Очень скоро он сделал свою аптеку не похожей на все остальные. Там было все, от ангальтской воды против старческой слабости до кокаинового порошка.
Когда Диего жил в Европе, он собирал в маленькие коробочки лучшие лекарства каждой местности. Он помнил формулы приготовления многих из них и знал, что за порошок лежит в каждой коробочке, хотя любой человек не отличил бы его от обычного талька.
К концу века по обеим сторонам коридора на третьем этаже, куда нещадно светило солнце, сплошной стеной стояли горшки с цветами. Эмилия открыла для себя очарование этого освещенного туннеля, как только стала ползать, и в течение нескольких месяцев ее ладони и коленки покрывала мельчайшая пыль, не заметная на мозаичном полу.
В первый раз, когда Эмилия встала на ноги, Хосефы не было рядом. Она увидела, как та стоит, держась за цветочный горшок, с высоко, как у балерины, поднятой головой, и благословила тот час, когда она посадила все эти растения, где, как в диком лесу, так отважно держалась на ногах ее девочка. Эмилия увидела глаза своей матери, услышала тихий голос, зовущий ее, как зовут эквилибриста, который идет по канату, осторожно, чтобы не напугать, и отпустила горшок, чтобы сделать два неуверенных шага до другого, а Хосефа тем временем заливалась слезами счастья.
Диего Саури, ничего не ведая об этом великом событии, находился в лаборатории, смежной с аптекой, и готовил знаменитый зубной порошок генерала Кироги: смесь красного коралла, винного камня, обожженного оленьего рога, талька из Венеции, кошенили и гвоздичной эссенции, вошедший в моду в этом году. Он продавал это снадобье, прилагая к нему антикоммерческую аннотацию, гласившую, что самый лучший зубной порошок – это смесь двух частей измельченной горелой хлебной корки и одной части хины.
За работой Диего Саури любил напевать фрагменты из известных арий. Когда ликующая Хосефа вошла в лабораторию, он как раз был на середине Se quel guerrier iofossi.
– Она пошла, – объявила ему Хосефа, наклоняясь и ставя на пол девочку, которую она принесла туда на руках. Она держала ее за пояс и предложила мужу встать на колени и позвать к себе Эмилию, чему он воспротивился, в ужасе перед подобным экспериментом.
Хосефа, которую только насмешили его страхи, отпустила дочь, и Диего пришлось нагнуться. Он смотрел на Эмилию в голубом платье. Она стояла в центре его лаборатории, хваталась руками за воздух, и ее ножки в новых ботинках дрожали. Ей не было видно, что там на столах, но она воспринимала это место как мир мужчины в белом фартуке, и этот мир казался ей лучшим из лучших. Диего часто приносил ее сюда, и она, сидя в своем высоком стульчике, наблюдала, как он работает, и слушала, как он поет. Но сейчас она впервые ступила на землю своего отца.
Аптекарь широко раскрыл руки, в каждой он держал по колбе с разными тинктурами. Эмилия, завороженная ярко-фиолетовой, пошла к отцу.
Диего с криком «браво» вложил в неокрепшие руки девочки колбу с флорентийским ирисом и, в восторге от произошедшего чуда, стал обсуждать с женой светлое будущее их дочери.
Его восторженная речь была прервана, когда Хосефа, как всякая женщина, обладающая даром рассеянного внимания, обнаружила, что Эмилия вся лиловая – от челки до мысков белых ботиночек, которые сапожник принес только этим утром.
Вечер застал их в ванной комнате, когда они отмывали Эмилию и переживали первую в их долгой совместной жизни ссору. Наливая воду в двенадцатый по счету таз и вдыхая одуряющий запах душистого мыла, которое поставляли в аптеку Саури из Англии, Хосефа назвала Диего безответственным, а он ее в ответ – чистоплюйкой. Когда к девяти вечера Эмилия заснула, все еще в лиловых пятнах, Хосефа села на пол ванной, куда зашла за ботиночками, и расплакалась. Ванная комната в доме Саури была не совсем обычной. Кроме ванны на львиных лапах и трех фарфоровых кувшинов и такого же рукомойника, Диего установил там резервуар для душа, и они могли мыться в свое удовольствие: чистая вода лилась им прямо на голову, и руки не были заняты.
– Почему цветам должно быть лучше, чем людям, – сказал он Хосефе как-то раз, глядя, как она поливает свой сад-коридор.
Через три дня он сумел уговорить кузнеца, чтобы тот увеличил лейку для цветов в несколько раз. Добрый человек согласился, потому что Саури убедил его, что в случае успеха продаст в своей аптеке десятки этих полезных изделий и будет рекламировать их как последнее слово в профилактике здоровья.
Клиентов у них было меньше, чем ожидалось, но Диего это не очень беспокоило. Он был счастлив, что у него в ванной комнате был душ, синий, как цвет его детства. Хосефа тоже чувствовала себя счастливой, стоя утром под струей воды, напевая вальс и любуясь своим в капельках воды телом, которое так кружило Диего голову.
Когда он вошел, чтобы попросить прощения за то, что дал дочери колбу, Хосефа сидела на полу, все еще в лужах после купания Эмилии.
– Мне не за что тебя прощать, – сказала она с улыбкой, в которую он ее тут же поцеловал, присев на корточки. Потом они пошли спать.
Хосефа прижалась к мужу, обретая душевный покой рядом с таким редким чудом – мужчиной, умеющим просить прощения.
По счастливому стечению обстоятельств они больше не ссорились до того вечера, когда Эмилия вбежала в их спальню, рыдая, как будто ей снова было два года и ей приснился кошмар.
Незадолго до этого они одновременно проснулись, охваченные одним и тем же желанием, и нашли друг друга в темноте, чтобы слиянием горячих тел изгнать дьявола, толкающего их к краю бездны.
Хосефа поцеловала мужа в плечо, словно в благодарность за то, что в спешке не сняла ночную рубашку. Она проворно ее оправила, спросила у дочери, что ей приснилось, и разрешила ей залезть к ним на постель, чтобы обнять ее и успокоить. Эмилия сказала, что не помнит.
– Попытайся вспомнить! – приказал ей Диего резко и враждебно.
В ответ Эмилия снова расплакалась, и Хосефа попыталась погасить раздражение мужа, объяснив, что девочка боится петь и танцевать в доме Куэнки в следующее воскресенье. В ярости от того, что его так резко вернули к реальности, Диего попросил жену не заниматься толкованием эмоций их дочери и потребовал, чтобы девочка рассказала свой сон и как можно быстрее вернулась в свою постель. Тогда Эмилия отважилась сказать, что ей приснился дьявол – хотя Диего тысячу раз объяснял ей, что дьявола не существует, – и в ее сне у него было лицо Даниэля Куэнки, который с издевкой говорил ей: «Нет, я существую». Выслушав ее, Диего упрекнул Хосефу, что девочка общается с людьми, которые говорят с ней о дьяволе, а Хосефа возразила, что дочь напугало лицо Даниэля Куэнки, а вовсе не дьявола. Диего обозвал ее ослицей, на что она заметила, что из них двоих только он ревет как осел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Когда Диего жил в Европе, он собирал в маленькие коробочки лучшие лекарства каждой местности. Он помнил формулы приготовления многих из них и знал, что за порошок лежит в каждой коробочке, хотя любой человек не отличил бы его от обычного талька.
К концу века по обеим сторонам коридора на третьем этаже, куда нещадно светило солнце, сплошной стеной стояли горшки с цветами. Эмилия открыла для себя очарование этого освещенного туннеля, как только стала ползать, и в течение нескольких месяцев ее ладони и коленки покрывала мельчайшая пыль, не заметная на мозаичном полу.
В первый раз, когда Эмилия встала на ноги, Хосефы не было рядом. Она увидела, как та стоит, держась за цветочный горшок, с высоко, как у балерины, поднятой головой, и благословила тот час, когда она посадила все эти растения, где, как в диком лесу, так отважно держалась на ногах ее девочка. Эмилия увидела глаза своей матери, услышала тихий голос, зовущий ее, как зовут эквилибриста, который идет по канату, осторожно, чтобы не напугать, и отпустила горшок, чтобы сделать два неуверенных шага до другого, а Хосефа тем временем заливалась слезами счастья.
Диего Саури, ничего не ведая об этом великом событии, находился в лаборатории, смежной с аптекой, и готовил знаменитый зубной порошок генерала Кироги: смесь красного коралла, винного камня, обожженного оленьего рога, талька из Венеции, кошенили и гвоздичной эссенции, вошедший в моду в этом году. Он продавал это снадобье, прилагая к нему антикоммерческую аннотацию, гласившую, что самый лучший зубной порошок – это смесь двух частей измельченной горелой хлебной корки и одной части хины.
За работой Диего Саури любил напевать фрагменты из известных арий. Когда ликующая Хосефа вошла в лабораторию, он как раз был на середине Se quel guerrier iofossi.
– Она пошла, – объявила ему Хосефа, наклоняясь и ставя на пол девочку, которую она принесла туда на руках. Она держала ее за пояс и предложила мужу встать на колени и позвать к себе Эмилию, чему он воспротивился, в ужасе перед подобным экспериментом.
Хосефа, которую только насмешили его страхи, отпустила дочь, и Диего пришлось нагнуться. Он смотрел на Эмилию в голубом платье. Она стояла в центре его лаборатории, хваталась руками за воздух, и ее ножки в новых ботинках дрожали. Ей не было видно, что там на столах, но она воспринимала это место как мир мужчины в белом фартуке, и этот мир казался ей лучшим из лучших. Диего часто приносил ее сюда, и она, сидя в своем высоком стульчике, наблюдала, как он работает, и слушала, как он поет. Но сейчас она впервые ступила на землю своего отца.
Аптекарь широко раскрыл руки, в каждой он держал по колбе с разными тинктурами. Эмилия, завороженная ярко-фиолетовой, пошла к отцу.
Диего с криком «браво» вложил в неокрепшие руки девочки колбу с флорентийским ирисом и, в восторге от произошедшего чуда, стал обсуждать с женой светлое будущее их дочери.
Его восторженная речь была прервана, когда Хосефа, как всякая женщина, обладающая даром рассеянного внимания, обнаружила, что Эмилия вся лиловая – от челки до мысков белых ботиночек, которые сапожник принес только этим утром.
Вечер застал их в ванной комнате, когда они отмывали Эмилию и переживали первую в их долгой совместной жизни ссору. Наливая воду в двенадцатый по счету таз и вдыхая одуряющий запах душистого мыла, которое поставляли в аптеку Саури из Англии, Хосефа назвала Диего безответственным, а он ее в ответ – чистоплюйкой. Когда к девяти вечера Эмилия заснула, все еще в лиловых пятнах, Хосефа села на пол ванной, куда зашла за ботиночками, и расплакалась. Ванная комната в доме Саури была не совсем обычной. Кроме ванны на львиных лапах и трех фарфоровых кувшинов и такого же рукомойника, Диего установил там резервуар для душа, и они могли мыться в свое удовольствие: чистая вода лилась им прямо на голову, и руки не были заняты.
– Почему цветам должно быть лучше, чем людям, – сказал он Хосефе как-то раз, глядя, как она поливает свой сад-коридор.
Через три дня он сумел уговорить кузнеца, чтобы тот увеличил лейку для цветов в несколько раз. Добрый человек согласился, потому что Саури убедил его, что в случае успеха продаст в своей аптеке десятки этих полезных изделий и будет рекламировать их как последнее слово в профилактике здоровья.
Клиентов у них было меньше, чем ожидалось, но Диего это не очень беспокоило. Он был счастлив, что у него в ванной комнате был душ, синий, как цвет его детства. Хосефа тоже чувствовала себя счастливой, стоя утром под струей воды, напевая вальс и любуясь своим в капельках воды телом, которое так кружило Диего голову.
Когда он вошел, чтобы попросить прощения за то, что дал дочери колбу, Хосефа сидела на полу, все еще в лужах после купания Эмилии.
– Мне не за что тебя прощать, – сказала она с улыбкой, в которую он ее тут же поцеловал, присев на корточки. Потом они пошли спать.
Хосефа прижалась к мужу, обретая душевный покой рядом с таким редким чудом – мужчиной, умеющим просить прощения.
По счастливому стечению обстоятельств они больше не ссорились до того вечера, когда Эмилия вбежала в их спальню, рыдая, как будто ей снова было два года и ей приснился кошмар.
Незадолго до этого они одновременно проснулись, охваченные одним и тем же желанием, и нашли друг друга в темноте, чтобы слиянием горячих тел изгнать дьявола, толкающего их к краю бездны.
Хосефа поцеловала мужа в плечо, словно в благодарность за то, что в спешке не сняла ночную рубашку. Она проворно ее оправила, спросила у дочери, что ей приснилось, и разрешила ей залезть к ним на постель, чтобы обнять ее и успокоить. Эмилия сказала, что не помнит.
– Попытайся вспомнить! – приказал ей Диего резко и враждебно.
В ответ Эмилия снова расплакалась, и Хосефа попыталась погасить раздражение мужа, объяснив, что девочка боится петь и танцевать в доме Куэнки в следующее воскресенье. В ярости от того, что его так резко вернули к реальности, Диего попросил жену не заниматься толкованием эмоций их дочери и потребовал, чтобы девочка рассказала свой сон и как можно быстрее вернулась в свою постель. Тогда Эмилия отважилась сказать, что ей приснился дьявол – хотя Диего тысячу раз объяснял ей, что дьявола не существует, – и в ее сне у него было лицо Даниэля Куэнки, который с издевкой говорил ей: «Нет, я существую». Выслушав ее, Диего упрекнул Хосефу, что девочка общается с людьми, которые говорят с ней о дьяволе, а Хосефа возразила, что дочь напугало лицо Даниэля Куэнки, а вовсе не дьявола. Диего обозвал ее ослицей, на что она заметила, что из них двоих только он ревет как осел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84