идеальных героев осаждают те же будничные заботы, что и простых смертных, они не могут постоянно пребывать в той позе, в какой изображены на портретах, выставляемых в витринах. С женщинами не то. Женщина и в семейном кругу прекрасна – словно для него рожденная, она и в модном туалете, и в халате равно пленительна; мужчина же дома привлекателен всего меньше.
И потом, уж коли заберет мужчина себе в голову, что будет хорошим мужем, то почитает долгом больше не ухаживать за дамами. Да и, наконец, столько скучных политиканствующих патриотов являлось ежечасно по душу Рудольфа, столько пропахших табачищем выборщиков, столько мудрствующих исправников, нотариусов, стряпчих и заседателей, что его ни увидеть, ни услышать нельзя было иначе, как сквозь заслон мыслей солидных и назидательных.
Словом, подле него Фанни почувствовала себя куда менее беззащитной, чем вдали, и наяву встречалась с ним взглядом гораздо спокойней, нежели в мечтах.
Люди, чьи чувства искренни, а не фальшивы, обычно не склонны их обнаруживать; популярнейшие государственные мужи, прославленные поэтические натуры в повседневной жизни не провозглашают на каждом шагу высоких идей. Так и Рудольф. Дома он предпочитал быть человеком самым обыкновенным, в котором ровно ничего особенного нет, и для Фанни это было истым благодеянием.
И семь дней прошли сверх всяких ожиданий незаметно и безболезненно.
Сент-Ирмаи была натурой слишком утонченной, чтобы без конца расхваливать мужа пред своей подругой. Это свойство людей либо очень слабых, либо лицемерных. Женщине тонко чувствующей достаточно раз лишь сказать, сколь она его боготворит, и большего не требуется. Постоянно же поминать заслуги мужа, хвалиться ими – слабость, которая редко достойна оправдания. Так что пребывание в Сент-Ирме не такой уж казнью египетской оказалось для Фанни. К тому же в последний день Рудольфу вообще пришлось уехать в город, откуда он вернулся лишь накануне своего торжественного вступления в губернаторскую должность.
Обе женщины тем временем с величайшим тщанием приготавливали все к близящемуся дню. Что одна упускала, вспоминала другая. И Фанни стала воспринимать свое присутствие в доме день ото дня все естественнее; требования сердца и потребности жизни перестали ей казаться столь уж несовместимыми. Практическая житейская необходимость многое делает возможным и понятным из того, что нелепостью почитает фантазия, логика поэтическая.
Мы еще в этом убедимся…
В день вступления мужа в должность Флора поехала с Фанни в город, где для Сент-Ирмаи отведена была резиденция при комитатской управе.
Самому-то Рудольфу хотелось, чтобы его назначение отмечалось с наименьшей помпой; чем-то чересчур восточным казалось ему, что имущее сословие, ни гроша не дающее на общественные нужды, тысячи и тысячи выбрасывает на одно какое-нибудь торжественное шествие, а исправляя должность ex nobili officio, обязано притом состояние свое подрывать.
И все-таки редкостное зрелище предлагали любопытным взорам эти съехавшиеся в город парадные дворянские бандерии с уездными предводителями во главе, с девизами на знаменах; эта дюжина молодых дворян в роскошных мадьярских национальных костюмах по бокам губернаторской кареты; это несметное множество людей, запрудивших улицы, усеявших крыши, и длинные вереницы разукрашенных экипажей, в которых восседали вельможи в своих отороченных лебяжьим пухом мантиях с застежками.
Знатнейшие дамы наблюдали за шествием с балкона губернаторской управы, среди них и графиня Карпати.
Она почти никого не узнавала из проезжавших мимо, так меняли внешность по-восточному пышные кунтуши и восточная величавость. Многие из юных всадников саблями отсалютовали ей.
Наконец проследовал сам губернатор с эскортом из двенадцати конных витязей. С обнаженной головой сидел он в открытой карете, и искренняя растроганность читалась на его красивом, благородном лице. О приближении губернатора везде возвещало звонкое «ура», – все наслышаны были о его высоких качествах, и все радовались, что комитат приобретает истинного патриота, справедливейшего человека в лице своего главы. Даже ни разу не видавшие Рудольфа тотчас узнавали его по лицу, с которого можно было античного героя лепить. Такими представляются воображению полководцы, которые, возвратясь с полей победоносных сражений, сбираются издавать законы: недавняя гроза врагов, они теперь – надежда народа и кумиры женщин.
Трепеща взирает на него графиня Карпати. Таким, пожалуй, лучше бы его все-таки не видеть!
Шествие втягивается в ворота управы, и спустя полчаса Рудольф уже стоит в огромном конференц-зале, возвышенной, одушевленной речью восторгая слушателей, чьи сердца готовы выпрыгнуть вон от этих пылких, сладостных, вдохновляющих слов! А Фанни слушает его с галереи. Ах, не видеть бы его лучше вот таким и не слышать! Она теперь не просто любит его – боготворит.
Но вдруг замечает, что снизу, из зала, кто-то усердно машет ей, подавая приветственные знаки и изгибаясь всем телом, даже на стул вскочив в конце концов для пущей приметности. Сначала Фанни его не узнала; лишь позже, всколыхнув множество неприятных чувств, пробудилось у нее воспоминание, что где-то она уже видела это малосимпатичное лицо. Г-н Кечкереи…
Что привело сюда достойного сего мужа? Ведь без причины он не любил себя утруждать.
Фанни стало очень не по себе при виде этого раздражавшего ее человека, который, к вящей ее досаде, глаз с нее не спускал.
За обычными церемониями последовал роскошный, как водится, обед, и гости вернулись в конференц-зал, с волшебной быстротой преображенный в бальный.
Весь цвет комитатского общества собрался здесь. Известнейшие мужи, красивейшие дамы.
Танцы открыл Рудольф в паре с герцогиней N. – дамой самой высокочтимой; потом стал, как принято, танцевать по очереди с остальными.
Сердце у Фанни так и забилось, она вся задрожала, завидев приближающегося к ней Рудольфа. Флору как раз пригласил на тур вальса кто-то из юных кавалеров, и она сидела одна.
Рудольф с изящным поклоном остановился передней и вежливо предложил сделать круг.
Как он был хорош в эту минуту!
Фанни не посмела даже в лицо ему взглянуть. А Рудольф, наклонясь вперед, уже руку ей предлагал.
Бедняжка еле нашла в себе силы вымолвить:
– Мне нельзя, сударь. Я после тяжелой болезни…
И так при этом побледнела, что Рудольфу оставалось только поверить.
В нескольких учтивых словах выразил он сожаленье, что лишается такого счастья, и отошел.
Фанни же долго не решалась поднять глаза, точно боясь, что он все еще перед ней… Наконец подняла – и увидела перед собой г-на Кечкереи.
– Настоящая мадонна Кармельская! – воскликнул наш шевалье, далеко отнеся шляпу в знак почтения, и доверительно приблизился на шаг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
И потом, уж коли заберет мужчина себе в голову, что будет хорошим мужем, то почитает долгом больше не ухаживать за дамами. Да и, наконец, столько скучных политиканствующих патриотов являлось ежечасно по душу Рудольфа, столько пропахших табачищем выборщиков, столько мудрствующих исправников, нотариусов, стряпчих и заседателей, что его ни увидеть, ни услышать нельзя было иначе, как сквозь заслон мыслей солидных и назидательных.
Словом, подле него Фанни почувствовала себя куда менее беззащитной, чем вдали, и наяву встречалась с ним взглядом гораздо спокойней, нежели в мечтах.
Люди, чьи чувства искренни, а не фальшивы, обычно не склонны их обнаруживать; популярнейшие государственные мужи, прославленные поэтические натуры в повседневной жизни не провозглашают на каждом шагу высоких идей. Так и Рудольф. Дома он предпочитал быть человеком самым обыкновенным, в котором ровно ничего особенного нет, и для Фанни это было истым благодеянием.
И семь дней прошли сверх всяких ожиданий незаметно и безболезненно.
Сент-Ирмаи была натурой слишком утонченной, чтобы без конца расхваливать мужа пред своей подругой. Это свойство людей либо очень слабых, либо лицемерных. Женщине тонко чувствующей достаточно раз лишь сказать, сколь она его боготворит, и большего не требуется. Постоянно же поминать заслуги мужа, хвалиться ими – слабость, которая редко достойна оправдания. Так что пребывание в Сент-Ирме не такой уж казнью египетской оказалось для Фанни. К тому же в последний день Рудольфу вообще пришлось уехать в город, откуда он вернулся лишь накануне своего торжественного вступления в губернаторскую должность.
Обе женщины тем временем с величайшим тщанием приготавливали все к близящемуся дню. Что одна упускала, вспоминала другая. И Фанни стала воспринимать свое присутствие в доме день ото дня все естественнее; требования сердца и потребности жизни перестали ей казаться столь уж несовместимыми. Практическая житейская необходимость многое делает возможным и понятным из того, что нелепостью почитает фантазия, логика поэтическая.
Мы еще в этом убедимся…
В день вступления мужа в должность Флора поехала с Фанни в город, где для Сент-Ирмаи отведена была резиденция при комитатской управе.
Самому-то Рудольфу хотелось, чтобы его назначение отмечалось с наименьшей помпой; чем-то чересчур восточным казалось ему, что имущее сословие, ни гроша не дающее на общественные нужды, тысячи и тысячи выбрасывает на одно какое-нибудь торжественное шествие, а исправляя должность ex nobili officio, обязано притом состояние свое подрывать.
И все-таки редкостное зрелище предлагали любопытным взорам эти съехавшиеся в город парадные дворянские бандерии с уездными предводителями во главе, с девизами на знаменах; эта дюжина молодых дворян в роскошных мадьярских национальных костюмах по бокам губернаторской кареты; это несметное множество людей, запрудивших улицы, усеявших крыши, и длинные вереницы разукрашенных экипажей, в которых восседали вельможи в своих отороченных лебяжьим пухом мантиях с застежками.
Знатнейшие дамы наблюдали за шествием с балкона губернаторской управы, среди них и графиня Карпати.
Она почти никого не узнавала из проезжавших мимо, так меняли внешность по-восточному пышные кунтуши и восточная величавость. Многие из юных всадников саблями отсалютовали ей.
Наконец проследовал сам губернатор с эскортом из двенадцати конных витязей. С обнаженной головой сидел он в открытой карете, и искренняя растроганность читалась на его красивом, благородном лице. О приближении губернатора везде возвещало звонкое «ура», – все наслышаны были о его высоких качествах, и все радовались, что комитат приобретает истинного патриота, справедливейшего человека в лице своего главы. Даже ни разу не видавшие Рудольфа тотчас узнавали его по лицу, с которого можно было античного героя лепить. Такими представляются воображению полководцы, которые, возвратясь с полей победоносных сражений, сбираются издавать законы: недавняя гроза врагов, они теперь – надежда народа и кумиры женщин.
Трепеща взирает на него графиня Карпати. Таким, пожалуй, лучше бы его все-таки не видеть!
Шествие втягивается в ворота управы, и спустя полчаса Рудольф уже стоит в огромном конференц-зале, возвышенной, одушевленной речью восторгая слушателей, чьи сердца готовы выпрыгнуть вон от этих пылких, сладостных, вдохновляющих слов! А Фанни слушает его с галереи. Ах, не видеть бы его лучше вот таким и не слышать! Она теперь не просто любит его – боготворит.
Но вдруг замечает, что снизу, из зала, кто-то усердно машет ей, подавая приветственные знаки и изгибаясь всем телом, даже на стул вскочив в конце концов для пущей приметности. Сначала Фанни его не узнала; лишь позже, всколыхнув множество неприятных чувств, пробудилось у нее воспоминание, что где-то она уже видела это малосимпатичное лицо. Г-н Кечкереи…
Что привело сюда достойного сего мужа? Ведь без причины он не любил себя утруждать.
Фанни стало очень не по себе при виде этого раздражавшего ее человека, который, к вящей ее досаде, глаз с нее не спускал.
За обычными церемониями последовал роскошный, как водится, обед, и гости вернулись в конференц-зал, с волшебной быстротой преображенный в бальный.
Весь цвет комитатского общества собрался здесь. Известнейшие мужи, красивейшие дамы.
Танцы открыл Рудольф в паре с герцогиней N. – дамой самой высокочтимой; потом стал, как принято, танцевать по очереди с остальными.
Сердце у Фанни так и забилось, она вся задрожала, завидев приближающегося к ней Рудольфа. Флору как раз пригласил на тур вальса кто-то из юных кавалеров, и она сидела одна.
Рудольф с изящным поклоном остановился передней и вежливо предложил сделать круг.
Как он был хорош в эту минуту!
Фанни не посмела даже в лицо ему взглянуть. А Рудольф, наклонясь вперед, уже руку ей предлагал.
Бедняжка еле нашла в себе силы вымолвить:
– Мне нельзя, сударь. Я после тяжелой болезни…
И так при этом побледнела, что Рудольфу оставалось только поверить.
В нескольких учтивых словах выразил он сожаленье, что лишается такого счастья, и отошел.
Фанни же долго не решалась поднять глаза, точно боясь, что он все еще перед ней… Наконец подняла – и увидела перед собой г-на Кечкереи.
– Настоящая мадонна Кармельская! – воскликнул наш шевалье, далеко отнеся шляпу в знак почтения, и доверительно приблизился на шаг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133