Машины двигались слишком быстро, и тягач с прицепом принялся обгонять своего собрата в левом скоростном ряду. Волчица застыла в нерешительности, не зная, то ли ей податься назад, то ли бежать дальше. Водитель грузовика даже не притормозил.
Сияющий сгреб малышку в охапку и метнул быстрый взгляд через плечо. Волчица замерла.
Одна из огромных лапищ Сияющего закрыла Бонус глаза. Она закричала, хотя и не видела, как маленькое серое тельце взмыло в воздух после столкновения, и живая тень стала очередным куском дорожного мусора. А Менискус видел. Все случилось так быстро, так нереально, что он едва верил глазам. Из всех событий, которые с ним произошли, только смерть волчицы казалась ему ненастоящей.
Словно блистательная женщина без защиты макияжа, мир открывает свое истинное лицо, подумал Менискус. Прекрасное становится уродливым и печальным.
Бонус рыдает. Сияющий встает, вытягивает ее на длину рук, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Бонус покрыта маленькими царапинами. Она цепляется за правую ногу Сияющего и колотит кулачками по его животу. Он спокойно поднимает ее и засовывает под мышку, словно она дрова, которые он несет в лагерь.
– Садись на велосипед, Пискля! Они идут по шоссе.
Водитель «порша» вылезает из машины и бежит к ним. Затем она видит Сияющего и Менискуса, и судороги узнавания пробегают по ее лицу. Она ныряет в «порш» и с ревом уносится прочь. Бонус снова всхлипывает.
– Эй, – сказал Сияющий, слегка встряхнув ее. – Ты видела номер того грузовика?
– 452НЛН, – ответила она машинально.
– Точно. Слушай, я научу тебя драться, а когда ты научишься драться хорошо, мы найдем того водителя, и ты выбьешь из нее все дерьмо.
Они дошли до съезда с автомагистрали, где движение было поспокойнее и в длинной траве у обочины стрекотали сверчки. Солнце всходило в желтом мареве. Впереди виднелась вывеска закусочной «Палас», перед которой выстроилась куча велосипедов.
Каррера посадил Бонус на велосипед, расставил ее руки на руле и подтолкнул ее. Она нажала на педали.
НАДЕНЬ ШЛЕМ
Господи, как же я счастлива! Вперед, через промозглый, сильный ветер, оставляя за собой машины и возмущая водителей своей отвратительной ездой. Повсюду сплошная синтетика: высосанные из пальца теории, надуманные планы, бетонные дорожные разделители абстрактных идей, пятна моторного масла усеивают дорожное покрытие, свет вспыхивает в грязных стеклах машин. Мошки яростно бросаются на мое стремительно несущееся лицо, находя лишь смерть.
Мы промчались на мотоцикле прямо через все Торжище. Сначала Торжище, потом автостоянка, и вот мы на Восточном шоссе № 4, на пути в город Нью-Йорк. Им уже вряд ли удастся нас остановить.
Я пристраиваюсь за автобусом, который останавливается в Бергенфилде. Мимо проносятся машины по трем полосам, пока мы застряли позади автобуса, который дребезжит и скрипит на обочине. Приземистая старушка в ситцевом платьишке, сквозь которое просвечивается сорочка, стоит на автобусной остановке с грудой пакетов. «Харлей» рычит и что-то недовольно бормочет, пока мы с Сук Хи глотаем автобусные выхлопные газы. Старушка оборачивается и смотрит на меня через плечо, забираясь в автобус. Она крутит пальцем у головы, а потом тычет им в мою сторону.
К этому времени я уже на таком взводе, что, будь у меня оружие, я бы скорее всего всадила в нее пару пуль. Но чего нет – того нет, а через минуту автобус снова двигается, но я по-прежнему тащусь в отвратительном облаке, потому что на «харлее» страшно перестраиваться в другую полосу. Через минуту поднимаю голову и в заднем окне автобуса снова вижу эту старушку. Ей, должно быть, около семидесяти, она смахивает на испанку, а губы ее накрашены ярко-ярко. Она опять тычет в меня пальцем, а потом снова принимается показывать себе на голову. Она что-то говорит, но слов не разобрать.
Я прихожу к выводу, что она доминиканка, а ее знаки не что иное, как какое-нибудь проклятие вуду. Я бросаю «харлей» прямо в гущу движения и жму на газ. Мы проезжаем мимо автобуса со старухой-ведьмой, я замечаю, что бензина осталось совсем мало, и понимаю, что бензин тоже является частью проклятия.
Затем, секунд через тридцать, меня осеняет. Те слова, что она мне говорила.
– Надень шлем!
Я хохочу.
Потом с трудом сдерживаю рыдания.
Часть меня осталась в этом автобусе, рядом со старушкой. Я так отчетливо представляю ее себе. Вижу, как она возвращается в свой маленький домик с полуэтажами, в котором она сдает в аренду цокольный этаж. Захватив гору «почтового мусора», идет на кухню со старомодными ящичками из искусственного дерева. В ящичках полно сухого печенья «Риц», а в холодильнике стоит кола «Шоп-Райт». Она проверяет автоответчик в надежде, что звонила дочь, но там висит только сообщение от Агнесс, соседки, интересующейся, можно ли ей заскочить и воспользоваться ее сушилкой, потому что у самой Агнесс сушилка не работает.
Внезапно мне кажется, что мой враг – никто.
И все из-за этой глупой женщины. Она ведь ничего не знает, ничего, ни капли, она никогда не изучала физику и скорее всего полагает, будто бы Холокоста никогда не было. Она никогда и не слыхала о сверхновой звезде 19971Т, поэтому даже и не догадывается, что вселенная – летящая частица, скорость которой постоянно растет. Она только и умеет, что сплетничать с подругами и готовить обед в День благодарения на шестнадцать персон. Может, она умеет делать и какие-нибудь другие штуки, столь же не вписывающиеся в мировой порядок. Но именно благодаря этой глупой старушке, уговаривающей меня надеть шлем, я чувствую себя другой.
Ах, если бы только я могла отсечь свою дурацкую башку! Жаль, что у меня есть неокортекс. Бьюсь об заклад, именно из-за него у нас с Алексом вышел такой паршивый секс. Готова поспорить, это моя гребаная гомогенетическая кора головного мозга заставляет меня слишком много думать.
Может статься, это не мир катится в пропасть, а только я? Или, пожалуй, мы на пару с ним катимся, но кому до этого дело?
Может, я и не хочу, чтобы моему миру пришел конец.
Если все погибнет, то как быть с той дамой в автобусе?
Она кажется такой славной. Если бы я позвонила в ее дверь, она бы предложила мне сухого печенья «Риц» и выдохшейся колы. Спросила бы, нравится ли мне учиться, и я скорее всего солгала бы. Она бы изъявила готовность купить все, что я продаю.
– Мне нравится мятное печенье, – сказала бы она.
Я пожалела, что не отношусь к католикам, потому что тогда в самый раз было бы перекреститься. Хотя, если подумать, даже будучи католичкой, я бы вряд ли перекрестилась, потому что боялась отпустить руль.
Я люблю этот мир.
Горючее кончилось прежде, чем мы добрались до Боготы. Я расстроилась, потому что надо было немедленно отправить Сук Хи в больницу, а от Инглвуда нас отделяло еще несколько миль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112