Он слушает
себя постоянно, он живет в себе, а внешнее оценивает лишь по
тому, как оно влияет на созидательный процесс внутри.
Ася снова опустила глаза. Созидательный процесс внутри,
подумала она. Что мужчины могут знать об этом?
- Талант не просит привилегий. Необходимо и естественно он
порождает крайний индивидуализм, и навеки свят тот человек из
внешнего мира, который поймет это и примет. Это нужно либо
боготворить, либо уходить в сторону, навеки отказав себе в
счастье быть сопричастным...
Она не выдержала.
- Вероятно, вы больше интересуетесь привилегиями таланта,
чем им самим.
Третья пощечина была нокаутом. Эта женщина... Ее следовало
убить.
- По-своему вы правы... - услышал он свой далекий, глухой
голос и понял, что сдался. Она нашла его болевую точку и, как
Вайсброд вчера, как все враги всегда, била, не подозревая даже,
каково это - изо дня в день целовать жирную похотливую мякоть
хозяйски глумящегося мягкого знака.
В дверь позвонили.
Асю словно швырнуло с места. Словно смело. На один миг
Вербицкий увидел летящее мимо озаренное лицо. Сияние чужой
радости прокатилось, опалило и ускользнуло - а в коридоре
знакомый, забытый, совершенно не изменившийся голос уже бубнил
елейно: "Асенька, я задержался, ты уж пожалуйста... А смотри,
какие гвоздички, это тебе..." Вербицкий перевел дух. Этот
дурацкий голос помог ему очнуться, он снова расслабился, и лишь
где-то в самой сердцевине души тоненько саднило - постепенно
затухая, как затухает дрожание отозвавшейся на крик струны.
- Совесть есть? - резко выговаривала Ася. - Я пятнадцать раз
разогреваю ужин, ведь сам же будешь ломаться, что невкусно!
Конечно, невкусно! Сейчас же снимай пиджак, я сушиться повешу!
Куда ты Тошку дел? Он же мокрехонек!
- У Вовки, - вставлял Симагин. - Звездный атлас побежал
смотреть. Виктория обещала обоих высушить... Дождик-то теплый,
Асенька, от него растут только, а не болеют... Когда же это я
ломался, что невкусно, Ась?
- Ах, Виктория?!
Голоса удалились, и Вербицкий усмехнулся облегченно, сразу
поняв, что Симагин-то не изменился, остался телком телок, и ни о
какой золотой голове речи быть не может. Торговка, заключил он.
Они кого угодно переговорят и переорут. Забавно, этакий вот крик,
по ее разумению, выражает заботу и ласку; а Симагин, разумеется,
благодарен: ругает - значит, любит. Да, улыбочки лучезарные - это
на зрителя, разумеется; ох, тоска, с удовольствием подумал
Вербицкий, но вдруг словно вновь ощутил щекой горячее дуновение
проносящегося рядом солнечного сгустка - и вновь зазвенела
проклятая струна. Вербицкий досадливо замотал головой. По
скандалам соскучился. Да что я, картошки себе не изжарю?
В ванной грохнуло, и голос Андрюшки возопил: "И ты молчишь?"
И вот уже, всклокоченный, в трениках и выцветшей клетчатой рубахе
навыпуск, с разинутыми глазами и распахнутыми руками, в дверях
воздвигся "золотая голова" Андрей Симагин.
Вербицкий с натугой улыбнулся и встал, пытаясь выглядеть
обрадованным - ему сделалось скучно, как сразу делалось всегда,
когда он не испытывал эмоций собеседника и вынужден был по
каким-либо причинам притворяться ему в унисон; он тряс
симагинские руки, хлопал его по плечам в ответ на его хлопанье, и
тот нелепо приплясывал на радостях и хихикал, удивлялся,
спрашивал. Совершенно не изменился, думал Вербицкий. И в каком
виде встречает меня, меня, мы же друзья и двенадцать лет не
виделись - да, это уже не благодушие, не инфантильность даже, это
неуважение! Как можно не меняться столько лет? Жизнь спокойная;
живет себе, и все. Работа, дом, цветов приличных купить не мог. А
может, все не так просто, может, он знает свое унижение; может
быть, купить вот такой вызывающе облезлый букет - единственная
форма сопротивления, которую он еще позволяет себе в собственном
доме? Рад мне. Будто я Нобелевку ему принес.
Вот так сюрприз, слегка обалдев от радости, думал Симагин и
оглядывался на Асю, ему хотелось, чтобы она тоже порадовалась Но
она все еще дулась. Надо же так опоздать именно сегодня. черт...
А Валерка совершенно не изменился. Породистый, сдержанный, только
усталый. Валерка, собака, где ж тебя носило все это время! Как
всегда, прикидывается надменным, знаем мы эти штучки! Одет-то
как, паршивец, и лосьоном ненашенским воняет. Зонтик притащил -
Аська теперь долго будет ставить мне в пример Симагин задыхался
от счастливого смеха.
Вот его и отняли у меня. Просто. Быстро. Ася стояла, стиснув
влажные цветы. Антон в доме, не на улице. Хорошо. Почему я начала
браниться? Ведь обнять же хотела! Он так улыбался! И теперь
улыбается. Но не мне. Все из-за хмыря. Притворяется обрадованным.
Плохо притворяется, лениво. Скользкий, слизистый. Чувство тревоги
и близкой опасности нарастало. Я ревную. Ревную, да? Да. К той
женщине не ревновала, только грусть и боль за всех. Потому что та
Симагина любит. А этот не чувствует ничего. Настолько не
чувствует, что даже притворяться не может. Не представляет этих
чувств. А Симагин - не видит. Я боюсь. Ревность - это страх?
- Идемте ужинать, - сказала она громко и ровно.
- Да, пошли полопаем. Я, знаешь, есть хочу, обедал в три и с
тех пор ни маковки во рту.
- Право? Ну, если хозяйка столь любезна и угостит меня тоже,
я с удовольствием подключусь. Только, Андрей, я чертовски хочу
курить.
- Конечно! Асенька, ты дай нам что-нибудь под пепельницу.
Наконец к тебе собрат пришел, да? Знаешь, Валер, она тут тишком
дымит иногда...
Привели мальчика и, как и ожидал Вербицкий, принудили
знакомиться с папиным старым другом дядей Валерием. Мальчик
немедленно поведал дяде Валерию, что паника, которую мама
устроила из-за дождя, - с переобуванием в шерстяные носки и чаем
с медом, - совершенно никчемушная. Он говорил это, прихлебывая
чай. Вербицкий взялся было посюсюкать в ответ, но понял, что
фальшивит, и умолк, благодушно улыбаясь. Мальчик выглядел
взрослее отчима - он смотрел серьезно, выжидательно. Мать его
быстро уволокла: "Здесь накурено".
Потом они ели и пили. Вербицкий курил, царил. Язвил. Ему
было даже хорошо. Посижу немного и пойду, думал он. Симагин
тормошил его: а помнишь? а помнишь? Вербицкий, кривясь,
поддакивал; он не любил прошлого себя, вспоминать всегда
оказывалось либо больно - несбывшиеся надежды, либо унизительно -
как с Катей. Не хотелось начинать то, из-за чего он пришел, -
бессмысленно было начинать, но Вербицкий знал, что потом месяцами
будет глодать себя, что память обогатится еще одним нескончаемо
унизительным воспоминанием поражения, капитуляции, если сейчас он
даже не попробует подступиться к цели, которая теперь ощущалась
как отжившая свое игрушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
себя постоянно, он живет в себе, а внешнее оценивает лишь по
тому, как оно влияет на созидательный процесс внутри.
Ася снова опустила глаза. Созидательный процесс внутри,
подумала она. Что мужчины могут знать об этом?
- Талант не просит привилегий. Необходимо и естественно он
порождает крайний индивидуализм, и навеки свят тот человек из
внешнего мира, который поймет это и примет. Это нужно либо
боготворить, либо уходить в сторону, навеки отказав себе в
счастье быть сопричастным...
Она не выдержала.
- Вероятно, вы больше интересуетесь привилегиями таланта,
чем им самим.
Третья пощечина была нокаутом. Эта женщина... Ее следовало
убить.
- По-своему вы правы... - услышал он свой далекий, глухой
голос и понял, что сдался. Она нашла его болевую точку и, как
Вайсброд вчера, как все враги всегда, била, не подозревая даже,
каково это - изо дня в день целовать жирную похотливую мякоть
хозяйски глумящегося мягкого знака.
В дверь позвонили.
Асю словно швырнуло с места. Словно смело. На один миг
Вербицкий увидел летящее мимо озаренное лицо. Сияние чужой
радости прокатилось, опалило и ускользнуло - а в коридоре
знакомый, забытый, совершенно не изменившийся голос уже бубнил
елейно: "Асенька, я задержался, ты уж пожалуйста... А смотри,
какие гвоздички, это тебе..." Вербицкий перевел дух. Этот
дурацкий голос помог ему очнуться, он снова расслабился, и лишь
где-то в самой сердцевине души тоненько саднило - постепенно
затухая, как затухает дрожание отозвавшейся на крик струны.
- Совесть есть? - резко выговаривала Ася. - Я пятнадцать раз
разогреваю ужин, ведь сам же будешь ломаться, что невкусно!
Конечно, невкусно! Сейчас же снимай пиджак, я сушиться повешу!
Куда ты Тошку дел? Он же мокрехонек!
- У Вовки, - вставлял Симагин. - Звездный атлас побежал
смотреть. Виктория обещала обоих высушить... Дождик-то теплый,
Асенька, от него растут только, а не болеют... Когда же это я
ломался, что невкусно, Ась?
- Ах, Виктория?!
Голоса удалились, и Вербицкий усмехнулся облегченно, сразу
поняв, что Симагин-то не изменился, остался телком телок, и ни о
какой золотой голове речи быть не может. Торговка, заключил он.
Они кого угодно переговорят и переорут. Забавно, этакий вот крик,
по ее разумению, выражает заботу и ласку; а Симагин, разумеется,
благодарен: ругает - значит, любит. Да, улыбочки лучезарные - это
на зрителя, разумеется; ох, тоска, с удовольствием подумал
Вербицкий, но вдруг словно вновь ощутил щекой горячее дуновение
проносящегося рядом солнечного сгустка - и вновь зазвенела
проклятая струна. Вербицкий досадливо замотал головой. По
скандалам соскучился. Да что я, картошки себе не изжарю?
В ванной грохнуло, и голос Андрюшки возопил: "И ты молчишь?"
И вот уже, всклокоченный, в трениках и выцветшей клетчатой рубахе
навыпуск, с разинутыми глазами и распахнутыми руками, в дверях
воздвигся "золотая голова" Андрей Симагин.
Вербицкий с натугой улыбнулся и встал, пытаясь выглядеть
обрадованным - ему сделалось скучно, как сразу делалось всегда,
когда он не испытывал эмоций собеседника и вынужден был по
каким-либо причинам притворяться ему в унисон; он тряс
симагинские руки, хлопал его по плечам в ответ на его хлопанье, и
тот нелепо приплясывал на радостях и хихикал, удивлялся,
спрашивал. Совершенно не изменился, думал Вербицкий. И в каком
виде встречает меня, меня, мы же друзья и двенадцать лет не
виделись - да, это уже не благодушие, не инфантильность даже, это
неуважение! Как можно не меняться столько лет? Жизнь спокойная;
живет себе, и все. Работа, дом, цветов приличных купить не мог. А
может, все не так просто, может, он знает свое унижение; может
быть, купить вот такой вызывающе облезлый букет - единственная
форма сопротивления, которую он еще позволяет себе в собственном
доме? Рад мне. Будто я Нобелевку ему принес.
Вот так сюрприз, слегка обалдев от радости, думал Симагин и
оглядывался на Асю, ему хотелось, чтобы она тоже порадовалась Но
она все еще дулась. Надо же так опоздать именно сегодня. черт...
А Валерка совершенно не изменился. Породистый, сдержанный, только
усталый. Валерка, собака, где ж тебя носило все это время! Как
всегда, прикидывается надменным, знаем мы эти штучки! Одет-то
как, паршивец, и лосьоном ненашенским воняет. Зонтик притащил -
Аська теперь долго будет ставить мне в пример Симагин задыхался
от счастливого смеха.
Вот его и отняли у меня. Просто. Быстро. Ася стояла, стиснув
влажные цветы. Антон в доме, не на улице. Хорошо. Почему я начала
браниться? Ведь обнять же хотела! Он так улыбался! И теперь
улыбается. Но не мне. Все из-за хмыря. Притворяется обрадованным.
Плохо притворяется, лениво. Скользкий, слизистый. Чувство тревоги
и близкой опасности нарастало. Я ревную. Ревную, да? Да. К той
женщине не ревновала, только грусть и боль за всех. Потому что та
Симагина любит. А этот не чувствует ничего. Настолько не
чувствует, что даже притворяться не может. Не представляет этих
чувств. А Симагин - не видит. Я боюсь. Ревность - это страх?
- Идемте ужинать, - сказала она громко и ровно.
- Да, пошли полопаем. Я, знаешь, есть хочу, обедал в три и с
тех пор ни маковки во рту.
- Право? Ну, если хозяйка столь любезна и угостит меня тоже,
я с удовольствием подключусь. Только, Андрей, я чертовски хочу
курить.
- Конечно! Асенька, ты дай нам что-нибудь под пепельницу.
Наконец к тебе собрат пришел, да? Знаешь, Валер, она тут тишком
дымит иногда...
Привели мальчика и, как и ожидал Вербицкий, принудили
знакомиться с папиным старым другом дядей Валерием. Мальчик
немедленно поведал дяде Валерию, что паника, которую мама
устроила из-за дождя, - с переобуванием в шерстяные носки и чаем
с медом, - совершенно никчемушная. Он говорил это, прихлебывая
чай. Вербицкий взялся было посюсюкать в ответ, но понял, что
фальшивит, и умолк, благодушно улыбаясь. Мальчик выглядел
взрослее отчима - он смотрел серьезно, выжидательно. Мать его
быстро уволокла: "Здесь накурено".
Потом они ели и пили. Вербицкий курил, царил. Язвил. Ему
было даже хорошо. Посижу немного и пойду, думал он. Симагин
тормошил его: а помнишь? а помнишь? Вербицкий, кривясь,
поддакивал; он не любил прошлого себя, вспоминать всегда
оказывалось либо больно - несбывшиеся надежды, либо унизительно -
как с Катей. Не хотелось начинать то, из-за чего он пришел, -
бессмысленно было начинать, но Вербицкий знал, что потом месяцами
будет глодать себя, что память обогатится еще одним нескончаемо
унизительным воспоминанием поражения, капитуляции, если сейчас он
даже не попробует подступиться к цели, которая теперь ощущалась
как отжившая свое игрушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71