Яковлев и Ткачев шьют ему акт вредительства за какие-то свечи к автомобилю, глупость, которую уже пытался устранить Раскольников, писал объяснение, оправдывая парня, но, должно быть, там, где решали судьбу человека, мнения Яковлева и Ткачева ценились больше. Что-то, должно быть, и для Миши привез из Москвы Ткачев. Миша это почувствовал и замкнулся. Может быть, Ткачев и объявил уже ему о том, что его ждет. Миша не стал об этом говорить, чтобы не поставить Раскольникова в неловкое положение…
Вскрыл пакет. И правда, в нем оказалась фотография, переснимок со старой ф отографии. Большая группа моряков Волжской флотилии на широкой и крутой каменной лестнице. В Казани. Еще жив Маркин, вот он, неистовый Маркин, с бородкой и усиками под Луначарского на лукавом крестьянском лице, в шеренге комендоров и пулеметчиков "Вани-коммуниста", рядом его помощник Поплевин, вечный мститель за него… наводчик Елисеев, редкий специалист, подбивал шлюпку за десяток миль… Вишневский, пулеметчик, теперь писатель, изобразил Ларису комиссаршей в пьесе… Лариса… И она здесь, рядом с ним, Раскольниковым, в центре группы… Лепетенко ступенькой ниже…
Лариса в свободном платье, светлой шляпе с маленькими полями, с своей полуулыбкой, странно, фантастично выглядит в окружении бушлатов и форменок. Удивительно, но ей прощали это платье, ее непролетарский облик. Ее обожали моряки. Этого не отнимешь. Платье прислали ей из Москвы родители, она очень его ждала, намаявшись в мужской одежде, мотаясь по берегам Волги во главе кавалерийского разведотряда.
Всматривался в ее лицо, наполовину скрытое полями шляпы - в момент съемки чуть опустила голову, видны были лишь кончик носа, улыбающиеся губы и подбородок, - и не мог оторваться. Как всегда, когда смотрел на ее фотографии, охватывало чувство, всегда одно и то же, что вот он сделает сейчас какое-то усилие - и оживет ее лицо, разлепятся губы и прозвучит стремительная, легкая, звенящая речь…
Взялся за письмо. Лепетенко, бывший военмор-черноморец, с которым прошли гражданскую, служили вместе в Афганистане, иногда встречались в Москве, где он заканчивал военную академию, писал:
"Дорогой Федор Федорович! Очень жаль, что не застал Вас. Был в Софии проездом с делегацией нашего наркомата, всего несколько часов стоял поезд, и надо было так случиться, что Вы оказались в отъезде. Недавно в Москве, перебирая свой архив, наткнулся на этот снимок и снял с него копию для Вас. Зная, что буду в Софии, не стал пересылать его, надеялся, что передам из рук в руки. Сдается мне, что у Вас этого снимка нет. Вот и хотел порадовать, напомнить о делах давно минувших, о боевых товарищах по славному восемнадцатому году и Волжско-Камской флотилии. И поговорить о том о сем. О том и о сем. Вы понимаете, поговорить есть о чем…"
Остановился на этом, посмотрел на конверт, как заклеен, не вскрывался ли. Лепетенко намекал на события последнего года, об этом, конечно, хотел поговорить. Конверт как будто был в порядке. Стал читать дальше.
"…поговорить есть о чем. Ну, да при очередной оказии. О фотографии. На этом снимке Вы увидите, помимо наших задубелых физиономий, светлый лик незабвенной Ларисы Михайловны. Федор Федорович, вот уже на протяжении почти двух месяцев с того дня, как обнаружил этот снимок, всякий раз, когда беру его в руки и смотрю на ее лицо, у меня слезы наворачиваются на глаза. Оплакиваю ее обидную преждевременную смерть. Извините, если этим напоминанием о прошлом невольно разбередил Ваши душевные раны. Извините. Остаюсь преданный Вам Семен Лепетенко".
Преданный Лепетенко. Так. Никогда, кажется, не было у него, Раскольникова, более надежного помощника, чем этот расторопный, сильный и застенчивый черноморский матрос. С ним познакомился еще в Новороссийске, в июне 18-го, и с тех пор в течение пяти лет он всегда был рядом - начальник оперативного отдела Волжской флотилии, комендант штаба флотилии, начдив бронепоездов, сотрудник консульского отдела в Кабуле, когда судьба сделала Раскольникова дипломатом. Ларису он обожал. Она была для него идеалом женщины, о которой может только мечтать мужчина, земной человек. Она-то и убедила его учиться, поступить в ака демию.
Снова стал рассматривать фотографию. Снимались в Казани в первый день после ее освобождения. Накануне родители Ларисы прислали посылку с ее платьем, и она надела его. Это было то самое дорожное платье, в котором была она, когда они познакомились, в начале ноября 17-го года. Она вошла в его купе в штабном вагоне воинского эшелона, направлявшегося из Петрограда в Москву, где еще продолжались бои с войсками Керенского.
4
Тихо отбыл в Москву отозванный наркоматом шофер Миша Казаков, дожали-таки парня Яковлев с Ткачевым. А следом за Мишей вскоре отбыл, тоже отозванный Москвой, военный атташе Сухоруков. Это уже было похоже на разгром полпредства. Правда, подобное происходило во всех советских полпредствах, повсюду чистки выкашивали до половины состава сотрудников. Но от того не становилось легче.
Перед отъездом Сухоруков зашел к Раскольникову, хотел отвести душу. Но разговора не получилось. Вспоминали, как два года назад путешествовали вместе на машине Сухорукова по Италии - Раскольниковы и Сухоруков с женой и сыном-подростком. Съехались в Венеции и оттуда проехали на юг полуострова через Флоренцию, Рим, Неаполь. Какое это было счастье. Сухоруков, сын донецкого шахтера, солдат, прошедший всю гражданскую, человек суровый, посматривал на сказочный мир, проносившийся за бортом автомобиля, со снисходительной улыбкой. Конечно, и его, как всех, завораживала ажурная легкость дворцовых ансамблей Венеции и Рима, и на него действовали буйные краски речных долин Эмилии-Романьи, очарование морских пейзажей Кампании. Но он стряхивал с себя очарование привычным советским: "У нас все лучше". Теперь Раскольников с улыбкой напомнил ему эту фразу. Тот посмотрел на него с грустью, хотел что-то сказать, но слово замерло на языке. Махнул рукой, поднялся и стал прощаться. Так и не решился заговорить о том, что тревожило обоих.
Собрания ячейки теперь устраивались чаще и затягивались за полночь. Еще не поступило из Москвы разъяснений по поводу Казакова и Сухорукова, а Яковлев и Ткачев уже проводили обсуждение "дел" бывших товарищей, требовали от работников полпредства покаянных выступлений - за то, что вовремя не разглядели вражеское лицо этих людей. Намекали на какие-то, им известные, совершенные Казаковым и Сухоруковым серьезные преступления, раскрытые органами.
Раскольников по-прежнему на собрания не ходил. Ближе к лету освободил и Музу от этой обязанности ссылкой на ее беременность. Но о том, что там происходило, знал из первых рук, от самого Яковлева, секретаря ячейки, тот с особым сладострастием, всегда подробнейшим образом, информировал его о партийных делах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Вскрыл пакет. И правда, в нем оказалась фотография, переснимок со старой ф отографии. Большая группа моряков Волжской флотилии на широкой и крутой каменной лестнице. В Казани. Еще жив Маркин, вот он, неистовый Маркин, с бородкой и усиками под Луначарского на лукавом крестьянском лице, в шеренге комендоров и пулеметчиков "Вани-коммуниста", рядом его помощник Поплевин, вечный мститель за него… наводчик Елисеев, редкий специалист, подбивал шлюпку за десяток миль… Вишневский, пулеметчик, теперь писатель, изобразил Ларису комиссаршей в пьесе… Лариса… И она здесь, рядом с ним, Раскольниковым, в центре группы… Лепетенко ступенькой ниже…
Лариса в свободном платье, светлой шляпе с маленькими полями, с своей полуулыбкой, странно, фантастично выглядит в окружении бушлатов и форменок. Удивительно, но ей прощали это платье, ее непролетарский облик. Ее обожали моряки. Этого не отнимешь. Платье прислали ей из Москвы родители, она очень его ждала, намаявшись в мужской одежде, мотаясь по берегам Волги во главе кавалерийского разведотряда.
Всматривался в ее лицо, наполовину скрытое полями шляпы - в момент съемки чуть опустила голову, видны были лишь кончик носа, улыбающиеся губы и подбородок, - и не мог оторваться. Как всегда, когда смотрел на ее фотографии, охватывало чувство, всегда одно и то же, что вот он сделает сейчас какое-то усилие - и оживет ее лицо, разлепятся губы и прозвучит стремительная, легкая, звенящая речь…
Взялся за письмо. Лепетенко, бывший военмор-черноморец, с которым прошли гражданскую, служили вместе в Афганистане, иногда встречались в Москве, где он заканчивал военную академию, писал:
"Дорогой Федор Федорович! Очень жаль, что не застал Вас. Был в Софии проездом с делегацией нашего наркомата, всего несколько часов стоял поезд, и надо было так случиться, что Вы оказались в отъезде. Недавно в Москве, перебирая свой архив, наткнулся на этот снимок и снял с него копию для Вас. Зная, что буду в Софии, не стал пересылать его, надеялся, что передам из рук в руки. Сдается мне, что у Вас этого снимка нет. Вот и хотел порадовать, напомнить о делах давно минувших, о боевых товарищах по славному восемнадцатому году и Волжско-Камской флотилии. И поговорить о том о сем. О том и о сем. Вы понимаете, поговорить есть о чем…"
Остановился на этом, посмотрел на конверт, как заклеен, не вскрывался ли. Лепетенко намекал на события последнего года, об этом, конечно, хотел поговорить. Конверт как будто был в порядке. Стал читать дальше.
"…поговорить есть о чем. Ну, да при очередной оказии. О фотографии. На этом снимке Вы увидите, помимо наших задубелых физиономий, светлый лик незабвенной Ларисы Михайловны. Федор Федорович, вот уже на протяжении почти двух месяцев с того дня, как обнаружил этот снимок, всякий раз, когда беру его в руки и смотрю на ее лицо, у меня слезы наворачиваются на глаза. Оплакиваю ее обидную преждевременную смерть. Извините, если этим напоминанием о прошлом невольно разбередил Ваши душевные раны. Извините. Остаюсь преданный Вам Семен Лепетенко".
Преданный Лепетенко. Так. Никогда, кажется, не было у него, Раскольникова, более надежного помощника, чем этот расторопный, сильный и застенчивый черноморский матрос. С ним познакомился еще в Новороссийске, в июне 18-го, и с тех пор в течение пяти лет он всегда был рядом - начальник оперативного отдела Волжской флотилии, комендант штаба флотилии, начдив бронепоездов, сотрудник консульского отдела в Кабуле, когда судьба сделала Раскольникова дипломатом. Ларису он обожал. Она была для него идеалом женщины, о которой может только мечтать мужчина, земной человек. Она-то и убедила его учиться, поступить в ака демию.
Снова стал рассматривать фотографию. Снимались в Казани в первый день после ее освобождения. Накануне родители Ларисы прислали посылку с ее платьем, и она надела его. Это было то самое дорожное платье, в котором была она, когда они познакомились, в начале ноября 17-го года. Она вошла в его купе в штабном вагоне воинского эшелона, направлявшегося из Петрограда в Москву, где еще продолжались бои с войсками Керенского.
4
Тихо отбыл в Москву отозванный наркоматом шофер Миша Казаков, дожали-таки парня Яковлев с Ткачевым. А следом за Мишей вскоре отбыл, тоже отозванный Москвой, военный атташе Сухоруков. Это уже было похоже на разгром полпредства. Правда, подобное происходило во всех советских полпредствах, повсюду чистки выкашивали до половины состава сотрудников. Но от того не становилось легче.
Перед отъездом Сухоруков зашел к Раскольникову, хотел отвести душу. Но разговора не получилось. Вспоминали, как два года назад путешествовали вместе на машине Сухорукова по Италии - Раскольниковы и Сухоруков с женой и сыном-подростком. Съехались в Венеции и оттуда проехали на юг полуострова через Флоренцию, Рим, Неаполь. Какое это было счастье. Сухоруков, сын донецкого шахтера, солдат, прошедший всю гражданскую, человек суровый, посматривал на сказочный мир, проносившийся за бортом автомобиля, со снисходительной улыбкой. Конечно, и его, как всех, завораживала ажурная легкость дворцовых ансамблей Венеции и Рима, и на него действовали буйные краски речных долин Эмилии-Романьи, очарование морских пейзажей Кампании. Но он стряхивал с себя очарование привычным советским: "У нас все лучше". Теперь Раскольников с улыбкой напомнил ему эту фразу. Тот посмотрел на него с грустью, хотел что-то сказать, но слово замерло на языке. Махнул рукой, поднялся и стал прощаться. Так и не решился заговорить о том, что тревожило обоих.
Собрания ячейки теперь устраивались чаще и затягивались за полночь. Еще не поступило из Москвы разъяснений по поводу Казакова и Сухорукова, а Яковлев и Ткачев уже проводили обсуждение "дел" бывших товарищей, требовали от работников полпредства покаянных выступлений - за то, что вовремя не разглядели вражеское лицо этих людей. Намекали на какие-то, им известные, совершенные Казаковым и Сухоруковым серьезные преступления, раскрытые органами.
Раскольников по-прежнему на собрания не ходил. Ближе к лету освободил и Музу от этой обязанности ссылкой на ее беременность. Но о том, что там происходило, знал из первых рук, от самого Яковлева, секретаря ячейки, тот с особым сладострастием, всегда подробнейшим образом, информировал его о партийных делах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108