Откуда эти сведения? Кто сказал?
Фривейский сидел опустив голову и хрустел потными пальцами.
– Это носится в воздухе, – ответил он, – я слышал от нескольких человек.
– Хорошо, я перепроверю у Гиацинтова, откуда и через кого могли просочиться столь отвратительные клеветнические слухи.
– Не надо перепроверять, – так же тихо ответил Фривейский.
Он поразился сейчас, как точно Исаев предвидел все течение разговора. Исаев говорил точно так, как будто он сам уже обсуждал с премьером этот вопрос и выслушал все, что сейчас Спиридон Дионисьевич повторяет скрипучим голосом.
– Почему? – удивился премьер.
– Не надо, – повторил Фривейский, – я просто не хотел вас огорчать: по городу ходит листовочка, напечатанная в подполье, про этот план с высылкой через семеновское Гродеково.
Фривейский положил на стол листовку и подтолкнул ее премьеру мизинцем. Спиридон Дионисьевич взял листовку, посмотрел ее со всех сторон, покачал головой.
– Скажите на милость, – сказал он, – глицерину в аптеках на детские компрессы не сыщешь, а тут, изволите ли видеть, для их печатных мерзостей где-то сыскивается и глицерин.
Меркулов прочитал листовку, сложил ее пополам и в задумчивости вернул Фривейскому. Приложил указательный палец к губам и, запрокинув голову, уставился в потолок. Так продолжалось не меньше минуты. Это означало, что премьер думает, советуясь с богом. К киоту в такие мгновения он не ходил, чтобы не перебивать течение мысли.
– Вы умница, – сказал он после долгого молчания. – Миленький мой, вы умница. Спасибо вам, господь вам поможет во всем. Нуте-ка, соедините меня с Кириллом Николаевичем.
Когда Фривейский вызвал номер контрразведки, премьер снял трубку и сказал:
– Полковник, значит, где Блюхер-то сбрыкнулся? Не на нашей, а на китайской территории? Господи, господи, где ж на земле спокойные есть веси? Кирилл Николаевич, вы, когда станете очищать атмосферу в нашем государстве и ежели решите красных выдворить с нашей территории, вы их до границы пустите с конвоем, чтобы на границе их, спаси бог, семеновские головорезы не порубали со свойственной им экспансивностью. Пусть красные с богом едут к себе в Читу, пусть! Мы никого в подвалах не расстреливаем, подобно большевикам. Пускай они себе спокойно через Китай едут в ДВР. И поскорее их отправляйте, поскорее, – настойчиво повторил Спиридон Дионисьевич, и, судя по тому, как он сдержанно улыбнулся, Фривейский догадался, что Гиацинтов понял замысел старика куда как точно: казнь красных подпольщиков надо организовать на чужой территории, благо в Харбине белой эмиграции хоть пруд пруди. За небольшую плату – безработица там – они кого угодно кончат. Так что с Меркулова взятки гладки: он демократ, он не уничтожает своих политических противников. Он высылает их, он их не боится, пусть себе живут. А если их постреляли за границей – что ж, «спаси господи их души, тут нашего злого умысла нет, мы в дела иностранных государств не вмешиваемся».
Фривейский поджал губы: старик нашел выход, о котором Исаев ему ничего не говорил. Видимо, он тоже не предполагал, что такой выход возможен.
И стало до того тоскливо секретарю правительства, особенно когда он вспомнил про назначенную на сегодня встречу с Исаевым, что слезы чуть не навернулись.
«Коготок увяз – всей птичке пропасть», – слышалась ему дурацкая и безысходная поговорка. Она приснилась ему через несколько дней после первого разговора с Исаевым. И еще ему приснился священник, который шел по горной дороге в китайском халате, а крест нес, как цирковой жонглер, на голове.
«Глупость какая, – продолжал думать Фривейский, вернувшись в свой кабинет, отделанный мореным дубом, – и что меня дернуло пойти с этим типом на бега? Какого черта я пошел с ним на бега? – корил он себя. – И вообще, почему я должен выполнять его просьбы? В конце концов мне – вера, а он писака и бумагомаратель. Завтра же я пойду к Гиацинтову и обо всем с ним поговорю. Завтра же, – вдруг отчетливо и ясно понял он. – Все гениальное – просто! Почему я не сделал этого вчера или позавчера? А если вскоре из Европы прибудут врангелевцы? Там есть его люди из Монархического совета – это уж наверняка. Неизвестно, кто кого одолеет, Меркулов Врангеля или наоборот...»
Фривейский открыл нижний ящик письменного стола, достал флягу со спиртом и несколько раз жадно глотнул невесомой влаги. Обожгло, резануло, высветлило.
«А, черт с ним в конце концов, – подумал он. – Надо только убедить себя, что я делаю это во имя великих идеалов монархизма. В конце концов Врангель и Монархический совет – такие же патриоты, как и Меркулов. И потом – подлость можно оправдать верой. Надо заставить себя поверить – и все. Лучше врать, веруя, чем терпеть молча. Так и будет. Смена ориентации – назовем все происшедшее. Это для себя благородно звучит, в это веруешь. Так? Так. И все».
КВЖД. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПУТЬ
После часа работы, когда взмокли спины у всех шестерых, рельсы на участке в три метра были разворочены.
– Давай сюда матрацы из салона и бидоны с керосином, – сказал Блюхер.
– Сейчас зажжем?
– Это кто предлагает?
– Я.
– Проводник?
– Охранник, Василий Константинович.
– Тебе воздух охранять, Петя.
– Я Поликарп, товарищ министр.
Блюхер хмыкнул и проворчал:
– Тем хуже для тебя, Поликарп. Они ж сейчас только и ждут, чтоб мы засветились.
– Кто?
– Белые, – ответил Поликарпу шепотом из темноты второй охранник, залегший за пулеметом. – Ни зги не видать, вот они нас и шуруют – не понял, что ль?
Люди залезли под вагон, замерли. Ветер скулил жалобно, бил студенистыми песчинками в лица. Тучи опустились еще ниже к земле, и тусклый сероватый овал в том месте, где была луна, сейчас вовсе исчез.
Внезапно ветер стих. Блюхер прислушался: далеко-далеко на востоке по гулкой земле цокали копыта многих коней. Поликарп быстро защелкал затвором. Блюхер нашел его руку, сжал у запястья: мол, тихо! – и так держал несколько мгновений. Цоканье копыт все ближе, коней много, только голосов не слыхать. Морозная земля ломко гудит, кони идут прямо на вагон, а Блюхер шепчет:
– Не стрелять!
И руку не отпускает охранника Поликарпа: горяч, дуралей, сразу палить начнет.
А кони-то рядом, дыхание их слышно. Вот-вот вырастут из ночи. И вдруг заливистое ржание резануло ночь, выросли кони из ночи, совсем рядом с вагоном выросли их морды, согретые белым игольчатым паром; антрацитово, с загадочной синевой, высветились громадные глаза. Табун стал. Кони появились, словно в сказке, чтобы так же внезапно исчезнуть, когда Поликарп ломким, испуганно-обиженным голосом выкрикнул:
– Эвона, паровоз искрит!
Кони – по-видимому, это были жеребцы, отбившиеся от большого табуна, – ринувшись в сторону, заглушили все звуки окрест, но чем дальше в ночь уносился табун, тем явственнее доносилась отфыркивание паровоза, поднимавшегося по пологому подъему в гору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Фривейский сидел опустив голову и хрустел потными пальцами.
– Это носится в воздухе, – ответил он, – я слышал от нескольких человек.
– Хорошо, я перепроверю у Гиацинтова, откуда и через кого могли просочиться столь отвратительные клеветнические слухи.
– Не надо перепроверять, – так же тихо ответил Фривейский.
Он поразился сейчас, как точно Исаев предвидел все течение разговора. Исаев говорил точно так, как будто он сам уже обсуждал с премьером этот вопрос и выслушал все, что сейчас Спиридон Дионисьевич повторяет скрипучим голосом.
– Почему? – удивился премьер.
– Не надо, – повторил Фривейский, – я просто не хотел вас огорчать: по городу ходит листовочка, напечатанная в подполье, про этот план с высылкой через семеновское Гродеково.
Фривейский положил на стол листовку и подтолкнул ее премьеру мизинцем. Спиридон Дионисьевич взял листовку, посмотрел ее со всех сторон, покачал головой.
– Скажите на милость, – сказал он, – глицерину в аптеках на детские компрессы не сыщешь, а тут, изволите ли видеть, для их печатных мерзостей где-то сыскивается и глицерин.
Меркулов прочитал листовку, сложил ее пополам и в задумчивости вернул Фривейскому. Приложил указательный палец к губам и, запрокинув голову, уставился в потолок. Так продолжалось не меньше минуты. Это означало, что премьер думает, советуясь с богом. К киоту в такие мгновения он не ходил, чтобы не перебивать течение мысли.
– Вы умница, – сказал он после долгого молчания. – Миленький мой, вы умница. Спасибо вам, господь вам поможет во всем. Нуте-ка, соедините меня с Кириллом Николаевичем.
Когда Фривейский вызвал номер контрразведки, премьер снял трубку и сказал:
– Полковник, значит, где Блюхер-то сбрыкнулся? Не на нашей, а на китайской территории? Господи, господи, где ж на земле спокойные есть веси? Кирилл Николаевич, вы, когда станете очищать атмосферу в нашем государстве и ежели решите красных выдворить с нашей территории, вы их до границы пустите с конвоем, чтобы на границе их, спаси бог, семеновские головорезы не порубали со свойственной им экспансивностью. Пусть красные с богом едут к себе в Читу, пусть! Мы никого в подвалах не расстреливаем, подобно большевикам. Пускай они себе спокойно через Китай едут в ДВР. И поскорее их отправляйте, поскорее, – настойчиво повторил Спиридон Дионисьевич, и, судя по тому, как он сдержанно улыбнулся, Фривейский догадался, что Гиацинтов понял замысел старика куда как точно: казнь красных подпольщиков надо организовать на чужой территории, благо в Харбине белой эмиграции хоть пруд пруди. За небольшую плату – безработица там – они кого угодно кончат. Так что с Меркулова взятки гладки: он демократ, он не уничтожает своих политических противников. Он высылает их, он их не боится, пусть себе живут. А если их постреляли за границей – что ж, «спаси господи их души, тут нашего злого умысла нет, мы в дела иностранных государств не вмешиваемся».
Фривейский поджал губы: старик нашел выход, о котором Исаев ему ничего не говорил. Видимо, он тоже не предполагал, что такой выход возможен.
И стало до того тоскливо секретарю правительства, особенно когда он вспомнил про назначенную на сегодня встречу с Исаевым, что слезы чуть не навернулись.
«Коготок увяз – всей птичке пропасть», – слышалась ему дурацкая и безысходная поговорка. Она приснилась ему через несколько дней после первого разговора с Исаевым. И еще ему приснился священник, который шел по горной дороге в китайском халате, а крест нес, как цирковой жонглер, на голове.
«Глупость какая, – продолжал думать Фривейский, вернувшись в свой кабинет, отделанный мореным дубом, – и что меня дернуло пойти с этим типом на бега? Какого черта я пошел с ним на бега? – корил он себя. – И вообще, почему я должен выполнять его просьбы? В конце концов мне – вера, а он писака и бумагомаратель. Завтра же я пойду к Гиацинтову и обо всем с ним поговорю. Завтра же, – вдруг отчетливо и ясно понял он. – Все гениальное – просто! Почему я не сделал этого вчера или позавчера? А если вскоре из Европы прибудут врангелевцы? Там есть его люди из Монархического совета – это уж наверняка. Неизвестно, кто кого одолеет, Меркулов Врангеля или наоборот...»
Фривейский открыл нижний ящик письменного стола, достал флягу со спиртом и несколько раз жадно глотнул невесомой влаги. Обожгло, резануло, высветлило.
«А, черт с ним в конце концов, – подумал он. – Надо только убедить себя, что я делаю это во имя великих идеалов монархизма. В конце концов Врангель и Монархический совет – такие же патриоты, как и Меркулов. И потом – подлость можно оправдать верой. Надо заставить себя поверить – и все. Лучше врать, веруя, чем терпеть молча. Так и будет. Смена ориентации – назовем все происшедшее. Это для себя благородно звучит, в это веруешь. Так? Так. И все».
КВЖД. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПУТЬ
После часа работы, когда взмокли спины у всех шестерых, рельсы на участке в три метра были разворочены.
– Давай сюда матрацы из салона и бидоны с керосином, – сказал Блюхер.
– Сейчас зажжем?
– Это кто предлагает?
– Я.
– Проводник?
– Охранник, Василий Константинович.
– Тебе воздух охранять, Петя.
– Я Поликарп, товарищ министр.
Блюхер хмыкнул и проворчал:
– Тем хуже для тебя, Поликарп. Они ж сейчас только и ждут, чтоб мы засветились.
– Кто?
– Белые, – ответил Поликарпу шепотом из темноты второй охранник, залегший за пулеметом. – Ни зги не видать, вот они нас и шуруют – не понял, что ль?
Люди залезли под вагон, замерли. Ветер скулил жалобно, бил студенистыми песчинками в лица. Тучи опустились еще ниже к земле, и тусклый сероватый овал в том месте, где была луна, сейчас вовсе исчез.
Внезапно ветер стих. Блюхер прислушался: далеко-далеко на востоке по гулкой земле цокали копыта многих коней. Поликарп быстро защелкал затвором. Блюхер нашел его руку, сжал у запястья: мол, тихо! – и так держал несколько мгновений. Цоканье копыт все ближе, коней много, только голосов не слыхать. Морозная земля ломко гудит, кони идут прямо на вагон, а Блюхер шепчет:
– Не стрелять!
И руку не отпускает охранника Поликарпа: горяч, дуралей, сразу палить начнет.
А кони-то рядом, дыхание их слышно. Вот-вот вырастут из ночи. И вдруг заливистое ржание резануло ночь, выросли кони из ночи, совсем рядом с вагоном выросли их морды, согретые белым игольчатым паром; антрацитово, с загадочной синевой, высветились громадные глаза. Табун стал. Кони появились, словно в сказке, чтобы так же внезапно исчезнуть, когда Поликарп ломким, испуганно-обиженным голосом выкрикнул:
– Эвона, паровоз искрит!
Кони – по-видимому, это были жеребцы, отбившиеся от большого табуна, – ринувшись в сторону, заглушили все звуки окрест, но чем дальше в ночь уносился табун, тем явственнее доносилась отфыркивание паровоза, поднимавшегося по пологому подъему в гору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86