Таким образом, они добрались до цыпленка в мирных банальных разговорах. Может, эта идиллия не нарушилась бы, если бы Савальса, потянувшись за перцем, не схватил бы талисман с камешками и не потряс бы его над своей тарелкой. Все рассмеялись и еще несколько минут подтрунивали над верой Хосефы в магическую силу ее талисмана, способного усмирять политические силы. Через несколько секунд с улицы донеслось пение флейты, тут же отозвавшееся в самом сердце Эмилии. Она встала из-за стола молча, с улыбкой на губах, застывшей, словно жезл в руке. Она побледнела, но тут же залилась румянцем. Никто, кроме Даниэля, не играл так на флейте. Эмилия открыла балкон и перегнулась через перила. Увидев ее, Даниэль во все горло пропел две последние строфы дерзкой песни-мольбы, мелодия которой пронзала воздух как лезвие кинжала:
Мне остается утешенье,
Что ты хоть вспомнишь обо мне.
Савальса никогда прежде не слышал этой флейты, но, лишь взглянув на Эмилию, сразу догадался, как и ее родные, что она пойдет вслед за ней. Он не стал ее удерживать. И никто не стал. Все посмотрели на Савальсу, словно обязаны были перед ним извиниться, но увидели, что этот человек отмечен печатью исключительности. Очень мало таких сынов дает каждый век. Растопив своими словами лед их молчания, очень спокойно Савальса признался, что уже давно понимал, что нечто подобное должно было произойти рано или поздно. Он сказал, что не хочет ни обманывать их, щеголяя своей понятливостью, ни утверждать, что так будет лучше для всех. Он объяснял свое поведение надеждой на то, что эта потеря ждет его гораздо позже, и даже пошутил по поводу неудавшегося путешествия в Европу. Потом, и его манерам позавидовал бы любой принц крови, он вернулся к цыпленку с персиками, приготовленному Хосефой, сравнил его запах с наслаждением от пребывания в Париже и позаботился о том, чтобы ужин не утратил своего мирного настроя, запланированного с самого начала. Он развлекал хозяев, словно это он чувствовал свою вину перед ними. Ради Диего он описал маршрут своего путешествия по Марокко, и в течение часа все завороженно слушали о запахе мяты на его улицах, о загадке и талиях его женщин, о чудесном языке, на котором поют его мужчины, о том, какие арабские тайны просочились в испанскую культуру. Потом он заговорил о медицине и поэзии. Когда очередь дошла до фирменных отваров Хосефы, он перечислил все лечебные свойства входящих в них трав, а потом позволил себе попросить ее сыграть на пианино и спел с ней песню о несчастной любви из репертуара опереточной труппы, гастролировавшей в городе. Когда первые лучи солнца осветили столовую, Савальса попрощался, унося ощущение, что, так или иначе, обе сестры Вейтиа и мужчины, жившие с ними, приняли его в свою семью, и это была та семья, о которой он всегда мечтал. Он не хотел думать об Эмилии этим утром, его тело до сих пор чувствовало, как она оторвалась от него, несмотря на огромное усилие воли с ее стороны, чтобы полюбить его. Разум Эмилии хотел любить его как никого больше. Но хотеть – это еще не все, и, зная это, он не воспринял ее уход как оскорбление.
Флейта, с чьей помощью Даниэль выманил ее, валялась на полу рядом с их ботинками. Эмилия Саури открыла глаза навстречу десятичасовому солнцу, затопившему спальню, ее взгляд коснулся отрезка тростника, на звук которого она побежала прошлым вечером. Эмилия улыбнулась. Ей это было нужно, чтобы простить себя. Что с ней поделаешь? Она неисправима. Она даже не остановилась, чтобы придумать какое-нибудь извинение, она даже не захотела ни с кем поговорить. Зачем? Что нового она могла сказать тем, кто там был? Что нового о своем рабстве? Антонио Савальсе это было известно лучше, чем кому бы то ни было. Его она не смогла обмануть. Даже когда она добилась, чтобы упрямая Хосефа поверила в то, что она все забыла, тень сомнения еще читалась в черных глазах Антонио Савальсы. Он знал, почему она то замолкала, то взрывалась криком. А она? Что она могла сказать о себе? Она была счастлива. Настолько, что не в силах была ругать себя за слабохарактерность и отсутствие благоразумия дольше трех минут, пока она смотрела на тростниковую флейту. Она бы снова пошла за ней, когда бы та ни запела.
Они переночевали в бывшем доме Милагрос, который она не продала, переехав жить к Риваденейре. У Даниэля был свой ключ, и он пронес его через всю войну, где теряешь все, лишь бы спасти себе жизнь. Он носил его на шее, и ключ придавал ему уверенности, что у него есть дом, где кто-то всегда его ждет. И что сколько бы переделок и смертей ни вьшало на его долю, где-то рядом у него есть другая жизнь, нужно только протянуть руку. Эмилия была предназначена ему. Он никогда в этом не сомневался. Он знал все потайные уголки ее тела, память о ней была всегда с ним, была частью его. Он жил с ощущением, что Эмилия тоже была на войне и ждала мира, чтобы всю жизнь потом соблюдать условия этого не скрепленного официальными подписями договора.
Когда Эмилия спросила, почему он вернулся, он сказал, что скучал по родинкам на ее левом плече. Они не говорили о Савальсе. Даниэль знал, что, если он позволит своему языку коснуться этой темы, они рассорятся. Он предпочитал снова и снова касаться ее тела, выяснять, остались ли в нем еще секреты, разглаживая каждую складочку, опять и опять узнавать его и посеять в самом центре всех ее желаний это томное наслаждение, которое, он это снова понял, принадлежало только ему. Эмилия Саури закрыла глаза и увидела море, огромную чудачку луну, раскачивающуюся в небе, увидела, как двенадцатилетний Даниэль ждет ее на станции, где находился его интернат, увидела дерево в саду, пруд, в котором мочила ноги, черный камень в своей руке, полутьму темаскаля. Она пыталась представить, какая она сейчас внутри: влажная, воинствующая, победоносная. И впервые она благословила судьбу, позвавшую ее, впервые она не захотела удерживать в себе горный обвал, рвавшийся наружу. Рядом не было никого. Тех, кто защищал ее, тех, кто окружал ее пониманием, тех, кто заставил ее усомниться в этой любовной лихорадке, потому что иногда казалось, что они сами были ею заражены. Ее война и ее перемирие с Даниэлем были ее собственными, только она имела право считать мгновения, проведенные с ним, за годы. И ее сток разбил воздух на осколки, со звоном покатившиеся по площади.
Этим утром Милагрос рано пришла к сестре. Она уселась пить кофе с молоком и попыталась начать разговор.
– Если мы, женщины, будем терять идеальных мужчин, никогда не сможем выйти замуж, – сказала она.
Хосефа пожала плечами, не зная, что ей ответить, огорченная, но уверенная, что так будет лучше и что ее сестра приложила руку к недавним событиям.
– Ты хочешь сказать, женщины нашей семьи, – заключила она, прислушиваясь к свисту чайника и к безумному концерту, которым птицы в коридоре встречали восход солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Мне остается утешенье,
Что ты хоть вспомнишь обо мне.
Савальса никогда прежде не слышал этой флейты, но, лишь взглянув на Эмилию, сразу догадался, как и ее родные, что она пойдет вслед за ней. Он не стал ее удерживать. И никто не стал. Все посмотрели на Савальсу, словно обязаны были перед ним извиниться, но увидели, что этот человек отмечен печатью исключительности. Очень мало таких сынов дает каждый век. Растопив своими словами лед их молчания, очень спокойно Савальса признался, что уже давно понимал, что нечто подобное должно было произойти рано или поздно. Он сказал, что не хочет ни обманывать их, щеголяя своей понятливостью, ни утверждать, что так будет лучше для всех. Он объяснял свое поведение надеждой на то, что эта потеря ждет его гораздо позже, и даже пошутил по поводу неудавшегося путешествия в Европу. Потом, и его манерам позавидовал бы любой принц крови, он вернулся к цыпленку с персиками, приготовленному Хосефой, сравнил его запах с наслаждением от пребывания в Париже и позаботился о том, чтобы ужин не утратил своего мирного настроя, запланированного с самого начала. Он развлекал хозяев, словно это он чувствовал свою вину перед ними. Ради Диего он описал маршрут своего путешествия по Марокко, и в течение часа все завороженно слушали о запахе мяты на его улицах, о загадке и талиях его женщин, о чудесном языке, на котором поют его мужчины, о том, какие арабские тайны просочились в испанскую культуру. Потом он заговорил о медицине и поэзии. Когда очередь дошла до фирменных отваров Хосефы, он перечислил все лечебные свойства входящих в них трав, а потом позволил себе попросить ее сыграть на пианино и спел с ней песню о несчастной любви из репертуара опереточной труппы, гастролировавшей в городе. Когда первые лучи солнца осветили столовую, Савальса попрощался, унося ощущение, что, так или иначе, обе сестры Вейтиа и мужчины, жившие с ними, приняли его в свою семью, и это была та семья, о которой он всегда мечтал. Он не хотел думать об Эмилии этим утром, его тело до сих пор чувствовало, как она оторвалась от него, несмотря на огромное усилие воли с ее стороны, чтобы полюбить его. Разум Эмилии хотел любить его как никого больше. Но хотеть – это еще не все, и, зная это, он не воспринял ее уход как оскорбление.
Флейта, с чьей помощью Даниэль выманил ее, валялась на полу рядом с их ботинками. Эмилия Саури открыла глаза навстречу десятичасовому солнцу, затопившему спальню, ее взгляд коснулся отрезка тростника, на звук которого она побежала прошлым вечером. Эмилия улыбнулась. Ей это было нужно, чтобы простить себя. Что с ней поделаешь? Она неисправима. Она даже не остановилась, чтобы придумать какое-нибудь извинение, она даже не захотела ни с кем поговорить. Зачем? Что нового она могла сказать тем, кто там был? Что нового о своем рабстве? Антонио Савальсе это было известно лучше, чем кому бы то ни было. Его она не смогла обмануть. Даже когда она добилась, чтобы упрямая Хосефа поверила в то, что она все забыла, тень сомнения еще читалась в черных глазах Антонио Савальсы. Он знал, почему она то замолкала, то взрывалась криком. А она? Что она могла сказать о себе? Она была счастлива. Настолько, что не в силах была ругать себя за слабохарактерность и отсутствие благоразумия дольше трех минут, пока она смотрела на тростниковую флейту. Она бы снова пошла за ней, когда бы та ни запела.
Они переночевали в бывшем доме Милагрос, который она не продала, переехав жить к Риваденейре. У Даниэля был свой ключ, и он пронес его через всю войну, где теряешь все, лишь бы спасти себе жизнь. Он носил его на шее, и ключ придавал ему уверенности, что у него есть дом, где кто-то всегда его ждет. И что сколько бы переделок и смертей ни вьшало на его долю, где-то рядом у него есть другая жизнь, нужно только протянуть руку. Эмилия была предназначена ему. Он никогда в этом не сомневался. Он знал все потайные уголки ее тела, память о ней была всегда с ним, была частью его. Он жил с ощущением, что Эмилия тоже была на войне и ждала мира, чтобы всю жизнь потом соблюдать условия этого не скрепленного официальными подписями договора.
Когда Эмилия спросила, почему он вернулся, он сказал, что скучал по родинкам на ее левом плече. Они не говорили о Савальсе. Даниэль знал, что, если он позволит своему языку коснуться этой темы, они рассорятся. Он предпочитал снова и снова касаться ее тела, выяснять, остались ли в нем еще секреты, разглаживая каждую складочку, опять и опять узнавать его и посеять в самом центре всех ее желаний это томное наслаждение, которое, он это снова понял, принадлежало только ему. Эмилия Саури закрыла глаза и увидела море, огромную чудачку луну, раскачивающуюся в небе, увидела, как двенадцатилетний Даниэль ждет ее на станции, где находился его интернат, увидела дерево в саду, пруд, в котором мочила ноги, черный камень в своей руке, полутьму темаскаля. Она пыталась представить, какая она сейчас внутри: влажная, воинствующая, победоносная. И впервые она благословила судьбу, позвавшую ее, впервые она не захотела удерживать в себе горный обвал, рвавшийся наружу. Рядом не было никого. Тех, кто защищал ее, тех, кто окружал ее пониманием, тех, кто заставил ее усомниться в этой любовной лихорадке, потому что иногда казалось, что они сами были ею заражены. Ее война и ее перемирие с Даниэлем были ее собственными, только она имела право считать мгновения, проведенные с ним, за годы. И ее сток разбил воздух на осколки, со звоном покатившиеся по площади.
Этим утром Милагрос рано пришла к сестре. Она уселась пить кофе с молоком и попыталась начать разговор.
– Если мы, женщины, будем терять идеальных мужчин, никогда не сможем выйти замуж, – сказала она.
Хосефа пожала плечами, не зная, что ей ответить, огорченная, но уверенная, что так будет лучше и что ее сестра приложила руку к недавним событиям.
– Ты хочешь сказать, женщины нашей семьи, – заключила она, прислушиваясь к свисту чайника и к безумному концерту, которым птицы в коридоре встречали восход солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84