— Мы с замполитом в разные стороны тянем. А это значит, что проку от нашего сотрудничества не больше, чем от рака, лебедя и щуки в известной басне. Лучше сказать об этом прямо и честно, чем молчать. Я и сказал.
— Похвально, похвально... Так и сказал — с раздражением, под горячую руку?
— Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.
— И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?
Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата. Неожиданно уразумев это, майор растерянно заморгал.
— Ой, Загоров! — вздохнул полковник.— Я вижу, ты уже догадался, какую нелепую шутку сыграла над тобой твоя философия. Но ты еще не все понял... Ну-ну, я слушаю тебя!
Майор продолжал. Да, он тогда начал неприятный разговор не лучшим образом. Но суть-то от этого не меняется, поскольку у них давно уже назревал разлад по различным вопросам.
— А конкретнее?
— Можно и конкретнее.
Ему стало жарко, он достал платок и вытер шею.
— Началось из-за направления в воспитании. Я стремлюсь к тому, чтобы батальон стал боевой единицей, собранной в кулак, а замполиту хочется эстетической чепухи. Увидит, что танкист сделал что-либо толковое, говорит: это красиво. У него чуть ли не на каждый случай в ходу выражение: красиво служишь, красиво стреляешь... Вчера один из механиков, рядовой Виноходоз, «красиво» напился.
— Что он говорит?
— Дескать, все ополчились против него, житья ему нет...
Лицо полковника вдруг стало насмешливым, взгляд едким.
— Алексей Петрович, слышал о себе анекдот?.. Вы со Станиславским вызвали на вышку каждый по танкисту, чтобы решить спор, чьи храбрее. Солдат второго батальона отказался прыгать с вышки, а твой якобы заявил: «Чем с Загоровым служить, лучше геройски погибнуть!»
«Сам Станиславский и сочинил это,— обиженно подумал майор.— Не такой уж я тиран. Просто требую, как требовал бы на моем месте каждый... Нет, сегодня с батей каши не сваришь. Не буду просить о переводе Виноходова. Как-нибудь в другой раз...»
— Анекдоты к делу не относятся,— обронил он.
— Ого, еще как относятся! Скажи откровенно, по-ложа руку на сердце: тебе ни разу не казалось, что твоя философия вредит тебе?
— Откровенно говоря, нет. Да и не моя она, между прочим. В академии перенял от одного преподавателя, участника войны...
— Погоди, погоди,— остановил его Одинцов.— Давай разберемся во всем по порядку. Значит, первое разногласие у вас с замполитом началось из-за методов воспитания. Ты уже изложил свою точку зрения, и я должен заметить, что не согласен с тобой.
Загоров глянул на него недоверчиво.
— Что, выходит, говорить танкисту: красиво служишь?
— А почему бы и нет?.. Это один из стимулов поощрения солдата.
Одинцов вопросительно-выжидающе смотрел на майора, и тот не выдержал томительной паузы — заговорил охрипшим, севшим голосом:
— Значит, вы хотите сказать?..— Он замялся, не решаясь осудить самого себя.
— Да-да, дорогой, то самое! — воскликнул полковник.— Короче, ты не прав и имей мужество признаться. Так что у замполита были весьма веские основания заподозрить тебя в предвзятом отношении к нему... А второе расхождение, как я понял, вышло из-за цветов в казарме?
— Расхождений было много. Из-за цветов — тоже... Комбат было настроился возражать, но сдержался.
Да, однажды во время сбора по тревоге танкисты разбили два или три горшка, изрядно намусорили в помещении, и это вызвало гнев Загорова...
— Не скрытничай, Алексей Петрович! — знающе хмыкнул Одинцов.— Все, что ты намерен сказать я терпеливо выслушаю, разберусь. Затем и пришел сюда. Так что же вышло с цветами? Я слышал, ты приказал выбросить их? Не дело это, брат, совсем не дело. Чтобы солдат служил красиво, он должен и жить красиво. А ты лишаешь его красоты.
Загоров не любил отменять своих решений. Но он умел подчиняться и, скрепя сердце, дал командиру полка слово вернуть цветы в казарму. «Догадывается, почему я так поступил,— обескураженно, с чувством острого стыда думал он.— Глупо все получилось. Ну, Чу-гуев, подсидел ты меня! Умеешь ударить в больное место...»
— А теперь о твоей фронтовой философии.— Одинцов помедлил, глянул исподлобно.— Алексей Петрович, мой тебе совет, на опыте проверенный: не изобретай хлестких фраз! Мы обязаны прививать людям необходимые морально-боевые качества, ненависть к врагу, но безрассудная жестокость нам не нужна. Ею ничего не добьешься, кроме осложнений. Лучше подумай, как обучить и воспитать солдата в кратчайший срок. И будь уверен: когда потребуется, он пойдет и выполнит твой приказ. Даже ценой своей жизни. Ярость и ненависть рождаются из любви. И во время Великой Отечественной войны шли не с жестокостью, а с благородной яростью. Мы несли фашистам кару за преступления, совершали справедливое возмездие. Это разные понятия. Вот почему твой замполит абсолютно прав, говоря, что ему не нравится эта «фронтовая философия».
Имя майора Чугуева задело за живое, Загоров начал доказывать:
— Что кроется за возмездием, благородной яростью? Единственно одно: на нас напали и мы в ответ на это дружно поднялись и разгромили врага. Так случилось и в Великую Отечественную. А может ли так быть во время новой, ядерной войны?..
Одинцов подался назад, опустил глаза на погасшую папиросу. Он думал. Заговорил несколько погодя:
— И все-таки принять твою философию едва ли возможно. У нас ведь не «зеленые береты». Солдаты не должны уходить в запас с жестокостью в сердце. Короче говоря, мы не шли по такому пути и, думаю, никогда не пойдем.
Георгий Петрович приумолк, и Загоров сказал:
— А по-моему, это не джин, которого следует бояться выпускать из бутылки. Если к делу подходить с пониманием, объяснять и регулировать, то ничего страшного не произойдет.
— Не надо быть наивным, комбат. Твоя фронтовая философия, на мой взгляд, все-таки не то. В душе человека есть хорошие и плохие задатки — последние лучше не ворошить. Если они начнут проявляться, вреда от них будет больше, чем пользы.
Майор заговорил взволнованно, с горячностью, как человек, ухватившийся за последнюю возможность доказать свою правоту. Худощавое лицо его порозовело.
— Товарищ полковник, согласитесь, что сама наша армейская служба сурова! Вы же не будете церемониться с солдатом, который не хочет, например, подниматься рано, совершать кросс, выезжать на полигон в ненастную погоду да еще среди ночи... Вы же заставите его делать и то, и другое, и третье. И будете требовать жестко, без скидок.
Одинцов выслушал его спокойно и отвечал так же спокойно, хотя голос его звучал напряженно:
— Буду, буду, комбат, не сомневайтесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
— Похвально, похвально... Так и сказал — с раздражением, под горячую руку?
— Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.
— И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?
Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата. Неожиданно уразумев это, майор растерянно заморгал.
— Ой, Загоров! — вздохнул полковник.— Я вижу, ты уже догадался, какую нелепую шутку сыграла над тобой твоя философия. Но ты еще не все понял... Ну-ну, я слушаю тебя!
Майор продолжал. Да, он тогда начал неприятный разговор не лучшим образом. Но суть-то от этого не меняется, поскольку у них давно уже назревал разлад по различным вопросам.
— А конкретнее?
— Можно и конкретнее.
Ему стало жарко, он достал платок и вытер шею.
— Началось из-за направления в воспитании. Я стремлюсь к тому, чтобы батальон стал боевой единицей, собранной в кулак, а замполиту хочется эстетической чепухи. Увидит, что танкист сделал что-либо толковое, говорит: это красиво. У него чуть ли не на каждый случай в ходу выражение: красиво служишь, красиво стреляешь... Вчера один из механиков, рядовой Виноходоз, «красиво» напился.
— Что он говорит?
— Дескать, все ополчились против него, житья ему нет...
Лицо полковника вдруг стало насмешливым, взгляд едким.
— Алексей Петрович, слышал о себе анекдот?.. Вы со Станиславским вызвали на вышку каждый по танкисту, чтобы решить спор, чьи храбрее. Солдат второго батальона отказался прыгать с вышки, а твой якобы заявил: «Чем с Загоровым служить, лучше геройски погибнуть!»
«Сам Станиславский и сочинил это,— обиженно подумал майор.— Не такой уж я тиран. Просто требую, как требовал бы на моем месте каждый... Нет, сегодня с батей каши не сваришь. Не буду просить о переводе Виноходова. Как-нибудь в другой раз...»
— Анекдоты к делу не относятся,— обронил он.
— Ого, еще как относятся! Скажи откровенно, по-ложа руку на сердце: тебе ни разу не казалось, что твоя философия вредит тебе?
— Откровенно говоря, нет. Да и не моя она, между прочим. В академии перенял от одного преподавателя, участника войны...
— Погоди, погоди,— остановил его Одинцов.— Давай разберемся во всем по порядку. Значит, первое разногласие у вас с замполитом началось из-за методов воспитания. Ты уже изложил свою точку зрения, и я должен заметить, что не согласен с тобой.
Загоров глянул на него недоверчиво.
— Что, выходит, говорить танкисту: красиво служишь?
— А почему бы и нет?.. Это один из стимулов поощрения солдата.
Одинцов вопросительно-выжидающе смотрел на майора, и тот не выдержал томительной паузы — заговорил охрипшим, севшим голосом:
— Значит, вы хотите сказать?..— Он замялся, не решаясь осудить самого себя.
— Да-да, дорогой, то самое! — воскликнул полковник.— Короче, ты не прав и имей мужество признаться. Так что у замполита были весьма веские основания заподозрить тебя в предвзятом отношении к нему... А второе расхождение, как я понял, вышло из-за цветов в казарме?
— Расхождений было много. Из-за цветов — тоже... Комбат было настроился возражать, но сдержался.
Да, однажды во время сбора по тревоге танкисты разбили два или три горшка, изрядно намусорили в помещении, и это вызвало гнев Загорова...
— Не скрытничай, Алексей Петрович! — знающе хмыкнул Одинцов.— Все, что ты намерен сказать я терпеливо выслушаю, разберусь. Затем и пришел сюда. Так что же вышло с цветами? Я слышал, ты приказал выбросить их? Не дело это, брат, совсем не дело. Чтобы солдат служил красиво, он должен и жить красиво. А ты лишаешь его красоты.
Загоров не любил отменять своих решений. Но он умел подчиняться и, скрепя сердце, дал командиру полка слово вернуть цветы в казарму. «Догадывается, почему я так поступил,— обескураженно, с чувством острого стыда думал он.— Глупо все получилось. Ну, Чу-гуев, подсидел ты меня! Умеешь ударить в больное место...»
— А теперь о твоей фронтовой философии.— Одинцов помедлил, глянул исподлобно.— Алексей Петрович, мой тебе совет, на опыте проверенный: не изобретай хлестких фраз! Мы обязаны прививать людям необходимые морально-боевые качества, ненависть к врагу, но безрассудная жестокость нам не нужна. Ею ничего не добьешься, кроме осложнений. Лучше подумай, как обучить и воспитать солдата в кратчайший срок. И будь уверен: когда потребуется, он пойдет и выполнит твой приказ. Даже ценой своей жизни. Ярость и ненависть рождаются из любви. И во время Великой Отечественной войны шли не с жестокостью, а с благородной яростью. Мы несли фашистам кару за преступления, совершали справедливое возмездие. Это разные понятия. Вот почему твой замполит абсолютно прав, говоря, что ему не нравится эта «фронтовая философия».
Имя майора Чугуева задело за живое, Загоров начал доказывать:
— Что кроется за возмездием, благородной яростью? Единственно одно: на нас напали и мы в ответ на это дружно поднялись и разгромили врага. Так случилось и в Великую Отечественную. А может ли так быть во время новой, ядерной войны?..
Одинцов подался назад, опустил глаза на погасшую папиросу. Он думал. Заговорил несколько погодя:
— И все-таки принять твою философию едва ли возможно. У нас ведь не «зеленые береты». Солдаты не должны уходить в запас с жестокостью в сердце. Короче говоря, мы не шли по такому пути и, думаю, никогда не пойдем.
Георгий Петрович приумолк, и Загоров сказал:
— А по-моему, это не джин, которого следует бояться выпускать из бутылки. Если к делу подходить с пониманием, объяснять и регулировать, то ничего страшного не произойдет.
— Не надо быть наивным, комбат. Твоя фронтовая философия, на мой взгляд, все-таки не то. В душе человека есть хорошие и плохие задатки — последние лучше не ворошить. Если они начнут проявляться, вреда от них будет больше, чем пользы.
Майор заговорил взволнованно, с горячностью, как человек, ухватившийся за последнюю возможность доказать свою правоту. Худощавое лицо его порозовело.
— Товарищ полковник, согласитесь, что сама наша армейская служба сурова! Вы же не будете церемониться с солдатом, который не хочет, например, подниматься рано, совершать кросс, выезжать на полигон в ненастную погоду да еще среди ночи... Вы же заставите его делать и то, и другое, и третье. И будете требовать жестко, без скидок.
Одинцов выслушал его спокойно и отвечал так же спокойно, хотя голос его звучал напряженно:
— Буду, буду, комбат, не сомневайтесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87