила бы и благоденствовала. Какой благородной, самоотверженной любовью одарил бы ее этот юноша, не порви она с ним так бесповоротно, что он лишь праху ее может поклониться».
Ремесленник же не спрашивал у вельможи: «А вы зачем пришли сюда в этот поздний час, а вы кого ищете средь усопших?». Его другое поглощало. Ему вспоминалась милая веселая девушка в простом, не дворянском платье, которая сидела с ним когда-то рядом в жасминовой беседке, говоря с детской живостью, какая выйдет из нее отличная хозяйка!.. И, приложив лоб к холодному мрамору, старался он себе представить, будто его голова покоится у нее на плече.
Острая жалость пронзила Рудольфа.
– Оставайтесь здесь, а я подожду за оградой. Если вам нужно что, я в вашем распоряжении.
– Нет, сударь, спасибо; я тоже пойду. Что хотелось мне, я сделал. Видите ли, иначе я не мог. Больным стал, лунатиком от мыслей, что вот она умерла, а я даже поблизости не был. Надо было приехать, испытать: убивает ли горе человека? Вижу, что не убивает; попробую теперь, смогу ли дальше жить.
На надгробии высечено было имя дорогой его сердцу покойницы. В снеговом отсвете слабо золотились крупные буквы:
«Фанни Карпати, урожденная Майер».
Молодой мастеровой снял шапку и почтительно, благоговейно, как прощаются с усопшими, прикоснулся губами к каждой букве этого имени: «Фанни».
– Перед вами мне не стыдно за свою слабость, – сказал он, вставая, – знаю, что сердце у вас благородное, вы смеяться надо мною не будете.
Рудольф промолчал и отвел глаза. Почему уж посмотрел он в эту минуту мимо, богу одному известно.
– Так идемте, сударь.
– Но где вы проведете ночь? Поедемте со мною в Сент-Ирму.
– Спасибо. Вы очень добры. Но мне уже пора. Месяц скоро взойдет, дорога видна. Приходится поторапливаться, дел дома много.
Настаивать было бы неуместно. Мужское горе чурается утешений.
Рудольф верхом проводил юношу до корчмы, где того уже поджидали сани, и не удержался: крепко пожал ему руку и обнял.
Шандор понять не мог, почему так сердечен, так добр с ним этот аристократ.
Сани вскоре скрылись в ночной мгле в той стороне, откуда явились. А Рудольф на пофыркивающей лошади поехал шагом по снежной равнине. Опять отыскал белый памятник и, остановясь, долго думал об этой много страдавшей женщине, которая, быть может, и за гробом о нем вспоминает. Как живое, стояло перед ним ее лицо в тот миг, когда она провожала взглядом упавший амарант, когда уносилась от него на обезумелом коне; когда в безнадежном отчаянии пала ему на грудь, чтобы скорбную свою радость выплакать и сладостную муку, что носила в сердце годами. Слезы застлали ему глаза.
На снегу, покрывавшем плиты надгробья, еще виднелись следы колен уехавшего юноши.
«Разве не достойна хотя бы этого женщина, которая так страдала, любила и умерла?» – подумалось Рудольфу. И он тоже преклонил колена.
И прочитал имя… Будто зов с того света, мерцали пред ним искусительно пять букв: «Фанни».
Он долго колебался… медлил…
Наконец склонился и поцеловал подряд все буквы – в точности как тот, другой.
Потом вскочил в седло и нагнал вскоре своего сбитого с толку егеря, который, потеряв барина, трубил уже тревожно в рог. Какие-нибудь полчаса спустя въезжали они во двор к Яношу Карпати, который, невзирая на неурочное время, спешно вызвал вечером Рудольфа к себе.
XXIX. Завещание
Рудольфа уже поджидали. Едва соскочил он с лошади, сидевший в сенях Пал тотчас повел его наверх, к барину.
Со дня похорон челядинцы все ходили в трауре, и зеркала, гербы в покоях оставались затянутыми черным крепом.
Старик Карпати ждал Рудольфа в кабинете и, увидев его, поспешил навстречу.
– Спасибо, Рудольф, спасибо, что приехал, – поблагодарил он, горячо пожимая ему руку. – Извини, что в такой час и спешно так послал за тобой. Рад тебя видеть! Спасибо большое. Вот что, Рудольф: чудно как-то я чувствую себя. Три дня – приятное такое ощущение во всех членах, ночью даже просыпаюсь от радости, что ли, не знаю уж, как назвать, и заснуть не могу. Это смерть я чую свою. Нет, ты не возражай. Я смерти не боюсь, я жажду ее, желаю. А иногда в ушах прошумит вдруг странно так, будто мимо очень быстро пролетело что. Я знаю, отчего это. Два раза уже бывало у меня, и оба раза – удар. Третий, думаю, последним будет. И с радостью жду, не страшусь ничуть. А за тобой послал, чтобы спокойно, здраво сделать все завещательные распоряжения, а тебя просить быть моим душеприказчиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133