Началась паника. Белые наступали стремительно и жестоко. В Токио праздновали победы. Во Владивостоке начались балы и маскарады. В Чите и Хабаровске было введено осадное положение.
ХАБАРОВСК. УТРО
Слышен тяжелый грохот артиллерийской канонады. Мелко дрожали стекла в окнах постышевской квартиры. По дороге бесконечной лентой брели на запад беженцы.
Павел Петрович, осунувшийся, обросший рыжей щетиной, стоял у окна и молча курил. Жена его собирала нехитрый комиссарский скарб: узелок и чемоданишко с обитыми углами и без замка. В коляске спал младший сын Постышева. Тот, что постарше, тихонько сидел в углу, возле брата, играя в войну. Он собирал из деревянных палочек огромную пушку. А собрав, целился в спящего братишку, рычал: «Б-ба-бах», потом падал навзничь, изображая раненого, шептал тоненьким мальчишеским голоском: «Вперед, вперед! Красные орлы!» – и закрывал глаза – вроде бы «убит». А после начинал цокать – это кавалерия несется, вот все ближе и все ближе она, вот ожил наш убитый командир и стал лихим конником, вот он вскакивает с пола и кричит: «Даешь!»
– Я тебе сейчас шлепка дам, – тихо сказала мать, – разбудишь брата. Дай поспать напоследок.
В дверь легонько постучались.
– Войдите, – сказал Постышев.
– Доброе утро, – кашлянул шофер Ухалов. – Я прибыл.
– Мы на машине? – счастливо закричал сын комиссара.
– Садитесь, – сказал Постышев Ухалову, – сейчас попьем чайку на дорогу.
– Благодарствуйте, Павел Петрович, я уже отпил дома.
– Чай не водка, можно и повторить.
– Так ведь водку – ее тоже не грех повторить.
– Резонно. Садитесь, садитесь.
Ухалов опустился на краешек стула и начал сворачивать цигарку. Жена Павла Петровича разлила чай из самовара в большие пиалы. Пили они молча. Только самовар свистел по-домашнему – уютно и спокойно. А вдали – канонада. И на дороге за окнами – людской плач и конское ржание.
– Ну, я пойду к машине, прогрею, – сказал Ухалов, – спасибо за угощение.
Сынишка Павла Петровича забрался под кровать, и теперь оттуда слышны его команды, грохот «выстрелов» и цокот далеких эскадронов, несущихся на врагов. За столом остались комиссар и его жена. Они долго смотрели друг на друга, молчали, только иногда Постышев осторожно трогал руку жены.
– Дико, – сказал Постышев, – сейчас по всем людским законам мы должны говорить с тобой...
– А нам не надо, потому что все понятно.
– Да.
– Ты сейчас вспоминаешь восемнадцатый год, когда мы шли через сопки от Калмыкова.
– Я не все вспоминаю. Я вспоминаю малинник, где мы спали, и еще как деревья над нами шумели. Вроде бы море рядом слышалось.
– Ты тогда читал Гейне.
– Я помню. «Через лес широкий, зеленью одетый, всадник быстрый скачет, бешено несется...»
– А помнишь, как орал малыш, когда мы проходили пикеты белых?
– Да. У него тогда был сиплый басина.
Сын прервал возню под кроватью и крикнул:
– Какой же я сиплый?!
– Чудак, – улыбнулась грустно мать, – это же лучший комплимент для настоящего мужчины.
– А комплимент – это что такое?
– Вроде подарка.
– Как рыба?
– Какая?
– Которую едят.
– В общем, верно, – сказал Постышев, – очень точная расшифровка слову «комплимент».
– Помнишь, когда мы заблудились в тайге, ты говорил, что нам надо быть всегда вместе, потому что в старости будет мучительно жаль каждой минуты, проведенной врозь.
– Да.
– Ты не думай, я говорю это без умысла.
– Я знаю.
– Я бы мечтала остаться рядом с тобой до конца.
– Знаю.
– У тебя на висках морщинки, как у старухи, комиссар.
– Спасибо.
– Обиделся?
– А ты как думаешь?
Стекла стали дрожать еще сильней и мельче. Жена комиссара подняла из кроватки маленького, одела его, укутала шалью и протянула отцу. Постышев поцеловал сына в лоб, в щеки, потом взял на руки старшего и начал медленно играть с ним в «носы» – закрыв глаза и сморщив лицо.
Ребенку что эвакуация, что победа – все едино, если предстоит поездка на машине. Сын прощался с отцом, играл с ним в «носики», а сам поглядывал в окно на Ухалова, который возился возле автомобиля.
– Пап, – не выдержал мальчик, – мы далеко поедем на машине?
– Ты пойдешь пешком.
– Почему? Машина ведь наша.
– Это тебе кто сказал?
– Я так думаю.
– Это машина не наша, сын, и если ты станешь считать ее нашей, тогда, собственно, зря мы всю эту кашу заваривали.
– Какую кашу?
Постышев погладил сына по лицу:
– Манную.
– А это какая такая манная?
– Белая она.
– Вкусная?
– Очень, – твердо ответил Постышев. – Очень.
– Вкуснее хлеба?
– Вкуснее.
– В восемь раз?
– Да уж не меньше.
Смотрел Постышев на жену, а в глазах у нее были слезы и подбородок дрожал.
Постышев вывел своих на улицу: крики, конское ржание, детский плач. Бегут люди от белых армий на запад, прижимают матери к груди детей, волокут за собой узлы по стылой дороге. В повозках везут раненых, те стонут тихо, а лица у них серые от боли и страха.
Попрощался Павел Петрович со своими сурово, сдержанно, по-мужичьи. Но долго стоял на обочине дороги и глядел, как жена с детьми, подталкиваемая со всех сторон беженцами, шла все дальше и дальше – не оборачиваясь, чтобы не мучить его, комиссарово, сердце. А сын оборачивался, и ручонкой махал, и варежку каждый раз снимал – боялся, не увидит отец, не поймет, что это он так прощается.
Скрылись из глаз. Нет их. Все.
* * *
Постышев садится в машину.
– На фронт, – говорит он Ухалову, – и поднажмите.
Навстречу беженцам, которых все меньше и меньше на дороге, несется громадный «линкольн» комиссара фронта. Вот уж и совсем опустела дорога. Ухалов жмет на акселератор, мотор натруженно ревет, дорога кружит, взбираясь на сопку. На самой вершине автомобиль зачихал, зафыркал, из выхлопной трубы чуфыркнуло синим дымом, сухо выстрелило, словно из пушки холостым зарядом, и мотор захлебнулся. Ухалов рванул на себя тормоз, задние колеса повело по льду, машину стало заносить к обрыву. Нет, вывернул все-таки Ухалов руль, поставил машину поперек дороги, а сам от баранки не может оторваться, будто приклеился к ней.
– Струхнул? – спрашивает Постышев.
– Потом аж обдало.
– Ничего.
– Я тоже полагаю: ничего. Только одно плохо, без охраны едем.
– Воевать надо охране, а не баклуши на заднем сиденье бить. Захотят угрохать, так в окно стрельнут – и со святыми упокой. Одна теория в охране-то, Ухалов...
– Тоже резон, однако нервам с третьим человеком спокойнее.
Постышев открывает дверцу, вылезает на дорогу. Достает из-под шинели бинокль, смотрит на восток. И видит он бегущую армию – без винтовок, расхристанную, мужицкую, в страхе. Сколько видно – бегут по дороге люди, лавиной катят, поди их останови.
Постышев напрямки, через мелкий кустарник, особенно колючий зимой, через ельник, который хлещет его по лицу, несется вниз, срезая извивы дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
ХАБАРОВСК. УТРО
Слышен тяжелый грохот артиллерийской канонады. Мелко дрожали стекла в окнах постышевской квартиры. По дороге бесконечной лентой брели на запад беженцы.
Павел Петрович, осунувшийся, обросший рыжей щетиной, стоял у окна и молча курил. Жена его собирала нехитрый комиссарский скарб: узелок и чемоданишко с обитыми углами и без замка. В коляске спал младший сын Постышева. Тот, что постарше, тихонько сидел в углу, возле брата, играя в войну. Он собирал из деревянных палочек огромную пушку. А собрав, целился в спящего братишку, рычал: «Б-ба-бах», потом падал навзничь, изображая раненого, шептал тоненьким мальчишеским голоском: «Вперед, вперед! Красные орлы!» – и закрывал глаза – вроде бы «убит». А после начинал цокать – это кавалерия несется, вот все ближе и все ближе она, вот ожил наш убитый командир и стал лихим конником, вот он вскакивает с пола и кричит: «Даешь!»
– Я тебе сейчас шлепка дам, – тихо сказала мать, – разбудишь брата. Дай поспать напоследок.
В дверь легонько постучались.
– Войдите, – сказал Постышев.
– Доброе утро, – кашлянул шофер Ухалов. – Я прибыл.
– Мы на машине? – счастливо закричал сын комиссара.
– Садитесь, – сказал Постышев Ухалову, – сейчас попьем чайку на дорогу.
– Благодарствуйте, Павел Петрович, я уже отпил дома.
– Чай не водка, можно и повторить.
– Так ведь водку – ее тоже не грех повторить.
– Резонно. Садитесь, садитесь.
Ухалов опустился на краешек стула и начал сворачивать цигарку. Жена Павла Петровича разлила чай из самовара в большие пиалы. Пили они молча. Только самовар свистел по-домашнему – уютно и спокойно. А вдали – канонада. И на дороге за окнами – людской плач и конское ржание.
– Ну, я пойду к машине, прогрею, – сказал Ухалов, – спасибо за угощение.
Сынишка Павла Петровича забрался под кровать, и теперь оттуда слышны его команды, грохот «выстрелов» и цокот далеких эскадронов, несущихся на врагов. За столом остались комиссар и его жена. Они долго смотрели друг на друга, молчали, только иногда Постышев осторожно трогал руку жены.
– Дико, – сказал Постышев, – сейчас по всем людским законам мы должны говорить с тобой...
– А нам не надо, потому что все понятно.
– Да.
– Ты сейчас вспоминаешь восемнадцатый год, когда мы шли через сопки от Калмыкова.
– Я не все вспоминаю. Я вспоминаю малинник, где мы спали, и еще как деревья над нами шумели. Вроде бы море рядом слышалось.
– Ты тогда читал Гейне.
– Я помню. «Через лес широкий, зеленью одетый, всадник быстрый скачет, бешено несется...»
– А помнишь, как орал малыш, когда мы проходили пикеты белых?
– Да. У него тогда был сиплый басина.
Сын прервал возню под кроватью и крикнул:
– Какой же я сиплый?!
– Чудак, – улыбнулась грустно мать, – это же лучший комплимент для настоящего мужчины.
– А комплимент – это что такое?
– Вроде подарка.
– Как рыба?
– Какая?
– Которую едят.
– В общем, верно, – сказал Постышев, – очень точная расшифровка слову «комплимент».
– Помнишь, когда мы заблудились в тайге, ты говорил, что нам надо быть всегда вместе, потому что в старости будет мучительно жаль каждой минуты, проведенной врозь.
– Да.
– Ты не думай, я говорю это без умысла.
– Я знаю.
– Я бы мечтала остаться рядом с тобой до конца.
– Знаю.
– У тебя на висках морщинки, как у старухи, комиссар.
– Спасибо.
– Обиделся?
– А ты как думаешь?
Стекла стали дрожать еще сильней и мельче. Жена комиссара подняла из кроватки маленького, одела его, укутала шалью и протянула отцу. Постышев поцеловал сына в лоб, в щеки, потом взял на руки старшего и начал медленно играть с ним в «носы» – закрыв глаза и сморщив лицо.
Ребенку что эвакуация, что победа – все едино, если предстоит поездка на машине. Сын прощался с отцом, играл с ним в «носики», а сам поглядывал в окно на Ухалова, который возился возле автомобиля.
– Пап, – не выдержал мальчик, – мы далеко поедем на машине?
– Ты пойдешь пешком.
– Почему? Машина ведь наша.
– Это тебе кто сказал?
– Я так думаю.
– Это машина не наша, сын, и если ты станешь считать ее нашей, тогда, собственно, зря мы всю эту кашу заваривали.
– Какую кашу?
Постышев погладил сына по лицу:
– Манную.
– А это какая такая манная?
– Белая она.
– Вкусная?
– Очень, – твердо ответил Постышев. – Очень.
– Вкуснее хлеба?
– Вкуснее.
– В восемь раз?
– Да уж не меньше.
Смотрел Постышев на жену, а в глазах у нее были слезы и подбородок дрожал.
Постышев вывел своих на улицу: крики, конское ржание, детский плач. Бегут люди от белых армий на запад, прижимают матери к груди детей, волокут за собой узлы по стылой дороге. В повозках везут раненых, те стонут тихо, а лица у них серые от боли и страха.
Попрощался Павел Петрович со своими сурово, сдержанно, по-мужичьи. Но долго стоял на обочине дороги и глядел, как жена с детьми, подталкиваемая со всех сторон беженцами, шла все дальше и дальше – не оборачиваясь, чтобы не мучить его, комиссарово, сердце. А сын оборачивался, и ручонкой махал, и варежку каждый раз снимал – боялся, не увидит отец, не поймет, что это он так прощается.
Скрылись из глаз. Нет их. Все.
* * *
Постышев садится в машину.
– На фронт, – говорит он Ухалову, – и поднажмите.
Навстречу беженцам, которых все меньше и меньше на дороге, несется громадный «линкольн» комиссара фронта. Вот уж и совсем опустела дорога. Ухалов жмет на акселератор, мотор натруженно ревет, дорога кружит, взбираясь на сопку. На самой вершине автомобиль зачихал, зафыркал, из выхлопной трубы чуфыркнуло синим дымом, сухо выстрелило, словно из пушки холостым зарядом, и мотор захлебнулся. Ухалов рванул на себя тормоз, задние колеса повело по льду, машину стало заносить к обрыву. Нет, вывернул все-таки Ухалов руль, поставил машину поперек дороги, а сам от баранки не может оторваться, будто приклеился к ней.
– Струхнул? – спрашивает Постышев.
– Потом аж обдало.
– Ничего.
– Я тоже полагаю: ничего. Только одно плохо, без охраны едем.
– Воевать надо охране, а не баклуши на заднем сиденье бить. Захотят угрохать, так в окно стрельнут – и со святыми упокой. Одна теория в охране-то, Ухалов...
– Тоже резон, однако нервам с третьим человеком спокойнее.
Постышев открывает дверцу, вылезает на дорогу. Достает из-под шинели бинокль, смотрит на восток. И видит он бегущую армию – без винтовок, расхристанную, мужицкую, в страхе. Сколько видно – бегут по дороге люди, лавиной катят, поди их останови.
Постышев напрямки, через мелкий кустарник, особенно колючий зимой, через ельник, который хлещет его по лицу, несется вниз, срезая извивы дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86