Наш опыт переговоров с красными показывает или, во всяком случае, должен показать всем, кто хочет видеть, абсолютную бесполезность каких-либо контактов с ними. Стоит ли вам убеждать себя в этом, повторяя наш горький путь?
ВЕЧЕРНЯЯ ЧИТА
Блюхер идет по пустынным переулкам – автомобиль он отпустил; заседание будет сложное; надо собраться как следует. Длинно воют собаки. Ставни на всех окнах закрыты. Пробивающиеся лучики света лежат на земле причудливыми рисунками. Молодой месяц в черном небе похож на клоуна.
Возле угла Аргунской Блюхера хватает за рукав нищенка:
– Подай Христа ради, сынок!
Блюхер выворачивает карманы и протягивает старухе несколько монет.
– Спасибо тебе, господь тебя не забудет. Горе по тебе сохнет, ищет тебя, да я отмолю.
Старуха хочет поцеловать руку Блюхера, неловко наклоняется и падает.
– Ох, господи, – стонет старуха, – ноги-то не держат, старые они.
– Ну-ка, – говорит Василий Константинович, – давай, бабуся, опирайся на руку.
Он помогает нищенке подняться, чистит на ней жакетик.
– Да не надо, сынок, – шепчет старуха, – кто ж лохмотья чистит? Они грязные должны быть. Ой, – морщится старуха, – нога у меня вспухла.
– Где живешь, старая?
– Под небом.
– Так холодное же оно.
– Оно и холоднее – все равно пылает. Пожгли страну, пожгли.
– Кто?
– Красные, белые, зеленые. Люди пожгли. Вон кошечка у меня к забору привязана, видишь?
– Нет.
– А ты приглядись, она серенькая. Слабость у нее. Лежит и мурлычет. Хлебушком ее накормлю, с твоих пятачков-то, она и порадуется. Твари нежнее людей, они добро помнят.
– Сама откуда?
– С Поволжья.
– Одна осталась?
– С кошечкой осталась, сынок.
– А зима?
– Я помру к зиме, – деловито отвечает нищенка. – Холода подойдут, я сразу и преставлюсь, а то как вспомню, что еще зиму надо переходить, тоска у меня случается.
– Куда бы мне пристроить тебя?
– А некуда. Слабая я. Нынче сильных стреляют, а слабым и вовсе места нету. И не надо, сынок, ты не говори так, а то у меня вера шевелиться начнет, мне потом одной трудно станет, когда котеночек замяукает...
– Так здесь и спишь?
– Тут забор трухлявый, от него теплом ночью отдает. Ты иди, сынок, иди, спасибо тебе, господь тебе поможет, ты иди, а то люди проснутся, меня прогонят. Иди...
КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ ПРАВИТЕЛЬСТВА ДВР
– Граждане министры, – говорит председательствующий, – я понимаю, что вопрос о переговорах с Японией серьезен, однако всем надлежит соблюдать номинальную сдержанность в дискуссии. Кто следующий? Прошу высказываться.
Сизый табачный дым висит в зале. Министры, заместители и товарищи министров, управляющие ведомствами – все сейчас здесь. Заседание продолжается уже пятый час. Дважды вопрос о переговорах с Японией ставился на голосование, дважды голоса разделялись поровну.
– Мы хотим выслушать мнение нашего коллеги гражданина Блюхера, – говорит народный социалист Шрейбер. – По-видимому, именно его мнение должно в конце концов определить позицию колеблющихся. Мы просим вас, гражданин Блюхер.
– Я подожду, – отвечает Блюхер. – Мне сейчас важней вас послушать.
– Позвольте? – говорит заместитель министра Проскуряков. Не дожидаясь тишины, он начинает: – Я считаю, что абсолютно правы те, которые в самой категорической форме выступают против переговоров с Токио. Вести революционную пропаганду, с одной стороны, и садиться за стол переговоров с тем, против кого пропагандируешь, с другой стороны, есть не что иное, как проституирование и беспринципность. Это я беру вопрос в общем, так сказать, государственном срезе.
– В партийном, – ядовито подмечает кто-то из меньшевиков, – это окажется более точным! «Нарсосы» превыше всего блюдут аспект партийный.
– Я не собираюсь ни с кем сводить счеты в момент, который по своей сложности и позорности близок к временам Бреста. Ребенок, который видит, как его отец, только что получивший плевок в лицо, вместо пощечины оскорбителю начинает снимать пылинки с его плечика, навсегда, отныне и присно, потеряет любовь к такому отцу и веру в него.
– Даже литература не была так категорична в подобного рода утверждениях, – замечает Блюхер.
– Политика – не арена для литературных упражнений дилетантствующих критиков! Если мы стали чиновниками, так надо прямо и сказать тем, кого мы имеем смелость вести за собой. Если нам важна идея, тогда мы можем поступиться министерскими портфелями и личными автомобилями во имя свободы на всем земном шаре.
– Или вы демагог, – негромко говорит Блюхер, – или, в лучшем случае, дурак.
Председательствующий пытается навести порядок. Чуть улыбаясь, поднимается министр Шрейбер. Он в полемике силен, не то что Проскуряков.
– Великолепнейший образчик новоявленного барства, – говорит он, – дубина, которая в равной степени оглушающе сшибает с ног и правого и неправого, а самое главное – ищущего! Ищущий, да убоись дубины гражданина Блюхера! Не смей высказать свое суждение о тех, кто надругался над твоей родиной-матерью! Не моги думать! Повторяй догмы – это прекрасное свидетельство истинного патриотизма. Свобода гласности настала, во всем прогресс, но между тем блажен, кто рассуждает мало и кто не думает совсем! Я всегда был противником Проскурякова! Сегодня, после его страстного выступления, я стал его человеческим союзником, я понял его. Повторяю: мне противна идея переговоров с желтыми сволочами, которые принесли нашей родине столько горя и слез.
Блюхер начинает демонстративно-громко аплодировать.
– Браво, – говорит он. – Браво, Проскуряков! Гражданин Шрейбер понял всю трепетность твоих порывов!
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ ЧИТА-II
Лязгая стальными лепешками буферов, останавливается поезд. Он нескончаемо длинный, составлен из маленьких теплушек. Вдоль всего поезда стоят люди. Это рабочие и их жены. А состав пришел из голодающего Поволжья. Открываются двери теплушек. Оттуда смотрят громадные детские глаза. Серые, маленькие дети, с непомерно большими головами, без плеч, с длинными и тонкими ручонками, стоят в провалах открытых дверей и поддерживают друг друга, чтобы не упасть.
Чей-то бабий протяжный крик мгновенно, как пулеметом, прошивает тишину.
И тихо-тихо вдруг становится. Только слышно, как надрывается воронье в стеклянном рассветном небе. Молча стоят читинские рабочие возле теплушек, принимают на руки детей, прижимают их к себе – длинных и легоньких, чумазых, босоногих оборвышей.
По теплушке идет жена Блюхера. Руки у нее ледяные, прижаты к груди, подбородок дрожит. Она вглядывается в пепельные лица детей. Идет она медленно, ступает осторожно, помнит наказ мужа: «Ты возьми самую несчастную, немытую, больную, которую могут другие не взять. Ты ту возьми, Зоенькой назовем».
В углу, прижавшись к шершавым доскам, стоит маленькая девочка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
ВЕЧЕРНЯЯ ЧИТА
Блюхер идет по пустынным переулкам – автомобиль он отпустил; заседание будет сложное; надо собраться как следует. Длинно воют собаки. Ставни на всех окнах закрыты. Пробивающиеся лучики света лежат на земле причудливыми рисунками. Молодой месяц в черном небе похож на клоуна.
Возле угла Аргунской Блюхера хватает за рукав нищенка:
– Подай Христа ради, сынок!
Блюхер выворачивает карманы и протягивает старухе несколько монет.
– Спасибо тебе, господь тебя не забудет. Горе по тебе сохнет, ищет тебя, да я отмолю.
Старуха хочет поцеловать руку Блюхера, неловко наклоняется и падает.
– Ох, господи, – стонет старуха, – ноги-то не держат, старые они.
– Ну-ка, – говорит Василий Константинович, – давай, бабуся, опирайся на руку.
Он помогает нищенке подняться, чистит на ней жакетик.
– Да не надо, сынок, – шепчет старуха, – кто ж лохмотья чистит? Они грязные должны быть. Ой, – морщится старуха, – нога у меня вспухла.
– Где живешь, старая?
– Под небом.
– Так холодное же оно.
– Оно и холоднее – все равно пылает. Пожгли страну, пожгли.
– Кто?
– Красные, белые, зеленые. Люди пожгли. Вон кошечка у меня к забору привязана, видишь?
– Нет.
– А ты приглядись, она серенькая. Слабость у нее. Лежит и мурлычет. Хлебушком ее накормлю, с твоих пятачков-то, она и порадуется. Твари нежнее людей, они добро помнят.
– Сама откуда?
– С Поволжья.
– Одна осталась?
– С кошечкой осталась, сынок.
– А зима?
– Я помру к зиме, – деловито отвечает нищенка. – Холода подойдут, я сразу и преставлюсь, а то как вспомню, что еще зиму надо переходить, тоска у меня случается.
– Куда бы мне пристроить тебя?
– А некуда. Слабая я. Нынче сильных стреляют, а слабым и вовсе места нету. И не надо, сынок, ты не говори так, а то у меня вера шевелиться начнет, мне потом одной трудно станет, когда котеночек замяукает...
– Так здесь и спишь?
– Тут забор трухлявый, от него теплом ночью отдает. Ты иди, сынок, иди, спасибо тебе, господь тебе поможет, ты иди, а то люди проснутся, меня прогонят. Иди...
КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ ПРАВИТЕЛЬСТВА ДВР
– Граждане министры, – говорит председательствующий, – я понимаю, что вопрос о переговорах с Японией серьезен, однако всем надлежит соблюдать номинальную сдержанность в дискуссии. Кто следующий? Прошу высказываться.
Сизый табачный дым висит в зале. Министры, заместители и товарищи министров, управляющие ведомствами – все сейчас здесь. Заседание продолжается уже пятый час. Дважды вопрос о переговорах с Японией ставился на голосование, дважды голоса разделялись поровну.
– Мы хотим выслушать мнение нашего коллеги гражданина Блюхера, – говорит народный социалист Шрейбер. – По-видимому, именно его мнение должно в конце концов определить позицию колеблющихся. Мы просим вас, гражданин Блюхер.
– Я подожду, – отвечает Блюхер. – Мне сейчас важней вас послушать.
– Позвольте? – говорит заместитель министра Проскуряков. Не дожидаясь тишины, он начинает: – Я считаю, что абсолютно правы те, которые в самой категорической форме выступают против переговоров с Токио. Вести революционную пропаганду, с одной стороны, и садиться за стол переговоров с тем, против кого пропагандируешь, с другой стороны, есть не что иное, как проституирование и беспринципность. Это я беру вопрос в общем, так сказать, государственном срезе.
– В партийном, – ядовито подмечает кто-то из меньшевиков, – это окажется более точным! «Нарсосы» превыше всего блюдут аспект партийный.
– Я не собираюсь ни с кем сводить счеты в момент, который по своей сложности и позорности близок к временам Бреста. Ребенок, который видит, как его отец, только что получивший плевок в лицо, вместо пощечины оскорбителю начинает снимать пылинки с его плечика, навсегда, отныне и присно, потеряет любовь к такому отцу и веру в него.
– Даже литература не была так категорична в подобного рода утверждениях, – замечает Блюхер.
– Политика – не арена для литературных упражнений дилетантствующих критиков! Если мы стали чиновниками, так надо прямо и сказать тем, кого мы имеем смелость вести за собой. Если нам важна идея, тогда мы можем поступиться министерскими портфелями и личными автомобилями во имя свободы на всем земном шаре.
– Или вы демагог, – негромко говорит Блюхер, – или, в лучшем случае, дурак.
Председательствующий пытается навести порядок. Чуть улыбаясь, поднимается министр Шрейбер. Он в полемике силен, не то что Проскуряков.
– Великолепнейший образчик новоявленного барства, – говорит он, – дубина, которая в равной степени оглушающе сшибает с ног и правого и неправого, а самое главное – ищущего! Ищущий, да убоись дубины гражданина Блюхера! Не смей высказать свое суждение о тех, кто надругался над твоей родиной-матерью! Не моги думать! Повторяй догмы – это прекрасное свидетельство истинного патриотизма. Свобода гласности настала, во всем прогресс, но между тем блажен, кто рассуждает мало и кто не думает совсем! Я всегда был противником Проскурякова! Сегодня, после его страстного выступления, я стал его человеческим союзником, я понял его. Повторяю: мне противна идея переговоров с желтыми сволочами, которые принесли нашей родине столько горя и слез.
Блюхер начинает демонстративно-громко аплодировать.
– Браво, – говорит он. – Браво, Проскуряков! Гражданин Шрейбер понял всю трепетность твоих порывов!
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ ЧИТА-II
Лязгая стальными лепешками буферов, останавливается поезд. Он нескончаемо длинный, составлен из маленьких теплушек. Вдоль всего поезда стоят люди. Это рабочие и их жены. А состав пришел из голодающего Поволжья. Открываются двери теплушек. Оттуда смотрят громадные детские глаза. Серые, маленькие дети, с непомерно большими головами, без плеч, с длинными и тонкими ручонками, стоят в провалах открытых дверей и поддерживают друг друга, чтобы не упасть.
Чей-то бабий протяжный крик мгновенно, как пулеметом, прошивает тишину.
И тихо-тихо вдруг становится. Только слышно, как надрывается воронье в стеклянном рассветном небе. Молча стоят читинские рабочие возле теплушек, принимают на руки детей, прижимают их к себе – длинных и легоньких, чумазых, босоногих оборвышей.
По теплушке идет жена Блюхера. Руки у нее ледяные, прижаты к груди, подбородок дрожит. Она вглядывается в пепельные лица детей. Идет она медленно, ступает осторожно, помнит наказ мужа: «Ты возьми самую несчастную, немытую, больную, которую могут другие не взять. Ты ту возьми, Зоенькой назовем».
В углу, прижавшись к шершавым доскам, стоит маленькая девочка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86