Что-то фанфароните вы очень, сумасбродный вы забияка. Подумайте хорошенько. Дуэль – это вам не война. Там издали стреляют и можно от пули уклониться, наземь лечь, да и впереди еще шеренги две-три и с тыла ничто не угрожает. А тут лицом к лицу надо встать, пистолет напротив пистолета, грудь незащищенная в вершке от острия шпаги и никого уж на помощь не позовешь, нет, целиком себе предоставлен!.. А, что?
Шандор не удержался от улыбки.
– Что ж такого, мне это безразлично, господа; умею я и с пистолетом и со шпагой обращаться – даже луковицей, коли придется, и той не промажу».
– Diable! – отшатнулся Конрад. – Это что, намек?
И вспомнил, будто в самом деле когда-то в театре, в битве сторонников Мэнвилль и Каталани, кто-то немилосердно бомбардировал его луковицами.
– Ваши секунданты? – беря слово, официальным тоном осведомился Ливиус. – Из ваших знакомых назовите кого-нибудь.
– Знакомые мои все – мирные рабочие люди, не хочется их в такую опасную затею втягивать. Ведь я и убить противника могу, зачем же еще двоих ни в чем не повинных ставить вне закона. Нет, уж будьте любезны из собственного вашего круга назначить мне двух секундантов; с любым вашим выбором я заранее согласен. Вам легче ведь, господа, выпутываться из подобных щекотливых положений.
– О времени и месте мы вас известим, – сообщил Ливиус, и оба, взяв шляпы, удалились.
– У этого юноши сердце дворянина, – сказал Ливиус Конраду по дороге.
– Посмотрим, выдержит ли оно до завтрашнего утра.
Но еще в тот же вечер в мастерскую Болтаи наведался разряженный, весь в серебряных позументах, гайдук, спрашивая г-на Варну.
В руках у него было письмо.
– Не вы ли, с вашего позволения, – спросил он тоном, выдававшим привычку к вежливому обхождению, – изволили работать в Париже в ателье господина Годшё?
– Да, я работал там.
– Три года назад вы повстречались в Эрменонвилльском лесу с тремя венгерскими господами.
– Да, повстречался, – ответил Шандор, дивясь, кому это на ум пришло воскрешать столь мелкие подробности его жизни.
– Тогда это вам, – сказал, передавая письмо, гайдук. – Извольте прочитать, ответа я подожду.
Шандор сломал печать и, как водится, глянул прежде на подпись.
Возглас изумления вырвался у него.
Две подписи друг под другом, два окруженных единодушным пиететом имени – наивысшим уважением всех, кто только почитал себя добрым патриотом и достойным, просвещенным человеком: Рудольфа и Миклоша.
О чем же могут они писать – они, люди великие, герои дня, триумфаторы нации, – ему, какому-то безвестному бедняку рабочему, о ком ни одна живая душа на свете не слыхала?
В письме стояло:
«Вы – мужественный человек и очень правильно поступили. Каждый из нас в вашем положении сделал бы то же самое. Если вы согласны принять нашу услугу, мы готовы ее вам оказать по праву прежнего нашего знакомства».
Шандор сложил спокойно письмо.
– Предложение их сиятельств я высоко ценю, – сказал он, поворотясь к гайдуку, – и принимаю с превеликой благодарностью.
Учтиво поклонясь, посыльный удалился.
А полчаса спустя явились Рудольф с Миклошем.
Ах, будь Фанни дома в эту минуту! Но она находилась далеко, невесть где, и боготворивший ее сидел прямо напротив ею боготворимого, даже не подозревая, что любит безнадежно, ибо тот – безнадежно любим.
Рудольф сказал, что нужно письменное полномочие от Шандора, иначе Конрад и Ливиус дадут ему таких секундантов, каких он себе не пожелал бы.
– И другие, значит, вызываются.
– О, в избытке. Отбоя нет от юных титанов, желающих поприсутствовать на этой, как они выражаются, трагикомедии.
– Трагикомедии не будет, смею вас уверить.
– Это-то их рвение более всего и побуждает нас предложить вам сегодня свои услуги. Мы ровно никакого удовольствия не находим в том, чтобы ссорить, ускорять дуэли, кои, увы, почитаются наилучшим развлечением в нашем кругу. На сей раз, однако, прямой долг наш попытаться, предложив вам помощь, расстроить неуместную забаву, в которую наши друзья полегкомысленней рады бы превратить это совсем не смешное дело.
В чем должна была заключаться замышленная титанами «трагикомедия», трудно даже сказать определенно. Иные предлагали только для острастки разыграть парня, который посмел поднять перчатку, брошенную дворянином. Пусть обомрет со страху, а когда перетрусит совсем, ни жив ни мертв будет, пальнуть ему в лоб пуховым пыжом. Предложения такие исходили, правда, от совершеннейших уж повес, но общее настроение давало все же повод для беспокойства, ибо дуэль воспринималась зачинщиками скорее с веселой, нежели серьезной стороны. Никто не собирался, конечно, убивать беднягу подмастерья; маловероятно было, что и его натруженные руки могут из нового, неопробованного пистолета точно послать пулю на тридцать – сорок шагов. Просто припугнуть его хотели, чтобы отбить на следующий раз охоту от этаких не про него писанных забав.
Вот из какого затруднения собирались вызволить наши более рыцарского склада юноши доброго ремесленника. Их уязвляла мысль, что благородные его чувства будут столь безжалостно высмеяны их сотоварищами, – лучше пусть все свершится обычным своим чередом, честь по чести.
Шандор поблагодарил их за любезность; ему по душе пришлось, что они ни единым словом не попытались его ободрить.
На другой день рано утром молодые люди приехали за ним в наемном экипаже. Шандор был уже готов, лишь несколько писем запечатал, написанных ночью: одно – хозяину с отчетом о состоянии дел, другое – Фанни с просьбой принять как последний дар то немногое, что доставило ему его прилежание.
Вложив эти письма в третий конверт, он передал его привратнику, велев вскрыть и переслать содержимое по назначению, если не вернется домой до двенадцати часов.
Затем уселся в экипаж, где его поджидали Рудольф с Миклошем. Поодаль следовал другой, с хирургом.
Юноши наши приметили с удивлением, что ни малейшей тревоги или смятения не отражалось на лице молодого ремесленника; с таким хладнокровием, столь невозмутимо держался он, точно для него это дело привычное. Со всегдашней своей непринужденностью разговаривал о вещах самых безразличных, а касаясь политической и житейской злобы дня, приходил в такое одушевление, будто впереди века безоблачного счастья, хотя сам не мог быть уверен даже в завтрашнем дне.
Было еще очень рано, когда, проехав мост, они очутились в роще; там разбил свою палатку продавец закусок и напитков. Юноши остановили лошадей, осведомляясь, не желает ли Шандор прежде позавтракать.
– Нет, благодарствуйте, – ответил тот, – еще почувствуют по мне… скажут, хлебнул для храбрости. Лучше после… Или уж никогда! – прибавил он с легким сердцем.
Оттуда пешком они лесом прошли к назначенному месту, куда по прошествии нескольких минут прибыли и противники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Шандор не удержался от улыбки.
– Что ж такого, мне это безразлично, господа; умею я и с пистолетом и со шпагой обращаться – даже луковицей, коли придется, и той не промажу».
– Diable! – отшатнулся Конрад. – Это что, намек?
И вспомнил, будто в самом деле когда-то в театре, в битве сторонников Мэнвилль и Каталани, кто-то немилосердно бомбардировал его луковицами.
– Ваши секунданты? – беря слово, официальным тоном осведомился Ливиус. – Из ваших знакомых назовите кого-нибудь.
– Знакомые мои все – мирные рабочие люди, не хочется их в такую опасную затею втягивать. Ведь я и убить противника могу, зачем же еще двоих ни в чем не повинных ставить вне закона. Нет, уж будьте любезны из собственного вашего круга назначить мне двух секундантов; с любым вашим выбором я заранее согласен. Вам легче ведь, господа, выпутываться из подобных щекотливых положений.
– О времени и месте мы вас известим, – сообщил Ливиус, и оба, взяв шляпы, удалились.
– У этого юноши сердце дворянина, – сказал Ливиус Конраду по дороге.
– Посмотрим, выдержит ли оно до завтрашнего утра.
Но еще в тот же вечер в мастерскую Болтаи наведался разряженный, весь в серебряных позументах, гайдук, спрашивая г-на Варну.
В руках у него было письмо.
– Не вы ли, с вашего позволения, – спросил он тоном, выдававшим привычку к вежливому обхождению, – изволили работать в Париже в ателье господина Годшё?
– Да, я работал там.
– Три года назад вы повстречались в Эрменонвилльском лесу с тремя венгерскими господами.
– Да, повстречался, – ответил Шандор, дивясь, кому это на ум пришло воскрешать столь мелкие подробности его жизни.
– Тогда это вам, – сказал, передавая письмо, гайдук. – Извольте прочитать, ответа я подожду.
Шандор сломал печать и, как водится, глянул прежде на подпись.
Возглас изумления вырвался у него.
Две подписи друг под другом, два окруженных единодушным пиететом имени – наивысшим уважением всех, кто только почитал себя добрым патриотом и достойным, просвещенным человеком: Рудольфа и Миклоша.
О чем же могут они писать – они, люди великие, герои дня, триумфаторы нации, – ему, какому-то безвестному бедняку рабочему, о ком ни одна живая душа на свете не слыхала?
В письме стояло:
«Вы – мужественный человек и очень правильно поступили. Каждый из нас в вашем положении сделал бы то же самое. Если вы согласны принять нашу услугу, мы готовы ее вам оказать по праву прежнего нашего знакомства».
Шандор сложил спокойно письмо.
– Предложение их сиятельств я высоко ценю, – сказал он, поворотясь к гайдуку, – и принимаю с превеликой благодарностью.
Учтиво поклонясь, посыльный удалился.
А полчаса спустя явились Рудольф с Миклошем.
Ах, будь Фанни дома в эту минуту! Но она находилась далеко, невесть где, и боготворивший ее сидел прямо напротив ею боготворимого, даже не подозревая, что любит безнадежно, ибо тот – безнадежно любим.
Рудольф сказал, что нужно письменное полномочие от Шандора, иначе Конрад и Ливиус дадут ему таких секундантов, каких он себе не пожелал бы.
– И другие, значит, вызываются.
– О, в избытке. Отбоя нет от юных титанов, желающих поприсутствовать на этой, как они выражаются, трагикомедии.
– Трагикомедии не будет, смею вас уверить.
– Это-то их рвение более всего и побуждает нас предложить вам сегодня свои услуги. Мы ровно никакого удовольствия не находим в том, чтобы ссорить, ускорять дуэли, кои, увы, почитаются наилучшим развлечением в нашем кругу. На сей раз, однако, прямой долг наш попытаться, предложив вам помощь, расстроить неуместную забаву, в которую наши друзья полегкомысленней рады бы превратить это совсем не смешное дело.
В чем должна была заключаться замышленная титанами «трагикомедия», трудно даже сказать определенно. Иные предлагали только для острастки разыграть парня, который посмел поднять перчатку, брошенную дворянином. Пусть обомрет со страху, а когда перетрусит совсем, ни жив ни мертв будет, пальнуть ему в лоб пуховым пыжом. Предложения такие исходили, правда, от совершеннейших уж повес, но общее настроение давало все же повод для беспокойства, ибо дуэль воспринималась зачинщиками скорее с веселой, нежели серьезной стороны. Никто не собирался, конечно, убивать беднягу подмастерья; маловероятно было, что и его натруженные руки могут из нового, неопробованного пистолета точно послать пулю на тридцать – сорок шагов. Просто припугнуть его хотели, чтобы отбить на следующий раз охоту от этаких не про него писанных забав.
Вот из какого затруднения собирались вызволить наши более рыцарского склада юноши доброго ремесленника. Их уязвляла мысль, что благородные его чувства будут столь безжалостно высмеяны их сотоварищами, – лучше пусть все свершится обычным своим чередом, честь по чести.
Шандор поблагодарил их за любезность; ему по душе пришлось, что они ни единым словом не попытались его ободрить.
На другой день рано утром молодые люди приехали за ним в наемном экипаже. Шандор был уже готов, лишь несколько писем запечатал, написанных ночью: одно – хозяину с отчетом о состоянии дел, другое – Фанни с просьбой принять как последний дар то немногое, что доставило ему его прилежание.
Вложив эти письма в третий конверт, он передал его привратнику, велев вскрыть и переслать содержимое по назначению, если не вернется домой до двенадцати часов.
Затем уселся в экипаж, где его поджидали Рудольф с Миклошем. Поодаль следовал другой, с хирургом.
Юноши наши приметили с удивлением, что ни малейшей тревоги или смятения не отражалось на лице молодого ремесленника; с таким хладнокровием, столь невозмутимо держался он, точно для него это дело привычное. Со всегдашней своей непринужденностью разговаривал о вещах самых безразличных, а касаясь политической и житейской злобы дня, приходил в такое одушевление, будто впереди века безоблачного счастья, хотя сам не мог быть уверен даже в завтрашнем дне.
Было еще очень рано, когда, проехав мост, они очутились в роще; там разбил свою палатку продавец закусок и напитков. Юноши остановили лошадей, осведомляясь, не желает ли Шандор прежде позавтракать.
– Нет, благодарствуйте, – ответил тот, – еще почувствуют по мне… скажут, хлебнул для храбрости. Лучше после… Или уж никогда! – прибавил он с легким сердцем.
Оттуда пешком они лесом прошли к назначенному месту, куда по прошествии нескольких минут прибыли и противники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133