» Слабонервных и страдающих ожирением просим не ходить, потому что никто из них не выдержит гомерического хохота».
«Для всех народов все дороги ведут в Рим, а для охотников-промысловиков во Владивостоке только одна – к Василию Петрову на Семеновский базар, нумер сорок первый».
Больше всех бросалось в глаза объявление:
«Лучшая водка – «Нега Лазариди» тройной очистки. Светланская, 18. Мерси за внимание!»
Исаев вспомнил: Унгерн, перед тем как повести свои войска на красную Сибирь и ДВР, дал интервью представителям американской и эмигрантской русской прессы. Он сказал: «Чтобы русские смогли побороть свою психически врожденную неполноценность, я ввел в моих войсках безграничное пользование водкой, опием и гашишем».
Другое объявление гласило:
«Страшен человек, накормленный досыта, утверждает Библия. Приглашаем всех в нашу диетическую столовую. Гарантируем выход из-за стола с чувством легкого голода. Обслуживание – лучшие девушки города».
«Понятно, – подумал Исаев. – Над Библией глумятся, заманивают в бордель, сволочи. Пузатым старичкам только про диетическую столовую с девочками свистни, они все сразу поймут, сукины дети».
Сашенька – ломкая, быстрая, тоненькая – шла к Исаеву, чуть не бежала. С мороза румяная, красивая, раскосоглазая, словно японочка, улыбчивая; лицо доброе, есть такие женские лица: только глянь – и сразу делается радостно, даже если перед тем тоска была...
– Вы замерзли, бедненький Максим Максимович?
– Самую малость.
– Зачем же вы на ветру стояли? Это неразумно.
– Разум – это дикий зверь, его место под лавкой.
– Что станем делать? – улыбнулась Сашенька.
– Вы просили показать вам город с черного хода? Вот я и стану вам его показывать
– Прекрасно. Откуда начнем?
– С пакгаузов. Посмотрим, что привезли пароходы, видите, сколько их у причалов? Помните, в «Онегине»:
Глядишь – и площадь запестрела. Все оживилось; здесь и там Бегут за делом и без дела, Однако больше по делам. Дитя расчета и отваги, Идет купец взглянуть на флаги, Проведать, шлют ли небеса Ему знакомы паруса. Какие новые товары Вступили нынче в карантин? Пришли ли бочки жданных вин? И что чума? и где пожары? И нет ли голода, войны Или подобной новизны?
– Как страшно, Максим Максимыч.
– Отчего?
– Будто он про наше сегодня писал.
– Ничего страшного. Просто он гений. А дальше помните?
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры – легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет
– Но ведь это же про нас! «Часы летят, а грозный счет меж тем невидимо растет». Мы пьем, смеемся, а мужики вилы натачивают. Вот наша горничная на меня волком смотрит. Действительно, только в России могли так легко и бездумно отдать большевикам в октябре свободу, завоеванную в феврале.
– Отдали такую же свободу, как у нас? Здесь?
– Конечно.
– Вы считаете, что наша здешняя ситуация может считаться эталоном свободы?
– В некотором роде.
– Да?
– Да! Да! Да!
– Только, пожалуйста, не начинайте еще интеллигенцию нашу бранить, обидно за интеллигенцию, когда ее топчут. Как с кем надо счеты свести или повод для ужина необходим – так айда бранить интеллигентов.
Они прошли контрольный пункт. По журналистскому удостоверению охрана пропустила Исаева, подобострастно козырнув ему, – провинция испытывает благостный страх перед прессой. Вдали за третьим пакгаузом, построенным совсем недавно из американского ребристого металла, стояла цепь японских солдат с винтовками наперевес. Было слышно, как на причале протяжно скрежетал плохо смазанный кран. Разгрузку вели русские – это было ясно, потому что старший кричал басисто:
– Майнай легко, то ж тебе не баба с цицками, а кабриолет с пушкой!
Начальник последнего караула, маленький японский унтер-офицер в очках, быстро посмотрев удостоверение Исаева, улыбчиво ответил:
– Нельзя идти.
– Почему?
– Нельзя идти, – повторил он, еще более обворожительно улыбаясь. – Там русские люди ругаются бранными словами, которые недопустимо слушать такой очаровательной барышне.
Из-за пакгауза выскочил Чен – как обычно фронтоват, в руке тросточка с золотым набалдашником, пальто – короткое, как сейчас вошло в моду в Америке, островерхая японская шапка оторочена блестящим мехом нерпы, лицо лоснится: видно, с утра получил в парикмахерской массаж с кремом-вытяжкой из железы кабарги – кожа делается пахучей, эластичной, и морщины исчезают. А откуда у Чена морщинам взяться, когда ему двадцать четыре года. Хотя морщинки у него под глазами есть: как-никак четыре года он работает в белом тылу, когда ночью каждый шорох кажется грохотом, а днем в любом, идущем сзади, видишь филера.
Чен подскочил к унтер-офицеру, что-то сказал ему по-японски, быстрым жестом сунул в руку зелененькую банкноту, унтер отвернулся, и Чен провел Исаева с Сашенькой сквозь строй японских солдат. Те смотрели мимо и вроде бы не видели троих людей, которые прошли, касаясь их плечами.
– Что вы ему сказали? – спросила Сашенька.
– О, я прочел ему строки из Бо Цзю-и, – ответил Чен.
– У нас сегодня день начался с поэзии, – улыбнулся Исаев.
– Что это за стихи?
– Это не стихи. Скорее, это труд по практической математике великого китайского мудреца – так совершенны рифмы.
Они вышли на причал. Громадный кран, размахивая стальной шеей, поворачивался, спуская вниз, на бронированную платформу, огромный зеленый танк. Три танка уже были сгружены, и возле них возились японские техники, объясняя русским офицерам, как заводится мотор. Сейчас, когда машины ревели, пуская из выхлопных труб клубы черно-синего дыма, казалось, что стреляют из пулеметов.
– Какие страшилища, – сказала Сашенька, – словно животные из каменных веков.
– Каменный век был один, – улыбнулся Исаев, – эпохи в нем – разные.
– Еще семь штук осталось, – заметил Чен. – Правда, что-то стряслось с краном, боюсь, испортился.
– А отчего разгружают каппелевские солдаты?
– Видимо, не надеются на грузчиков.
– Понятно, – задумчиво сказал Исаев, провожая взглядом раскачивающийся в воздухе танк.
Вдруг в кране что-то хрустнуло, застонало, потом тонко завизжало, и танк, нелепо перекувырнувшись в воздухе, грохнулся на камни. Раздался звон, будто разбили громадную музыкальную шкатулку.
– Стойте здесь, – попросил Исаев девушку, а сам с Ченом побежал к разбитой машине. Танк лежал на боку. Дула крупнокалиберных пулеметов были погнуты, потому что удар пришелся как раз на них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
«Для всех народов все дороги ведут в Рим, а для охотников-промысловиков во Владивостоке только одна – к Василию Петрову на Семеновский базар, нумер сорок первый».
Больше всех бросалось в глаза объявление:
«Лучшая водка – «Нега Лазариди» тройной очистки. Светланская, 18. Мерси за внимание!»
Исаев вспомнил: Унгерн, перед тем как повести свои войска на красную Сибирь и ДВР, дал интервью представителям американской и эмигрантской русской прессы. Он сказал: «Чтобы русские смогли побороть свою психически врожденную неполноценность, я ввел в моих войсках безграничное пользование водкой, опием и гашишем».
Другое объявление гласило:
«Страшен человек, накормленный досыта, утверждает Библия. Приглашаем всех в нашу диетическую столовую. Гарантируем выход из-за стола с чувством легкого голода. Обслуживание – лучшие девушки города».
«Понятно, – подумал Исаев. – Над Библией глумятся, заманивают в бордель, сволочи. Пузатым старичкам только про диетическую столовую с девочками свистни, они все сразу поймут, сукины дети».
Сашенька – ломкая, быстрая, тоненькая – шла к Исаеву, чуть не бежала. С мороза румяная, красивая, раскосоглазая, словно японочка, улыбчивая; лицо доброе, есть такие женские лица: только глянь – и сразу делается радостно, даже если перед тем тоска была...
– Вы замерзли, бедненький Максим Максимович?
– Самую малость.
– Зачем же вы на ветру стояли? Это неразумно.
– Разум – это дикий зверь, его место под лавкой.
– Что станем делать? – улыбнулась Сашенька.
– Вы просили показать вам город с черного хода? Вот я и стану вам его показывать
– Прекрасно. Откуда начнем?
– С пакгаузов. Посмотрим, что привезли пароходы, видите, сколько их у причалов? Помните, в «Онегине»:
Глядишь – и площадь запестрела. Все оживилось; здесь и там Бегут за делом и без дела, Однако больше по делам. Дитя расчета и отваги, Идет купец взглянуть на флаги, Проведать, шлют ли небеса Ему знакомы паруса. Какие новые товары Вступили нынче в карантин? Пришли ли бочки жданных вин? И что чума? и где пожары? И нет ли голода, войны Или подобной новизны?
– Как страшно, Максим Максимыч.
– Отчего?
– Будто он про наше сегодня писал.
– Ничего страшного. Просто он гений. А дальше помните?
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры – легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет
– Но ведь это же про нас! «Часы летят, а грозный счет меж тем невидимо растет». Мы пьем, смеемся, а мужики вилы натачивают. Вот наша горничная на меня волком смотрит. Действительно, только в России могли так легко и бездумно отдать большевикам в октябре свободу, завоеванную в феврале.
– Отдали такую же свободу, как у нас? Здесь?
– Конечно.
– Вы считаете, что наша здешняя ситуация может считаться эталоном свободы?
– В некотором роде.
– Да?
– Да! Да! Да!
– Только, пожалуйста, не начинайте еще интеллигенцию нашу бранить, обидно за интеллигенцию, когда ее топчут. Как с кем надо счеты свести или повод для ужина необходим – так айда бранить интеллигентов.
Они прошли контрольный пункт. По журналистскому удостоверению охрана пропустила Исаева, подобострастно козырнув ему, – провинция испытывает благостный страх перед прессой. Вдали за третьим пакгаузом, построенным совсем недавно из американского ребристого металла, стояла цепь японских солдат с винтовками наперевес. Было слышно, как на причале протяжно скрежетал плохо смазанный кран. Разгрузку вели русские – это было ясно, потому что старший кричал басисто:
– Майнай легко, то ж тебе не баба с цицками, а кабриолет с пушкой!
Начальник последнего караула, маленький японский унтер-офицер в очках, быстро посмотрев удостоверение Исаева, улыбчиво ответил:
– Нельзя идти.
– Почему?
– Нельзя идти, – повторил он, еще более обворожительно улыбаясь. – Там русские люди ругаются бранными словами, которые недопустимо слушать такой очаровательной барышне.
Из-за пакгауза выскочил Чен – как обычно фронтоват, в руке тросточка с золотым набалдашником, пальто – короткое, как сейчас вошло в моду в Америке, островерхая японская шапка оторочена блестящим мехом нерпы, лицо лоснится: видно, с утра получил в парикмахерской массаж с кремом-вытяжкой из железы кабарги – кожа делается пахучей, эластичной, и морщины исчезают. А откуда у Чена морщинам взяться, когда ему двадцать четыре года. Хотя морщинки у него под глазами есть: как-никак четыре года он работает в белом тылу, когда ночью каждый шорох кажется грохотом, а днем в любом, идущем сзади, видишь филера.
Чен подскочил к унтер-офицеру, что-то сказал ему по-японски, быстрым жестом сунул в руку зелененькую банкноту, унтер отвернулся, и Чен провел Исаева с Сашенькой сквозь строй японских солдат. Те смотрели мимо и вроде бы не видели троих людей, которые прошли, касаясь их плечами.
– Что вы ему сказали? – спросила Сашенька.
– О, я прочел ему строки из Бо Цзю-и, – ответил Чен.
– У нас сегодня день начался с поэзии, – улыбнулся Исаев.
– Что это за стихи?
– Это не стихи. Скорее, это труд по практической математике великого китайского мудреца – так совершенны рифмы.
Они вышли на причал. Громадный кран, размахивая стальной шеей, поворачивался, спуская вниз, на бронированную платформу, огромный зеленый танк. Три танка уже были сгружены, и возле них возились японские техники, объясняя русским офицерам, как заводится мотор. Сейчас, когда машины ревели, пуская из выхлопных труб клубы черно-синего дыма, казалось, что стреляют из пулеметов.
– Какие страшилища, – сказала Сашенька, – словно животные из каменных веков.
– Каменный век был один, – улыбнулся Исаев, – эпохи в нем – разные.
– Еще семь штук осталось, – заметил Чен. – Правда, что-то стряслось с краном, боюсь, испортился.
– А отчего разгружают каппелевские солдаты?
– Видимо, не надеются на грузчиков.
– Понятно, – задумчиво сказал Исаев, провожая взглядом раскачивающийся в воздухе танк.
Вдруг в кране что-то хрустнуло, застонало, потом тонко завизжало, и танк, нелепо перекувырнувшись в воздухе, грохнулся на камни. Раздался звон, будто разбили громадную музыкальную шкатулку.
– Стойте здесь, – попросил Исаев девушку, а сам с Ченом побежал к разбитой машине. Танк лежал на боку. Дула крупнокалиберных пулеметов были погнуты, потому что удар пришелся как раз на них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86