– Доверие оправдаю, – отвечает Пахом Васильев, – вернусь с победой.
В комнату входит следующий парень и представляется:
– Шувалов Никита.
– Давно в рядах комсы?
– Третий год.
– Что сделал для революции?
– Ничего.
– Разъясни.
– И без разъяснений понятно.
– Погоди, погоди, – просит Блюхер, – растолкуй свою точку зрения подробней.
– Революции нужны бойцы, а меня держат машинистом на «кукушке». Я вожу бараньи туши с бойни на базар для купцов советского производства.
– А если советские купцы помогают кормить народ – ты все равно против?
– Да не против я, – морщит лицо парень, – плевать мне на них семь раз с присыпью, меня они не волнуют, я сам себя волную. Талдычут: мол, ты еще пригодишься революции, подожди.
– Дождался, – говорит Блюхер. – Идешь на бронепоезд сменным машинистом.
– Давно бы так, – мрачно говорит Никита Шувалов, – а то тянут-тянут, а чего тянут – не поймешь.
Парень, не попрощавшись, уходит.
Когда дверь за Никитой закрылась, члены бюро сказали Блюхеру:
– У него белые отца в топке живьем сожгли, он на них страсть какой бешеный.
Из райкома комсомола Блюхер едет на аэродром, к летчикам, оттуда в депо – смотреть, как ремонтируют бронепоезда, потом отправляется в госбанк и там выколачивает еще двести тысяч рублей на нужды армии, ругаясь так, что звенят стекла в окнах. А потом – заседание Дальбюро ЦК. Оперативное совещание в генштабе. Беседа в школе младших командиров. Прямой провод – разговор с командующим фронтом Серышевым, с комиссаром Постышевым и с Уборевичем. И только в три часа ночи он заходит в свою комнату, не включая света, добирается до раскладушки, падает на нее и сразу же засыпает. Во сне его лицо кажется старческим.

П р и с я г а
1. Я, сын трудового народа, гражданин Дальневосточной Республики, сим торжественным обещанием принимаю на себя почетное звание воина Народно-революционной армии и защитника интересов трудящихся.
2. Перед лицом трудящихся классов республики, братской Советской России и всего трудового мира я обязуюсь носить высокое звание с честью, добросовестно изучать военное дело и как зеницу ока охранять народное достояние и военное имущество от расхищения и порчи.
3. Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину, беспрекословно исполнять все приказы командиров, поставленных властью трудового Правительства Республики, и крепко держать правила товарищеского единения между собой.
4. Я торжественно обязуюсь по первому зову избранного трудовым народом правительства выступить на защиту республики от всяких опасностей и покушений со стороны всех ее врагов и в борьбе за революционные завоевания, целость и спокойствие трудовой Дальневосточной и братской рабоче-крестьянской Советской Республики, за дело социализма и братства народов, не щадить ни своих сил, ни самой жизни.
5. Я торжественно обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся.
6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, да покарает меня беспощадно суровая рука революционных законов.
Предвоенсовета, Главком и Военмин
Блюхер.

ВЛАДИВОСТОК. НОМЕР ГОСТИНИЦЫ «ВЕРСАЛЬ»
Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза – щелочками.
– Вот вырезочка, Максим Максимыч, – сказал он, – из московской газеты «Раннее утро» от семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года. Полюбопытствуйте.
Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул ее Исаеву:
– Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это.
– «Вчера у мирового судьи, – начал Исаев, – слушалось дело корреспондента иностранной газеты Фредерика Ранета по обвинению его в нарушении общественной тишины и спокойствия. Находясь в ресторане в компании иностранцев и будучи навеселе, Ранет подошел к официанту Максимову и ударил его по лицу. Составили протокол. Ранет заявил, что он не желал оскорбить Максимова, а хотел только доказать, что в России можно всякому дать по лицу и отделаться небольшим расходом в виде денежного штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста...»
– Заголовочек пропустили, Максим. Вы обязательно проговорите мне заголовочек.
– «В России все можно», – прочел Исаев.
Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь.
– Какая прелесть, вы подумайте! У нас все можно. Всем и все! Любому скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке!
– Зря вы нашу интеллигенцию браните. Она бессильна не оттого, что плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет.
– Почему не пьете?
– Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет – будем завтра изюбря бить.
– Я тоже с вами потащусь.
– Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович.
– Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю – охота! Уничтожение живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, – опустив плечи и бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, – все кончено. Вы понимаете: мы пропали, Максим.
– О чем вы?
– В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб. Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша, кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей.
В дверь постучались.
– Валяйте! – крикнул Ванюшин.
Заглянула Сашенька.
– Заходите, дорогая! – бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку крепко, по-английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы.
– Это вы зачем так оделись, лапушка моя? – спросил Ванюшин, целуя Сашеньку в лоб. – На карнавал по случаю наших побед?
– Да нет же, Николай Иванович. Нас Гиацинтов пригласил на охоту, изюбря бить.
– А где он сам, наш Демулен?
– Вечером приедет, а меня сейчас отправляет на автомобиле с продуктами и поварами.
Исаев подошел к окну, чуть приоткрыл занавеску и увидел в длинном сером автомобиле двух «поваров». Это были явные филеры: лобики низкие, глаза бегают и в облике прибитость.
– Сашенька, – сказал Ванюшин, – вы чертовски похорошели, душечка моя. К чему бы это? Не к любви ль?
Сашенькины брови вскинулись, она резко повернулась к Ванюшину и ответила ему:
– К оной, Николай Иванович, к оной.
Девушка убежала. Исаев посмотрел вслед ей ласково и с такой мучительной тоской, что Ванюшин гулко ахнул и погрозил ему пальцем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86