Боже, в сотый раз подумал Вербицкий, какой
я кретин. Я конченый человек, ведь я даже Косачева ненавижу, и
именно за то, за что был ему благодарен по гроб жизни... Он
вспомнил дачу, с которой уехал полтора часа назад; два этажа, два
гаража... До пупа расстегнутая рубаха. Фиглярский золотообразный
крестище на заросшей крестьянским мохом груди. Старый болтун.
- Видите, - сказал Вербицкий, - какой я искренний. Вижу и
люблю вас за это, - томно произнесла Евгения. - Ведь
неискренность - это ненастоящее, рассудочное, искусственное. Вы
же знаете, я исповедую даосизм, я даоска до глубины души.
Ну, началось, с тоской подумал Вербицкий. Вот прямо только
что от Даодэцзина.
- Мне казалось, вы тоже к нему склонны. Но вы только пишите
и бегаете по издательствам. А есть вещи, которые обязан
прочувствовать каждый культурный человек.
- Да, конечно, обязан, - сокрушенно признал Вербицкий. Но
вот... Дао кэ дао фэйчан дао, - нараспев сказал он, - мин кэ мин
фэйчан мин... Вот вы это, наверное, понимаете. Я - ни в какую, -
Евгения захлопала глазами. - Наверное, потому что вы читали не по
переводам... Кстати, как "дао" пишется?
Евгения опять загадочно, но как-то бледновато, улыбнулась и
прикрылась бокалом.
Бесполезно искать спасения в лабиринтах знакомых систем, -
раздался голос сзади, и Вербицкий обернулся. Это был поэт Широков
- кареглазый, давно не мытый красавец с вечными напластованиями
перхоти на плечах. - Дао не знак. Дао - мироощущение. Единственно
творческое восприятие мира. Слияние со всем миром сразу и
спонтанное познание всей его самости внутри себя. Человек,
осознавший дао, становится тотальным творцом уже непосредственно
из акта осознания. Он может сказать о себе: я художник. Пусть я
не умею рисовать. Я не срифмовал и двух строк - но я поэт. Я
философ, хотя не читал ни одного трактата и читать не умею и не
хочу. Понимаете вы?
- Да... - ответил Вербицкий, изображая мыслительное усилие. -
Я знатный сталевар, герой социалистического труда, хотя всю жизнь
только лазию на Фудзияму и обратно... Правильно?
- Вы идиот, - надменно сказал поэт и удалился. Ляпишев
загоготал и показал Вербицкому большой палец.
- Вы действительно нынче не в настроении, - заметила Евгения
и улыбнулась с кошачьим коварством. - Что вам все-таки наговорил
Косачев?
Вербицкий пожал плечами и побрел к столу.
Доктор наук Вайсброд, вздумавший на склоне лет написать
назидательный роман из жизни советских ученых, смирно кушал
диетический салат. Его лысина блестела в свете свечей. Вот за это
меня не любят, подумал Вербицкий, за то, что сей гриб старый
принес рукопись именно мне. Как-то вышел на меня, попросил
прочесть и, если сочту возможным, подыскать площадку... Конечно,
я ему не скажу, что получился у него пшик. Казалось бы, парадокс
- сорок лет старец в своей науке, вроде, без всякого таланта и
без всяких выкрутас мог бы просто интересно рассказать. Но нет -
розовая вода, и даже не понять, чем они там, в сущности,
занимаются. Слишком хорошо доктор знает, сколько неприглядного
быта в его, видимо, любимой науке; слишком много острых углов
пришлось обходить. Морщинистое дитя застоя...
Где время, когда душа кипела, а первая страница столистовой
тетради в клетку молила: возьми! вспаши! И обещала то, чего
никто, кроме меня, не знает, и не узнает никогда, если я не увижу
и не расскажу; вспыхивали миры, оживали люди, копеечная ручка
была мостом в иную Вселенную... Белая бумага! Как вы не слышите,
она же кричит: вот я! Укрась меня самым чудесным, самым нужным
узором: словами. Драгоценными, звенящими, летящими словами.
Спасающими словами. Побеждающими смерть, убивающими боль,
знающими мудрость!
А едва дописав главу, бежал через улицу к Андрюшке и читал
вслух, а он слушал, разинув рот, и подгонял... и пытался
советовать, лопушок... Где-то он сейчас? Переехали мы тогда - и
концы в воду, хотя город тот же; город тот же, да мы другие.
Наверное, инженерит теперь, телевизор смотрит, дремлет,
накрывшись газеткой...
- Вы не заскучали, Эммануил Борисович?
Вайсброд поднял голову - блеснули его очки, челюсти еще
двигались, и маленький рот то выявлялся, то западал среди морщин
и дряблых, вислых щек.
- Я опоздал, извините, - продолжал Вербицкий. - Как вас тут
встретили?
- Чрезвычайно радушно, - ответил профессор, аккуратно и без
спешки проглотив прожеванное. - Я очень признателен вам, Валерий
Аркадьевич. Я услышал много интересного. К тому же мне довелось
познакомиться с вашим другом, поэтом Широковым. Я кое-что читал и
с уважением отношусь к некоторым его стихам.
- Приятно слышать, - с мгновенной старательной улыбкой
ответствовал Вербицкий. - Смычка физиков и лириков есть давно
назревшая процедура...
Какой бред, подумал он и неприкаянно двинулся обратно - но
Ляпа, и Шир, и дура Евгения уже шли навстречу. На столике у тахты
все кончилось, и троица летела на дозаправку.
- ...Провались с концепциями, - договорил Ляпишев и шлепнулся
в кресло. Пригубил, потом закурил. - Ты не права, - уже
расслабляясь, произнес он и снисходительно поболтал сигаретой.
Малиновый огонек выписал сложную петлю, развесив по густому
черному воздуху слои дыма. - Просто мировое сообщество
закономерно поднялось на принципиально новую ступень
организованности. Раньше придумывали богов, потом чудодеев,
гениев... Чудо-деи исчезли, гении исчезли... что говорить, Бога и
того не стало! А ведь только авторитет божественности служил
гению защитой от давления мещанской массы...
- Трепло, - сказал Шир, но Ляпа крутнулся вдруг, чуть не
угодив сигаретой ему в глаз, и крикнул:
- Нет, не трепло!
- За всех не говорите! - заорал, тоже сразу заводясь, Шир. -
Гениям на вашу экономику начхать!
Ляпишев озверело ткнул сигаретой в скатерть, мимо
пепельницы, и размял, размазал ее пальцами. Казалось, он сейчас
заплачет. Но он лишь снова закричал:
- Право на самостоятельное осмысление отобрано у художника
навсегда! Введение в культуру новых сущностей может производиться
только государственной администрацией! Тему дает она!
Слабый, испуганный, голый человечек... Стадо человечков. Им
голодно и холодно в вонючих пещерах. Ничего не понимают, всего
боятся. Все обожествляют. Это они придумали! Малевать на стенах,
высасывать из волосатых грязных пальцев сказки и песни... Зачем?
Слабость ли была тому единственной причиной? Уже тогда
требовалось обманывать, измышлять нечто более высокое, нежели
каждодневное прозябание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
я кретин. Я конченый человек, ведь я даже Косачева ненавижу, и
именно за то, за что был ему благодарен по гроб жизни... Он
вспомнил дачу, с которой уехал полтора часа назад; два этажа, два
гаража... До пупа расстегнутая рубаха. Фиглярский золотообразный
крестище на заросшей крестьянским мохом груди. Старый болтун.
- Видите, - сказал Вербицкий, - какой я искренний. Вижу и
люблю вас за это, - томно произнесла Евгения. - Ведь
неискренность - это ненастоящее, рассудочное, искусственное. Вы
же знаете, я исповедую даосизм, я даоска до глубины души.
Ну, началось, с тоской подумал Вербицкий. Вот прямо только
что от Даодэцзина.
- Мне казалось, вы тоже к нему склонны. Но вы только пишите
и бегаете по издательствам. А есть вещи, которые обязан
прочувствовать каждый культурный человек.
- Да, конечно, обязан, - сокрушенно признал Вербицкий. Но
вот... Дао кэ дао фэйчан дао, - нараспев сказал он, - мин кэ мин
фэйчан мин... Вот вы это, наверное, понимаете. Я - ни в какую, -
Евгения захлопала глазами. - Наверное, потому что вы читали не по
переводам... Кстати, как "дао" пишется?
Евгения опять загадочно, но как-то бледновато, улыбнулась и
прикрылась бокалом.
Бесполезно искать спасения в лабиринтах знакомых систем, -
раздался голос сзади, и Вербицкий обернулся. Это был поэт Широков
- кареглазый, давно не мытый красавец с вечными напластованиями
перхоти на плечах. - Дао не знак. Дао - мироощущение. Единственно
творческое восприятие мира. Слияние со всем миром сразу и
спонтанное познание всей его самости внутри себя. Человек,
осознавший дао, становится тотальным творцом уже непосредственно
из акта осознания. Он может сказать о себе: я художник. Пусть я
не умею рисовать. Я не срифмовал и двух строк - но я поэт. Я
философ, хотя не читал ни одного трактата и читать не умею и не
хочу. Понимаете вы?
- Да... - ответил Вербицкий, изображая мыслительное усилие. -
Я знатный сталевар, герой социалистического труда, хотя всю жизнь
только лазию на Фудзияму и обратно... Правильно?
- Вы идиот, - надменно сказал поэт и удалился. Ляпишев
загоготал и показал Вербицкому большой палец.
- Вы действительно нынче не в настроении, - заметила Евгения
и улыбнулась с кошачьим коварством. - Что вам все-таки наговорил
Косачев?
Вербицкий пожал плечами и побрел к столу.
Доктор наук Вайсброд, вздумавший на склоне лет написать
назидательный роман из жизни советских ученых, смирно кушал
диетический салат. Его лысина блестела в свете свечей. Вот за это
меня не любят, подумал Вербицкий, за то, что сей гриб старый
принес рукопись именно мне. Как-то вышел на меня, попросил
прочесть и, если сочту возможным, подыскать площадку... Конечно,
я ему не скажу, что получился у него пшик. Казалось бы, парадокс
- сорок лет старец в своей науке, вроде, без всякого таланта и
без всяких выкрутас мог бы просто интересно рассказать. Но нет -
розовая вода, и даже не понять, чем они там, в сущности,
занимаются. Слишком хорошо доктор знает, сколько неприглядного
быта в его, видимо, любимой науке; слишком много острых углов
пришлось обходить. Морщинистое дитя застоя...
Где время, когда душа кипела, а первая страница столистовой
тетради в клетку молила: возьми! вспаши! И обещала то, чего
никто, кроме меня, не знает, и не узнает никогда, если я не увижу
и не расскажу; вспыхивали миры, оживали люди, копеечная ручка
была мостом в иную Вселенную... Белая бумага! Как вы не слышите,
она же кричит: вот я! Укрась меня самым чудесным, самым нужным
узором: словами. Драгоценными, звенящими, летящими словами.
Спасающими словами. Побеждающими смерть, убивающими боль,
знающими мудрость!
А едва дописав главу, бежал через улицу к Андрюшке и читал
вслух, а он слушал, разинув рот, и подгонял... и пытался
советовать, лопушок... Где-то он сейчас? Переехали мы тогда - и
концы в воду, хотя город тот же; город тот же, да мы другие.
Наверное, инженерит теперь, телевизор смотрит, дремлет,
накрывшись газеткой...
- Вы не заскучали, Эммануил Борисович?
Вайсброд поднял голову - блеснули его очки, челюсти еще
двигались, и маленький рот то выявлялся, то западал среди морщин
и дряблых, вислых щек.
- Я опоздал, извините, - продолжал Вербицкий. - Как вас тут
встретили?
- Чрезвычайно радушно, - ответил профессор, аккуратно и без
спешки проглотив прожеванное. - Я очень признателен вам, Валерий
Аркадьевич. Я услышал много интересного. К тому же мне довелось
познакомиться с вашим другом, поэтом Широковым. Я кое-что читал и
с уважением отношусь к некоторым его стихам.
- Приятно слышать, - с мгновенной старательной улыбкой
ответствовал Вербицкий. - Смычка физиков и лириков есть давно
назревшая процедура...
Какой бред, подумал он и неприкаянно двинулся обратно - но
Ляпа, и Шир, и дура Евгения уже шли навстречу. На столике у тахты
все кончилось, и троица летела на дозаправку.
- ...Провались с концепциями, - договорил Ляпишев и шлепнулся
в кресло. Пригубил, потом закурил. - Ты не права, - уже
расслабляясь, произнес он и снисходительно поболтал сигаретой.
Малиновый огонек выписал сложную петлю, развесив по густому
черному воздуху слои дыма. - Просто мировое сообщество
закономерно поднялось на принципиально новую ступень
организованности. Раньше придумывали богов, потом чудодеев,
гениев... Чудо-деи исчезли, гении исчезли... что говорить, Бога и
того не стало! А ведь только авторитет божественности служил
гению защитой от давления мещанской массы...
- Трепло, - сказал Шир, но Ляпа крутнулся вдруг, чуть не
угодив сигаретой ему в глаз, и крикнул:
- Нет, не трепло!
- За всех не говорите! - заорал, тоже сразу заводясь, Шир. -
Гениям на вашу экономику начхать!
Ляпишев озверело ткнул сигаретой в скатерть, мимо
пепельницы, и размял, размазал ее пальцами. Казалось, он сейчас
заплачет. Но он лишь снова закричал:
- Право на самостоятельное осмысление отобрано у художника
навсегда! Введение в культуру новых сущностей может производиться
только государственной администрацией! Тему дает она!
Слабый, испуганный, голый человечек... Стадо человечков. Им
голодно и холодно в вонючих пещерах. Ничего не понимают, всего
боятся. Все обожествляют. Это они придумали! Малевать на стенах,
высасывать из волосатых грязных пальцев сказки и песни... Зачем?
Слабость ли была тому единственной причиной? Уже тогда
требовалось обманывать, измышлять нечто более высокое, нежели
каждодневное прозябание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71