Но он состарился, наблюдая, как она превращается в царство богачей, оставаясь территорией диспропорций и диктатуры. Все было так, как когда он родился, когда его дед боролся за освобождение страны от испанского владычества, это было общество, жившее по законам самого бестолкового католицизма, привилегий, пожалованных королем, и произвола местных вождей.
Но это был мир совсем не тот, что тридцать лет назад. Многие вещи остались без изменений, а многие другие изменились настолько, что даже невозможно передать. Повсюду царили нищета и застой и тут же богатство, перемены были видны. В довершение всего старики лезли вон из коней, чтобы править в этой стране молодых, которым оставалось только страстно мечтать о будущем.
Они долго говорили в этот вечер, полный волнений. Хосефа на три оборота закрыла входную дверь, чтобы люди, составлявшие смысл ее жизни, в ближайшие часы, если и захотели бы переделать мир, смогли бы совершить это без пролития крови, с помощью силы воображения и слов, не выходя из дома.
Доктор Куэнка попытался уйти около одиннадцати, но поскольку госпожа Саури отказалась отпереть дверь, пока свет нового дня не зальет все улицы города, он опять повесил шляпу на вешалку и выпил свой первый бренди.
Не было смысла нести свои тревоги в другое место. Те, кто вместе с ним болел здесь за мир, собственно и составляли его мир, не хватало только его сыновей, уже давно странствовавших по свету в поисках свободы, которой не было у них на родине.
XIV
Эмилия Саури отсутствовала на этом консилиуме. Она вышла из ванной и пересекла гостиную, распространяя запах цветов и стиракса.
– Пойду посмотрю, как там мой больной, – сказала она и исчезла.
Ее больной спал. Она проверила его пульс, температуру и села, придвинув стул, рядом с ним. Она смотрела на него в пугающей тишине, пока не заснула.
Она не знала, сколько времени прошло, ее разбудил звук ключа, медленно поворачивающегося в замке входной двери. Ей стало страшно, потому что она тут же представила мысленно вторжение полиции, о бесчинствах которой слышала всю жизнь, но после этого первого испуга она вспомнила, что должна оберегать больного, доверенного ее заботам, и пошла к двери. Она увидела, как дверь приоткрылась, как темноту улицы прорезал робкий луч фонаря во дворе дома, и, выпрямившись, стала ждать, когда войдет человек в форме и отдаст какой-нибудь ужасный приказ. Но дверь приоткрылась еще шире, и фигура Даниэля в одежде крестьянки, закутанной в накидку, как и прежде, заставила ее задрожать так, как она не позволила бы себе дрожать ни перед одним полицейским.
Они не сказали друг другу ничего, они жили, слыша эхо своих голосов, ибо звук их уже не стал бы излиянием той нетерпеливой любви, что поддерживала их в этой жизни в их редкие встречи. Эмилия всегда представляла себе в мечтах, как она раздевает его, и, когда она сделала это в затопившем их полумраке, их пальцы сами по себе вспомнили былую ловкость, а губы зажглись тем самым пламенем, что всегда не давало им покоя.
На рассвете доктор Куэнка спустился к ним. Он уже почти вошел внутрь, где было еще темно, когда наткнулся на своего сына Даниэля, будто на привидение. Он застал их с Эмилией тяжело дышащих и прекрасных, на полдороге из их обморочного путешествия. У Эмилии горели щеки, а у Даниэля, не успевшего застегнуть рубашку, бешено билось сердце.
– Так любить друг друга вредно, – сказал им Куэнка с одной из самых редких улыбок, которые он подарил миру за время своего скромного существования.
Два дня назад после выступления, расцененного как «призыв к восстанию и оскорбление власти», правительство арестовало Мадеро. Его держали под стражей в Сан-Луис-де-Потоси и намеревались арестовать всех, кого сочтут его друзьями, представляющими собой угрозу, в каком бы уголке этой проклятой республики они ни находились. Особенно стариков, соратников генерала Диаса в дни его республиканской молодости. За то, что они его не понимали, были предателями, с ними обходились гораздо хуже и вершили свой суд быстрее. Доктор Куэнка был одним из них, его дети знали это лучше, чем кто бы то ни было. Они встретились в Сан-Антонио, когда еще и мысли не возникало о возможности ареста Мадеро, и решили вывезти отца в безопасное место, потому что оставить его в обществе людей, собиравшихся у них по воскресеньям, казалось не самым лучшим выходом из сложившейся ситуации. Даниэль приехал в Пуэблу, чтобы забрать отца с собой в Соединенные Штаты. А приехав, подумал, что хорошо бы увезти из страны и Милагрос Вейтиа, а с ней семью Саури и Эмилию.
К его сожалению, его пожелания не были восприняты как безоговорочные приказы, и ему показалось, что никто из тех людей, из-за которых он, собственно, и отправился в это путешествие, не хотел никуда уезжать. Никто, кроме Эмилии, которая за два часа успела забыть о своем врачебном долге и была готова следовать за ним, куда только поведет его отчаянная голова.
– Утром поговорим, – сказал им наконец доктор Куэнка, чтобы больше не выслушивать доводы в пользу отъезда, приводимые его сыном, и отсутствие всяких доводов, слетавших с губ его ученицы.
Он подошел к раненому и позвал на помощь Эмилию. Даниэль зажег электрическую лампочку, установленную Диего в своем кабинете, и стал наблюдать за тем, как его отец и Эмилия предаются объединявшей их страсти. Из самого центра вселенной Эмилии, обретенной им той ночью, он превратился в рядового свидетеля, проникшего в этот мир знаков и терминов, которые были ему незнакомы и которые вызывали у него в душе первые судороги ревности – этого жестокого и глупого чувства, становившегося все острее, по мере того как его отец и Эмилия прямо у него под носом ткали самую совершенную паутину заговора, какую он только мог себе вообразить. Его отец и его жена знали друг о друге вещи, неизвестные ему, и говорили на общем языке, ему недоступном. Когда он увидел, как они выполняют свою работу, без слов понимая что-то очень чуждое ему, он испытал такое потрясение, что не мог понять, кого из них он любит больше, а кого ненавидит меньше.
Эмилия способна была уловить даже дыхание этого сурового человека, который был его отцом, а отец разговаривал с ней так ласково, как никогда не говорил со своими сыновьями. Казалось, они оба танцевали вокруг незнакомца, чью жизнь спасали, и он вдруг подумал, что они никогда не стали бы так стараться, чтобы спасти его. Эмилия любила, кроме него самого, еще одного Куэнку, а его отец любил Эмилию, как никогда не любил его.
Только когда они закончили работать, Эмилия повернула к нему лицо, освещаемое лучом света, проникшим через окно. Она наскоро заплела косу, и новорожденные волосы, непослушно выбиваясь, образовали ласковый ореол вокруг ее головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Но это был мир совсем не тот, что тридцать лет назад. Многие вещи остались без изменений, а многие другие изменились настолько, что даже невозможно передать. Повсюду царили нищета и застой и тут же богатство, перемены были видны. В довершение всего старики лезли вон из коней, чтобы править в этой стране молодых, которым оставалось только страстно мечтать о будущем.
Они долго говорили в этот вечер, полный волнений. Хосефа на три оборота закрыла входную дверь, чтобы люди, составлявшие смысл ее жизни, в ближайшие часы, если и захотели бы переделать мир, смогли бы совершить это без пролития крови, с помощью силы воображения и слов, не выходя из дома.
Доктор Куэнка попытался уйти около одиннадцати, но поскольку госпожа Саури отказалась отпереть дверь, пока свет нового дня не зальет все улицы города, он опять повесил шляпу на вешалку и выпил свой первый бренди.
Не было смысла нести свои тревоги в другое место. Те, кто вместе с ним болел здесь за мир, собственно и составляли его мир, не хватало только его сыновей, уже давно странствовавших по свету в поисках свободы, которой не было у них на родине.
XIV
Эмилия Саури отсутствовала на этом консилиуме. Она вышла из ванной и пересекла гостиную, распространяя запах цветов и стиракса.
– Пойду посмотрю, как там мой больной, – сказала она и исчезла.
Ее больной спал. Она проверила его пульс, температуру и села, придвинув стул, рядом с ним. Она смотрела на него в пугающей тишине, пока не заснула.
Она не знала, сколько времени прошло, ее разбудил звук ключа, медленно поворачивающегося в замке входной двери. Ей стало страшно, потому что она тут же представила мысленно вторжение полиции, о бесчинствах которой слышала всю жизнь, но после этого первого испуга она вспомнила, что должна оберегать больного, доверенного ее заботам, и пошла к двери. Она увидела, как дверь приоткрылась, как темноту улицы прорезал робкий луч фонаря во дворе дома, и, выпрямившись, стала ждать, когда войдет человек в форме и отдаст какой-нибудь ужасный приказ. Но дверь приоткрылась еще шире, и фигура Даниэля в одежде крестьянки, закутанной в накидку, как и прежде, заставила ее задрожать так, как она не позволила бы себе дрожать ни перед одним полицейским.
Они не сказали друг другу ничего, они жили, слыша эхо своих голосов, ибо звук их уже не стал бы излиянием той нетерпеливой любви, что поддерживала их в этой жизни в их редкие встречи. Эмилия всегда представляла себе в мечтах, как она раздевает его, и, когда она сделала это в затопившем их полумраке, их пальцы сами по себе вспомнили былую ловкость, а губы зажглись тем самым пламенем, что всегда не давало им покоя.
На рассвете доктор Куэнка спустился к ним. Он уже почти вошел внутрь, где было еще темно, когда наткнулся на своего сына Даниэля, будто на привидение. Он застал их с Эмилией тяжело дышащих и прекрасных, на полдороге из их обморочного путешествия. У Эмилии горели щеки, а у Даниэля, не успевшего застегнуть рубашку, бешено билось сердце.
– Так любить друг друга вредно, – сказал им Куэнка с одной из самых редких улыбок, которые он подарил миру за время своего скромного существования.
Два дня назад после выступления, расцененного как «призыв к восстанию и оскорбление власти», правительство арестовало Мадеро. Его держали под стражей в Сан-Луис-де-Потоси и намеревались арестовать всех, кого сочтут его друзьями, представляющими собой угрозу, в каком бы уголке этой проклятой республики они ни находились. Особенно стариков, соратников генерала Диаса в дни его республиканской молодости. За то, что они его не понимали, были предателями, с ними обходились гораздо хуже и вершили свой суд быстрее. Доктор Куэнка был одним из них, его дети знали это лучше, чем кто бы то ни было. Они встретились в Сан-Антонио, когда еще и мысли не возникало о возможности ареста Мадеро, и решили вывезти отца в безопасное место, потому что оставить его в обществе людей, собиравшихся у них по воскресеньям, казалось не самым лучшим выходом из сложившейся ситуации. Даниэль приехал в Пуэблу, чтобы забрать отца с собой в Соединенные Штаты. А приехав, подумал, что хорошо бы увезти из страны и Милагрос Вейтиа, а с ней семью Саури и Эмилию.
К его сожалению, его пожелания не были восприняты как безоговорочные приказы, и ему показалось, что никто из тех людей, из-за которых он, собственно, и отправился в это путешествие, не хотел никуда уезжать. Никто, кроме Эмилии, которая за два часа успела забыть о своем врачебном долге и была готова следовать за ним, куда только поведет его отчаянная голова.
– Утром поговорим, – сказал им наконец доктор Куэнка, чтобы больше не выслушивать доводы в пользу отъезда, приводимые его сыном, и отсутствие всяких доводов, слетавших с губ его ученицы.
Он подошел к раненому и позвал на помощь Эмилию. Даниэль зажег электрическую лампочку, установленную Диего в своем кабинете, и стал наблюдать за тем, как его отец и Эмилия предаются объединявшей их страсти. Из самого центра вселенной Эмилии, обретенной им той ночью, он превратился в рядового свидетеля, проникшего в этот мир знаков и терминов, которые были ему незнакомы и которые вызывали у него в душе первые судороги ревности – этого жестокого и глупого чувства, становившегося все острее, по мере того как его отец и Эмилия прямо у него под носом ткали самую совершенную паутину заговора, какую он только мог себе вообразить. Его отец и его жена знали друг о друге вещи, неизвестные ему, и говорили на общем языке, ему недоступном. Когда он увидел, как они выполняют свою работу, без слов понимая что-то очень чуждое ему, он испытал такое потрясение, что не мог понять, кого из них он любит больше, а кого ненавидит меньше.
Эмилия способна была уловить даже дыхание этого сурового человека, который был его отцом, а отец разговаривал с ней так ласково, как никогда не говорил со своими сыновьями. Казалось, они оба танцевали вокруг незнакомца, чью жизнь спасали, и он вдруг подумал, что они никогда не стали бы так стараться, чтобы спасти его. Эмилия любила, кроме него самого, еще одного Куэнку, а его отец любил Эмилию, как никогда не любил его.
Только когда они закончили работать, Эмилия повернула к нему лицо, освещаемое лучом света, проникшим через окно. Она наскоро заплела косу, и новорожденные волосы, непослушно выбиваясь, образовали ласковый ореол вокруг ее головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84