Так и теперь: растер пепел по полу – и рад; подвернулись ножнички – крутил, вертел, покуда не разломал.
А Кечкереи тем временем оделся – так он, по крайней мере, полагал.
– Ну-с, приятель, – сказал он, покровительственно беря Абеллино под руку и прохаживаясь с ним по просторной комнате, – вот, значит, и вернулся ты из Индий своих. Теперь, без сомненья, здесь останешься, в нашем кругу, так что и вечера мои почтишь своим присутствием.
– Спасибо за приглашение, но я уже не настолько богат. Гриффар отказал мне в кредите, и я скопидомничаю, как самый последний филистер.
– Жаль, жаль, это не для тебя совсем. Тем резонней бы с дядюшкой помириться.
– Нет уж, попрошайничать не буду, – по мне, так лучше бандитом стать.
– Тоже неплохо. То есть неплоха шутка, но не ремесло. Словом, сидишь на мели.
– Вот именно.
– Влюблен еще в дядюшкину-то жену?
– Нет, больше нет, но как бы другой кто не влюбился, вот чего я боюсь.
– Ну, это едва. ли.
– Что значит «едва ли»?
– Старика будто подменили. Помолодел лет на двадцать, просто не узнать; образ жизни ведет правильный – доктора, видно, толковые у него. Вдобавок все Карпати до глубокой старости нравятся женщинам, это в роду у вас. Намедни в Солноке столкнулся я с твоей свойственницей: она показалась мне куда счастливей, куда довольней прежнего.
– Гром и молния! – вскричал в ярости Абеллино, выдергивая руку у Кечкереи и с ожесточением бросаясь в кресло. – А кто причиной, что она счастлива, что довольна? Муж? Быть того не может, не способен он на это; чепуха все, притворство одно!
– Что ж, возможно, друг мой; может быть, и чепуха, может, и притворство, – отвечал Кечкереи, закладывая хладнокровно руки меж колен и раскачиваясь на американском кресле наподобие санок, именуемом ныне качалкой.
– Если б только доказать, что эта женщина влюблена, – раскрыть перед всеми воочию, со скандальной очевидностью, что она в предосудительной связи с кем-нибудь…
– Да, для тебя это был бы просто клад.
– Меня же обжулить хотят!
– Не так уж невероятно. Неверность старик вполне может спустить жене, лишь бы тебя прав наследства лишить.
– Но это же немыслимо, невозможно. Закон не допустит такого позора.
– Ну, друг, – рассмеялся Кечкереи, – если исследовать подобросовестней иные наши генеалогические древеса… Преконфузнейшие бы вещи наружу вышли!
– Нет, но чтобы жалкая какая-то побродяжка в родовитое семейство пролезла и благодаря шашням с чужими молодцами похитила права законного наследника под боком у развалины мужа, этого-то уж ни в коем случае не потерпят!
Кечкереи захохотал еще откровенней.
– Однако ты, я вижу, блюстителем нравственности заделался! Год какой-нибудь назад сам же только и мечтал стать вот таким чужим молодцом!
– Шутки в сторону, приятель! Пойми же, я разорен, жертвой дьявольских, адских козней оказался. И случись то, чего я так опасаюсь, только пулю в лоб остается пустить. Я должен, должен любой ценой узнать нечто компрометирующее молодую Карпати перед законом, а если ничего такого нет, толкнуть ее на это.
– Дорогой друг, – сказал Кечкереи с видом оскорбленной невинности. – Не понимаю, зачем ты это мне говоришь? Разве похож я на советчика в такого рода делах? Нет, я самым решительным образом протестую. Поступай как знаешь, меня это не касается. Зимой Карпати здесь будут жить, – пожалуйста, подкупай их челядь, подсылай к этой женщине своих клевретов, которые будут покушаться на ее честь, а потом свидетельствовать на нее, шпионами ее окружай, за каждым шагом следи и передавай улики хитрейшим из крючкотворов, но меня оставь в покое: я джентльмен и ни соглядатаем, ни платным Мефистофелем, ни чичисбеем наемным быть не хочу.
Достойный джентльмен поспешил, таким образом, смыть с себя даже тень каких-либо подозрений, но подсказал зато Абеллино, как ему поступать. Воспротивившись просьбам посоветовать, дал тем не менее подробнейший совет.
И Абеллино остался вполне доволен. Новые планы зароились у него в голове. Взяв шляпу, он дружески попрощался, и оба честным словом обязались в ближайшем времени увидеться опять.
ХХIV. Ясен лик, да в сердце ночь
Неизбежное должно было свершиться…
Карпати обещала подруге разделить ее обязанности хозяйки на торжестве по случаю назначения Рудольфа, как та делила их с ней перед собранием борзятников.
Две мучительных недели раздумывала Фанни, как взять обратно свое обещание. Но благовидного предлога не находилось. К сожалению, и на нездоровье она теперь сослаться не могла.
Пришлось решиться.
Решиться поехать в дом, от которого лучше б дальше быть, чем одно созвездие от другого. Обречь себя на пытку его увидеть наверху успеха и славы как чествуемого всеми патриота, как высший авторитет, пред коим равно преклоняются мужчины и женщины, чье имя повторяют даже дети; открыть сердце навстречу терниям, которые жечь будут, язвить, когда она останется с ним и его женой, – терпеть и с улыбкой слушать ласковые, лестные слова, искренние похвалы себе, ни вздохом, ни слезинкой, ни невольным румянцем стараясь не выдать своих чувств, чтобы тени подозрения, мимолетной догадки не закралось ни у кого.
О, любовь много тягостней ненависти, и скрыть ее несравненно труднее.
И вот чего она боялась, пред чем трепетала, свершилось.
Флора не позабыла ее обещания, заранее написала подруге, настаивая, чтобы та провела у нее неделю.
Итак, неделя целая страданий, жестоких пыток самоотречением и тайной страстью. О, сколь же тяжек должен быть грех, называемый любовью, если столь горька кара за него.
Едва она прибыла утром в Сент-Ирму, как барышня Марион уложилась и собралась уезжать.
Рудольф спросил – куда.
– Да вот в свое кёхальмское именьице переберусь, устроюсь там как-нибудь на эти несколько дней.
– Но почему перед праздником как раз?
– Дорогой мой зятек. Мы часто задаем вопросы, ответ на которые не всегда приятно получать. И это один из них. Так уж будет лучше для нас троих – вернее, четверых.
Четвертой, вне всякого сомнения, считалась Карпати.
Рудольф не спрашивал больше, но видно было, что ему неловко из-за отъезда Марион.
Флора с живейшей радостью встретила подругу; искреннее удовольствие выразилось на ее красивом, открытом лице, когда они обнялись. И Рудольф был вежлив и любезен, но не более того. Ему лестно было принять у себя красивую соседку, которую он постарался устроить поудобней, но дальше интерес его к ней не простирался.
И Фанни нашла свое положение не столь уж затруднительным, как опасалась. Окружающий мужчин идеальный ореол обычно утрачивает добрую долю своего блеска в домашней обстановке. Слышишь, как они насвистывают, со слугами препираются, улаживая дрязги, повседневные дела, видишь, как едят, пьют и зевают, наблюдаешь их полуодетыми, нередко в грязных сапогах, только что с лошади, и понимаешь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
А Кечкереи тем временем оделся – так он, по крайней мере, полагал.
– Ну-с, приятель, – сказал он, покровительственно беря Абеллино под руку и прохаживаясь с ним по просторной комнате, – вот, значит, и вернулся ты из Индий своих. Теперь, без сомненья, здесь останешься, в нашем кругу, так что и вечера мои почтишь своим присутствием.
– Спасибо за приглашение, но я уже не настолько богат. Гриффар отказал мне в кредите, и я скопидомничаю, как самый последний филистер.
– Жаль, жаль, это не для тебя совсем. Тем резонней бы с дядюшкой помириться.
– Нет уж, попрошайничать не буду, – по мне, так лучше бандитом стать.
– Тоже неплохо. То есть неплоха шутка, но не ремесло. Словом, сидишь на мели.
– Вот именно.
– Влюблен еще в дядюшкину-то жену?
– Нет, больше нет, но как бы другой кто не влюбился, вот чего я боюсь.
– Ну, это едва. ли.
– Что значит «едва ли»?
– Старика будто подменили. Помолодел лет на двадцать, просто не узнать; образ жизни ведет правильный – доктора, видно, толковые у него. Вдобавок все Карпати до глубокой старости нравятся женщинам, это в роду у вас. Намедни в Солноке столкнулся я с твоей свойственницей: она показалась мне куда счастливей, куда довольней прежнего.
– Гром и молния! – вскричал в ярости Абеллино, выдергивая руку у Кечкереи и с ожесточением бросаясь в кресло. – А кто причиной, что она счастлива, что довольна? Муж? Быть того не может, не способен он на это; чепуха все, притворство одно!
– Что ж, возможно, друг мой; может быть, и чепуха, может, и притворство, – отвечал Кечкереи, закладывая хладнокровно руки меж колен и раскачиваясь на американском кресле наподобие санок, именуемом ныне качалкой.
– Если б только доказать, что эта женщина влюблена, – раскрыть перед всеми воочию, со скандальной очевидностью, что она в предосудительной связи с кем-нибудь…
– Да, для тебя это был бы просто клад.
– Меня же обжулить хотят!
– Не так уж невероятно. Неверность старик вполне может спустить жене, лишь бы тебя прав наследства лишить.
– Но это же немыслимо, невозможно. Закон не допустит такого позора.
– Ну, друг, – рассмеялся Кечкереи, – если исследовать подобросовестней иные наши генеалогические древеса… Преконфузнейшие бы вещи наружу вышли!
– Нет, но чтобы жалкая какая-то побродяжка в родовитое семейство пролезла и благодаря шашням с чужими молодцами похитила права законного наследника под боком у развалины мужа, этого-то уж ни в коем случае не потерпят!
Кечкереи захохотал еще откровенней.
– Однако ты, я вижу, блюстителем нравственности заделался! Год какой-нибудь назад сам же только и мечтал стать вот таким чужим молодцом!
– Шутки в сторону, приятель! Пойми же, я разорен, жертвой дьявольских, адских козней оказался. И случись то, чего я так опасаюсь, только пулю в лоб остается пустить. Я должен, должен любой ценой узнать нечто компрометирующее молодую Карпати перед законом, а если ничего такого нет, толкнуть ее на это.
– Дорогой друг, – сказал Кечкереи с видом оскорбленной невинности. – Не понимаю, зачем ты это мне говоришь? Разве похож я на советчика в такого рода делах? Нет, я самым решительным образом протестую. Поступай как знаешь, меня это не касается. Зимой Карпати здесь будут жить, – пожалуйста, подкупай их челядь, подсылай к этой женщине своих клевретов, которые будут покушаться на ее честь, а потом свидетельствовать на нее, шпионами ее окружай, за каждым шагом следи и передавай улики хитрейшим из крючкотворов, но меня оставь в покое: я джентльмен и ни соглядатаем, ни платным Мефистофелем, ни чичисбеем наемным быть не хочу.
Достойный джентльмен поспешил, таким образом, смыть с себя даже тень каких-либо подозрений, но подсказал зато Абеллино, как ему поступать. Воспротивившись просьбам посоветовать, дал тем не менее подробнейший совет.
И Абеллино остался вполне доволен. Новые планы зароились у него в голове. Взяв шляпу, он дружески попрощался, и оба честным словом обязались в ближайшем времени увидеться опять.
ХХIV. Ясен лик, да в сердце ночь
Неизбежное должно было свершиться…
Карпати обещала подруге разделить ее обязанности хозяйки на торжестве по случаю назначения Рудольфа, как та делила их с ней перед собранием борзятников.
Две мучительных недели раздумывала Фанни, как взять обратно свое обещание. Но благовидного предлога не находилось. К сожалению, и на нездоровье она теперь сослаться не могла.
Пришлось решиться.
Решиться поехать в дом, от которого лучше б дальше быть, чем одно созвездие от другого. Обречь себя на пытку его увидеть наверху успеха и славы как чествуемого всеми патриота, как высший авторитет, пред коим равно преклоняются мужчины и женщины, чье имя повторяют даже дети; открыть сердце навстречу терниям, которые жечь будут, язвить, когда она останется с ним и его женой, – терпеть и с улыбкой слушать ласковые, лестные слова, искренние похвалы себе, ни вздохом, ни слезинкой, ни невольным румянцем стараясь не выдать своих чувств, чтобы тени подозрения, мимолетной догадки не закралось ни у кого.
О, любовь много тягостней ненависти, и скрыть ее несравненно труднее.
И вот чего она боялась, пред чем трепетала, свершилось.
Флора не позабыла ее обещания, заранее написала подруге, настаивая, чтобы та провела у нее неделю.
Итак, неделя целая страданий, жестоких пыток самоотречением и тайной страстью. О, сколь же тяжек должен быть грех, называемый любовью, если столь горька кара за него.
Едва она прибыла утром в Сент-Ирму, как барышня Марион уложилась и собралась уезжать.
Рудольф спросил – куда.
– Да вот в свое кёхальмское именьице переберусь, устроюсь там как-нибудь на эти несколько дней.
– Но почему перед праздником как раз?
– Дорогой мой зятек. Мы часто задаем вопросы, ответ на которые не всегда приятно получать. И это один из них. Так уж будет лучше для нас троих – вернее, четверых.
Четвертой, вне всякого сомнения, считалась Карпати.
Рудольф не спрашивал больше, но видно было, что ему неловко из-за отъезда Марион.
Флора с живейшей радостью встретила подругу; искреннее удовольствие выразилось на ее красивом, открытом лице, когда они обнялись. И Рудольф был вежлив и любезен, но не более того. Ему лестно было принять у себя красивую соседку, которую он постарался устроить поудобней, но дальше интерес его к ней не простирался.
И Фанни нашла свое положение не столь уж затруднительным, как опасалась. Окружающий мужчин идеальный ореол обычно утрачивает добрую долю своего блеска в домашней обстановке. Слышишь, как они насвистывают, со слугами препираются, улаживая дрязги, повседневные дела, видишь, как едят, пьют и зевают, наблюдаешь их полуодетыми, нередко в грязных сапогах, только что с лошади, и понимаешь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133