Словно север Мексики может поместиться у нее на ладони, словно север Мексики – это парк, а не черное сухое пространство, по которому она безуспешно передвигалась уже несколько дней.
Был вторник, когда Эмилия вошла в эту молчаливую и дикую деревню. Как обычно, она стала искать улицы, названные в честь героев, с аккуратными тротуарами из темного камня, но нашла только сухой воздух и приземистые домики, к которым не знала как подступиться. Не знала, у кого и о чем спрашивать и какого черта она вообще делает здесь, если только не скитается, как бродячая собака.
Она увидела свое отражение в застекленном окне лавочки, торгующей гвоздями и инструментами. На нее смотрела тощая растрепанная женщина, с синяками под глазами, с грузом из четырех чемоданов и одной сплошной неуверенности и с таким выражением на лице, будто она сама себя не узнает. И ей не пришло в голову ничего лучшего, чем сесть и снова заплакать. Именно из этой деревни Даниэль отправил последнее сообщение в Сан-Ан-тонио, но это не значило, что он здесь. Зная его стремительность, его неспособность сидеть на месте, его желание увидеть все сразу, Эмилия подумала, что если он что-то и отправил отсюда, то это было мимолетом, в погоне за бог знает каким повстанцем, какой сенсацией, какой иллюзией, какой славой, какой растратой. Она спросила себя, в каком из двух враждующих лагерей может быть Даниэль, и сама себе ответила без тени сомнения – в том, что терпит поражение. А кто окажется проигравшим в этом конфликте, охватившем всю страну? Какая разница, подумала Эмилия, вытирая глаза платком, на котором Хосефа выпила ее имя маленькими четкими буковками. Почему она не пошла в свою мать? Почему Даниэль не такой надежный и щедрый человек, как ее отец? Почему ей досталась такая странная судьба, такая странная любовь? Когда вокруг столько мужчин, когда есть Савальса с его обещанием покоя и даже аптекарь Хоган с его старческим обожанием, который не видел в ней никаких недостатков. Почему она не могла устоять против силы, толкавшей ее к человеку, который, может, уже погиб? Даниэль – с вечным вопросом в глазах, прядью, упавшей на лоб, головой, полной неожиданных идей. Даниэль, который мог трогать ее там, где больше не смел никто, который входил в нее, словно это была его собственность, который звал ее, когда хотел, и исчезал, когда ему надоедало смотреть на нее. Даниэль, заставлявший ее сердце биться в самом низу живота, умолявший и проклинавший ее. Даниэль, чье тело, может быть, гниет сейчас где-нибудь в горах. Даниэль, не написавший ей за два года ни одной буквы. И если она в душе мечтала о его смерти, почему она сразу побежала искать его, когда кто-то предположил, что ее беспочвенная фантазия стала реальностью?
Она плакала, уткнувшись лицом в колени, под палящим солнцем пустыни, которому в эти часы никто не отваживался бросить вызов, пока не стала терять сознание, и тогда инстинкт заставил ее перейти в тень. Вечером она снова пошла по пригнувшейся к земле полупустой деревне. Но ни одной улицы, ни одного голоса, ни лоскута брюк цвета кофе, в которых он ушел тогда, ни куска кожи от его портфеля, ни его соломенной шляпы, ни его фляги не нашла она на земле, все это было только в ее воображении. Стемнело так сильно и так черно, что Эмилии стало страшно, как не было уже давно, с тех пор, когда она отправилась бродить по свету со своим гордым одиночеством за плечами. Она почувствовала голод, такой, что съела бы прямо со шкурой целого быка, которых в Пуэбле готовили в разноцветных соусах и которых она еще не привыкла видеть зажаренными вместе со шкурой и кровью, разлетающейся искрами, когда их снарядом рвало на куски. Ока остановилась напротив того места, где пахло именно таким быком, жарящимся на углях, и толкнула дверь туннеля, должно быть входа в маленькую гостиницу, открытую для публики, хотя и без вывески, не искавшей клиентов, кроме тех, что слишком громко разговаривали внутри. Она поискала свободный столик, чтобы разложить вокруг свой багаж, свое тело, свои запавшие глаза, свою усталость, тут же уселась и огляделась, подойдет ли кто-нибудь, чтобы принять заказ.
В заведении было полно мужчин, которые пили, но это ее не напугало, эта картина никогда не вызывала у нее беспокойства. Мужчины, собравшись вместе, должны пить, в противном случае им пришлось бы говорить всухую, а всухую мужчины могут говорить только о бизнесе. Из глубины туннеля появилась высокая толстая женщина, с такими идеальными чертами лица, каких Эмилия еще не видела. У нее был хриплый голос и сильные руки. Она спросила, что Эмилия будет заказывать, словно была ее старинной подругой. Потом она принесла то, что было, и устроилась рядышком, чтобы по порядку выспросить у нее все, что ей хотелось знать. Начиная с того, откуда и куда она идет, и кончая вопросом, не показалась ли ей слишком жесткой конина и почему у нее так опухли глаза, как они опухают, если плачешь из-за мужской глупости.
Эмилия рассказала ей все как на духу, от своей любви к медицине до своей просто-таки дьявольской потребности найти мужчину, чью фотографию она носит в медальоне рядом с фотографиями родителей и Милагрос.
– А он стоит того, чтобы так по нему убиваться? Не видно в нем ничего такого чудесного ни с какого бока, – сказала женщина, внимательно рассматривая выражение его лица на фотографии, которую Эмилия поглаживала кончиком указательного пальца. А потом, не дожидаясь ответа, она сказала, что и спрашивать не надо было, ведь каждая женщина носит свою глупость на груди, а если это – ее глупость, так на то есть свои причины, если она даже бросила спокойную жизнь гринго, полную удовольствий, и пустилась на поиски его трупа. Эмилия наслаждалась ее хриплым голосом и остроумной речью, пока слово «труп» не погрузило ее вновь в состояние отчаянной тревоги, в котором она находилась с тех пор, как получила телеграмму от Милагрос. Увидев, как она вздрогнула, красавица толстуха встала со скамьи, на которой она, как слониха, разложила все свои складки, и прижала ее к своей груди, словно младенца. Она предложила ей переночевать у себя дома и вернулась на кухню, чтобы сначала напоить ее отваром корицы.
Кухня начиналась за последней освещенной точкой в глубине туннеля. Оттуда, где сидела Эмилия, видны были только свет и стена, за которой могла бурлить кухня, как у ее матери: там каждый горшок стоял по ранжиру, каждая кастрюля с ярким бантом висела на своем гвозде, складывая на стене идеальную головоломку, а в центре было окно, открытое во внутренний дворик, в которое заглядывали ветки жасмина, как знак свыше. Она, словно во сне, видела кухню Хосефы, глядя на белую стену, за которой скрывалась поварня гостиницы, когда мужчина с какой-то тряпкой, повязанной вокруг головы, вышел на свет, держа большую чашку в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Был вторник, когда Эмилия вошла в эту молчаливую и дикую деревню. Как обычно, она стала искать улицы, названные в честь героев, с аккуратными тротуарами из темного камня, но нашла только сухой воздух и приземистые домики, к которым не знала как подступиться. Не знала, у кого и о чем спрашивать и какого черта она вообще делает здесь, если только не скитается, как бродячая собака.
Она увидела свое отражение в застекленном окне лавочки, торгующей гвоздями и инструментами. На нее смотрела тощая растрепанная женщина, с синяками под глазами, с грузом из четырех чемоданов и одной сплошной неуверенности и с таким выражением на лице, будто она сама себя не узнает. И ей не пришло в голову ничего лучшего, чем сесть и снова заплакать. Именно из этой деревни Даниэль отправил последнее сообщение в Сан-Ан-тонио, но это не значило, что он здесь. Зная его стремительность, его неспособность сидеть на месте, его желание увидеть все сразу, Эмилия подумала, что если он что-то и отправил отсюда, то это было мимолетом, в погоне за бог знает каким повстанцем, какой сенсацией, какой иллюзией, какой славой, какой растратой. Она спросила себя, в каком из двух враждующих лагерей может быть Даниэль, и сама себе ответила без тени сомнения – в том, что терпит поражение. А кто окажется проигравшим в этом конфликте, охватившем всю страну? Какая разница, подумала Эмилия, вытирая глаза платком, на котором Хосефа выпила ее имя маленькими четкими буковками. Почему она не пошла в свою мать? Почему Даниэль не такой надежный и щедрый человек, как ее отец? Почему ей досталась такая странная судьба, такая странная любовь? Когда вокруг столько мужчин, когда есть Савальса с его обещанием покоя и даже аптекарь Хоган с его старческим обожанием, который не видел в ней никаких недостатков. Почему она не могла устоять против силы, толкавшей ее к человеку, который, может, уже погиб? Даниэль – с вечным вопросом в глазах, прядью, упавшей на лоб, головой, полной неожиданных идей. Даниэль, который мог трогать ее там, где больше не смел никто, который входил в нее, словно это была его собственность, который звал ее, когда хотел, и исчезал, когда ему надоедало смотреть на нее. Даниэль, заставлявший ее сердце биться в самом низу живота, умолявший и проклинавший ее. Даниэль, чье тело, может быть, гниет сейчас где-нибудь в горах. Даниэль, не написавший ей за два года ни одной буквы. И если она в душе мечтала о его смерти, почему она сразу побежала искать его, когда кто-то предположил, что ее беспочвенная фантазия стала реальностью?
Она плакала, уткнувшись лицом в колени, под палящим солнцем пустыни, которому в эти часы никто не отваживался бросить вызов, пока не стала терять сознание, и тогда инстинкт заставил ее перейти в тень. Вечером она снова пошла по пригнувшейся к земле полупустой деревне. Но ни одной улицы, ни одного голоса, ни лоскута брюк цвета кофе, в которых он ушел тогда, ни куска кожи от его портфеля, ни его соломенной шляпы, ни его фляги не нашла она на земле, все это было только в ее воображении. Стемнело так сильно и так черно, что Эмилии стало страшно, как не было уже давно, с тех пор, когда она отправилась бродить по свету со своим гордым одиночеством за плечами. Она почувствовала голод, такой, что съела бы прямо со шкурой целого быка, которых в Пуэбле готовили в разноцветных соусах и которых она еще не привыкла видеть зажаренными вместе со шкурой и кровью, разлетающейся искрами, когда их снарядом рвало на куски. Ока остановилась напротив того места, где пахло именно таким быком, жарящимся на углях, и толкнула дверь туннеля, должно быть входа в маленькую гостиницу, открытую для публики, хотя и без вывески, не искавшей клиентов, кроме тех, что слишком громко разговаривали внутри. Она поискала свободный столик, чтобы разложить вокруг свой багаж, свое тело, свои запавшие глаза, свою усталость, тут же уселась и огляделась, подойдет ли кто-нибудь, чтобы принять заказ.
В заведении было полно мужчин, которые пили, но это ее не напугало, эта картина никогда не вызывала у нее беспокойства. Мужчины, собравшись вместе, должны пить, в противном случае им пришлось бы говорить всухую, а всухую мужчины могут говорить только о бизнесе. Из глубины туннеля появилась высокая толстая женщина, с такими идеальными чертами лица, каких Эмилия еще не видела. У нее был хриплый голос и сильные руки. Она спросила, что Эмилия будет заказывать, словно была ее старинной подругой. Потом она принесла то, что было, и устроилась рядышком, чтобы по порядку выспросить у нее все, что ей хотелось знать. Начиная с того, откуда и куда она идет, и кончая вопросом, не показалась ли ей слишком жесткой конина и почему у нее так опухли глаза, как они опухают, если плачешь из-за мужской глупости.
Эмилия рассказала ей все как на духу, от своей любви к медицине до своей просто-таки дьявольской потребности найти мужчину, чью фотографию она носит в медальоне рядом с фотографиями родителей и Милагрос.
– А он стоит того, чтобы так по нему убиваться? Не видно в нем ничего такого чудесного ни с какого бока, – сказала женщина, внимательно рассматривая выражение его лица на фотографии, которую Эмилия поглаживала кончиком указательного пальца. А потом, не дожидаясь ответа, она сказала, что и спрашивать не надо было, ведь каждая женщина носит свою глупость на груди, а если это – ее глупость, так на то есть свои причины, если она даже бросила спокойную жизнь гринго, полную удовольствий, и пустилась на поиски его трупа. Эмилия наслаждалась ее хриплым голосом и остроумной речью, пока слово «труп» не погрузило ее вновь в состояние отчаянной тревоги, в котором она находилась с тех пор, как получила телеграмму от Милагрос. Увидев, как она вздрогнула, красавица толстуха встала со скамьи, на которой она, как слониха, разложила все свои складки, и прижала ее к своей груди, словно младенца. Она предложила ей переночевать у себя дома и вернулась на кухню, чтобы сначала напоить ее отваром корицы.
Кухня начиналась за последней освещенной точкой в глубине туннеля. Оттуда, где сидела Эмилия, видны были только свет и стена, за которой могла бурлить кухня, как у ее матери: там каждый горшок стоял по ранжиру, каждая кастрюля с ярким бантом висела на своем гвозде, складывая на стене идеальную головоломку, а в центре было окно, открытое во внутренний дворик, в которое заглядывали ветки жасмина, как знак свыше. Она, словно во сне, видела кухню Хосефы, глядя на белую стену, за которой скрывалась поварня гостиницы, когда мужчина с какой-то тряпкой, повязанной вокруг головы, вышел на свет, держа большую чашку в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84