А тут нагайка нужна, нагаечка! Без казацкого визга русского мужика, хоть он семь раз красный, не напугаешь! Посмотрю я, как вы зубы на Амуре обломите.
– Посмотрите или порадуетесь? – спросил Ванюшин. – Может, вы хотите порадоваться виду русской крови, которая зальет амурский лед? Мои читатели удивятся, услыхав такой ответ.
– Мне на твоих читателей на...ть! Я вон сейчас им моргну, – кивнул Семенов на охранников, – они тебе, понимаешь, читателей покажут шомполов на сто!
– Только вы меня не пугайте, атаман! – громыхнув кулаком о стол, сказал Ванюшин. – Я не из пугливых!
– Ишь, – усмехнулся Семенов, – а ты, писака, шустрый... Сядь, не верещи.
Атаман достал с подоконника бутыль со спиртом, настоянным на женьшене, и долго любовался корнем в бутылке, разглядывая его на свет. Корень был похож на танцующую женщину с руками, заломленными над головой.
– Как балеринка, – нежно сказал Семенов, – ишь, стервоза, изгиляется. Вроде вашего брата корреспондента... А ну, по стакашке.
Он разлил чуть зеленоватый спирт по граненым стаканам, разрезал на две части несколько больших луковиц, присолил их и подвинул – большую Ванюшину, а поменьше и с прозеленью посредине – Меркулову. Молча чокнувшись, выпили. Потом по-лошадиному мотали головами, нюхали лук, утирали заслезившиеся глаза.
– Ну, с чем приехали? – спросил Семенов. – Манускрипт привезли от этого... как его... премьера вашего?
– Нет. Не привезли, – ответил Меркулов. – Устное предложение.
– Вываливай.
– Правительство жалует вам звание генерал-лейтенанта и назначает командующим всей кавалерией Русской освободительной армии.
– Тут нищих нет.
– Григорий Михайлович, да неужто общее наше дело вас не волнует? – тихо спросил Ванюшин. – Ну, что вы как на базаре? Мы к вам пришли, мы вас просим – включайтесь в борьбу, мы вам приносим звание, которого у вас не было, вы ведь всего-навсего полковник, мы даем вам пост, который почетен и мужествен, а вы торгуетесь, как купчишка.
– Так, спутник ваш, министр иностранных дел, он из этого племени, – впервые за весь разговор улыбнулся Семенов, – они сами с братцем из купчишек. Иль нет, Николай Дионисьевич?
– Уж если мы из купчишек, – серьезно ответил Меркулов, – так вы, дорогой атаман, из таких густопсовых мужиков, что мы друг от друга недалеки. Происхождением куражиться – забота аристократов, а мы с братом – плебеи и, право, горды этим!
– Ладно, – сказал атаман после минуты молчания. – Бронепоезд дам и конников подброшу, чтоб визгом подмогли. Посмотрите, на что мои семеновцы-молодцы горазды. А там решим, кем мне идти: кобылами заправлять, либо людишками командовать. В газетенке, понимаешь, об этом черканите, что, мол, семеновцы-удальцы порубали вдосталь саблями во славу оружия российского. Про меня можешь не писать, я не гордый, я здесь тихо живу, как в Тульчине.
– Что это такое? – спросил Меркулов, поглядев на Ванюшина.
Тот ответил:
– Деревня, куда император Павел сослал Суворова перед тем, как дал ему звание генералиссимуса.
СТАВКА ПОД ХАБАРОВСКОМ
Несутся конники Семенова на красные позиции, размахивают над головами саблями и визжат – дико, по-звериному, так, что мороз леденит кожу. А следом за ними – шеренги каппелевцев: бегут – штыки наперевес. И в прозрачной дымке над Амуром им виден Хабаровск на высоком берегу реки, весь в солнце, церкви светятся, небо высокое, а солнце в нем синеватое, крохотное, морозное.
Бойцы поднимаются из окопов, бегут с винтовками наперевес: русские на русских, мужики на мужиков, братья на братьев, отцы на сыновей.
Идет рукопашный бой. То один, то другой бросает винтарь в сторону и по-русски решает свою судьбу: на кулаках. Молчаливый идет бой, только сипят люди или слезливо матерятся, но это уже предсмертно, в последний раз это.
Солнце село за тучи, пришли сумерки, а потом упала ночь, исчирканная короткими вспышками редких выстрелов.
Ревут паровозы, кричат женщины и дети, облепившие вагоны: из Хабаровска уходят последние составы.
Постышев и бойцы медленно отступают, прикрывая последние эшелоны, уходящие со станции. Слышно, как где-то близко урчат танки, в городе визжат конники – здесь им не с руки, тут рельсы, кони ноги поломают, – видно, как в городе один за другим возникают пожары – поднимаются белыми языками пламени, швыряет их по ветру, и кажется, будто хотят они поджечь унылое зимнее небо.
В занятом Хабаровске пьяный разгул победителей. В кабаках – крики казаков, вопли женщин, которых семеновцы затаскивают в подворотни; звенят стекла, крошатся зеркала в парикмахерских и оседают на пол пенными черными водопадами.
Ванюшин видит, как бьют старика еврея и таскают его за седые пейсы, он видит, как трое семеновцев сдирают шубку с гимназистки и рвут на ней юбчонку, он видит, как на фонаре болтается повешенный, а на груди у него табличка: «Учитель Широких – красный прихвостень». Он видит, как двое пьяных семеновцев методично бьют по щекам мужчину в касторовой шубе, судя по всему присяжного поверенного, и приговаривают:
– Рожу отъел, падлючий твой рот! Хлебало салом затекло!
– Перестаньте! – кричит Ванюшин. – Вы все сошли с ума! Перестаньте!
Один из казаков оборачивается и нетерпеливо перетягивает Ванюшина нагайкой через все лицо.
– А ну тикай, пока тебе в зад шомпол не воткнули, лярва!
Ванюшин бежит через три ступени на второй этаж гостиницы, в люкс к Меркулову. Охранник говорит, что Николай Дионисьевич на лесных складах возле Амура.
Ванюшин выскакивает на улицу и сломя голову несется к реке. Снова – вопли избитых, пьяные крики казаков, шальные выстрелы, пожары и – ставни, ставни, ставни. Все окна закрываются ставнями. Город словно слепнет на глазах, словно прячет свое лицо от победителей – озверевших, окровавленных, страшных.
На громадном лесном складе, который разбросан прямо на берегу реки, сейчас оживленно. Несколько купцов, те, кто постарше, в поддевках и картузах, а которые помоложе – все на американский манер с коротких пальтишках и гетрах, окружив Меркулова, ходят среди громадных штабелей леса. Сколько же здесь леса! И мачтового, и строительного, и под спички, и кругляков на топку, и распиленного под шпалы, и заготовленного под доски, – золото вокруг, бесценный клад здесь захвачен.
Шуба у Меркулова распахнута, глаза блестят, он указывает нескольким приказчикам на штабеля леса и говорит:
– Это братнино, и это тоже братнино. И это тоже. Все кварталы с наших заимок пришли, тут на семьсот тысяч долларов должно быть, завтра проверим, а сейчас поставьте охрану из трезвых солдат. Если хоть одну спичку здесь бросят – к стенке!
Ванюшин подбегает к Меркулову, хватает его за рукав, не может никак отдышаться, хрипит:
– Послушайте, в городе резня! Надо немедленно пустить вашу охрану на улицы, чтобы навести порядок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
– Посмотрите или порадуетесь? – спросил Ванюшин. – Может, вы хотите порадоваться виду русской крови, которая зальет амурский лед? Мои читатели удивятся, услыхав такой ответ.
– Мне на твоих читателей на...ть! Я вон сейчас им моргну, – кивнул Семенов на охранников, – они тебе, понимаешь, читателей покажут шомполов на сто!
– Только вы меня не пугайте, атаман! – громыхнув кулаком о стол, сказал Ванюшин. – Я не из пугливых!
– Ишь, – усмехнулся Семенов, – а ты, писака, шустрый... Сядь, не верещи.
Атаман достал с подоконника бутыль со спиртом, настоянным на женьшене, и долго любовался корнем в бутылке, разглядывая его на свет. Корень был похож на танцующую женщину с руками, заломленными над головой.
– Как балеринка, – нежно сказал Семенов, – ишь, стервоза, изгиляется. Вроде вашего брата корреспондента... А ну, по стакашке.
Он разлил чуть зеленоватый спирт по граненым стаканам, разрезал на две части несколько больших луковиц, присолил их и подвинул – большую Ванюшину, а поменьше и с прозеленью посредине – Меркулову. Молча чокнувшись, выпили. Потом по-лошадиному мотали головами, нюхали лук, утирали заслезившиеся глаза.
– Ну, с чем приехали? – спросил Семенов. – Манускрипт привезли от этого... как его... премьера вашего?
– Нет. Не привезли, – ответил Меркулов. – Устное предложение.
– Вываливай.
– Правительство жалует вам звание генерал-лейтенанта и назначает командующим всей кавалерией Русской освободительной армии.
– Тут нищих нет.
– Григорий Михайлович, да неужто общее наше дело вас не волнует? – тихо спросил Ванюшин. – Ну, что вы как на базаре? Мы к вам пришли, мы вас просим – включайтесь в борьбу, мы вам приносим звание, которого у вас не было, вы ведь всего-навсего полковник, мы даем вам пост, который почетен и мужествен, а вы торгуетесь, как купчишка.
– Так, спутник ваш, министр иностранных дел, он из этого племени, – впервые за весь разговор улыбнулся Семенов, – они сами с братцем из купчишек. Иль нет, Николай Дионисьевич?
– Уж если мы из купчишек, – серьезно ответил Меркулов, – так вы, дорогой атаман, из таких густопсовых мужиков, что мы друг от друга недалеки. Происхождением куражиться – забота аристократов, а мы с братом – плебеи и, право, горды этим!
– Ладно, – сказал атаман после минуты молчания. – Бронепоезд дам и конников подброшу, чтоб визгом подмогли. Посмотрите, на что мои семеновцы-молодцы горазды. А там решим, кем мне идти: кобылами заправлять, либо людишками командовать. В газетенке, понимаешь, об этом черканите, что, мол, семеновцы-удальцы порубали вдосталь саблями во славу оружия российского. Про меня можешь не писать, я не гордый, я здесь тихо живу, как в Тульчине.
– Что это такое? – спросил Меркулов, поглядев на Ванюшина.
Тот ответил:
– Деревня, куда император Павел сослал Суворова перед тем, как дал ему звание генералиссимуса.
СТАВКА ПОД ХАБАРОВСКОМ
Несутся конники Семенова на красные позиции, размахивают над головами саблями и визжат – дико, по-звериному, так, что мороз леденит кожу. А следом за ними – шеренги каппелевцев: бегут – штыки наперевес. И в прозрачной дымке над Амуром им виден Хабаровск на высоком берегу реки, весь в солнце, церкви светятся, небо высокое, а солнце в нем синеватое, крохотное, морозное.
Бойцы поднимаются из окопов, бегут с винтовками наперевес: русские на русских, мужики на мужиков, братья на братьев, отцы на сыновей.
Идет рукопашный бой. То один, то другой бросает винтарь в сторону и по-русски решает свою судьбу: на кулаках. Молчаливый идет бой, только сипят люди или слезливо матерятся, но это уже предсмертно, в последний раз это.
Солнце село за тучи, пришли сумерки, а потом упала ночь, исчирканная короткими вспышками редких выстрелов.
Ревут паровозы, кричат женщины и дети, облепившие вагоны: из Хабаровска уходят последние составы.
Постышев и бойцы медленно отступают, прикрывая последние эшелоны, уходящие со станции. Слышно, как где-то близко урчат танки, в городе визжат конники – здесь им не с руки, тут рельсы, кони ноги поломают, – видно, как в городе один за другим возникают пожары – поднимаются белыми языками пламени, швыряет их по ветру, и кажется, будто хотят они поджечь унылое зимнее небо.
В занятом Хабаровске пьяный разгул победителей. В кабаках – крики казаков, вопли женщин, которых семеновцы затаскивают в подворотни; звенят стекла, крошатся зеркала в парикмахерских и оседают на пол пенными черными водопадами.
Ванюшин видит, как бьют старика еврея и таскают его за седые пейсы, он видит, как трое семеновцев сдирают шубку с гимназистки и рвут на ней юбчонку, он видит, как на фонаре болтается повешенный, а на груди у него табличка: «Учитель Широких – красный прихвостень». Он видит, как двое пьяных семеновцев методично бьют по щекам мужчину в касторовой шубе, судя по всему присяжного поверенного, и приговаривают:
– Рожу отъел, падлючий твой рот! Хлебало салом затекло!
– Перестаньте! – кричит Ванюшин. – Вы все сошли с ума! Перестаньте!
Один из казаков оборачивается и нетерпеливо перетягивает Ванюшина нагайкой через все лицо.
– А ну тикай, пока тебе в зад шомпол не воткнули, лярва!
Ванюшин бежит через три ступени на второй этаж гостиницы, в люкс к Меркулову. Охранник говорит, что Николай Дионисьевич на лесных складах возле Амура.
Ванюшин выскакивает на улицу и сломя голову несется к реке. Снова – вопли избитых, пьяные крики казаков, шальные выстрелы, пожары и – ставни, ставни, ставни. Все окна закрываются ставнями. Город словно слепнет на глазах, словно прячет свое лицо от победителей – озверевших, окровавленных, страшных.
На громадном лесном складе, который разбросан прямо на берегу реки, сейчас оживленно. Несколько купцов, те, кто постарше, в поддевках и картузах, а которые помоложе – все на американский манер с коротких пальтишках и гетрах, окружив Меркулова, ходят среди громадных штабелей леса. Сколько же здесь леса! И мачтового, и строительного, и под спички, и кругляков на топку, и распиленного под шпалы, и заготовленного под доски, – золото вокруг, бесценный клад здесь захвачен.
Шуба у Меркулова распахнута, глаза блестят, он указывает нескольким приказчикам на штабеля леса и говорит:
– Это братнино, и это тоже братнино. И это тоже. Все кварталы с наших заимок пришли, тут на семьсот тысяч долларов должно быть, завтра проверим, а сейчас поставьте охрану из трезвых солдат. Если хоть одну спичку здесь бросят – к стенке!
Ванюшин подбегает к Меркулову, хватает его за рукав, не может никак отдышаться, хрипит:
– Послушайте, в городе резня! Надо немедленно пустить вашу охрану на улицы, чтобы навести порядок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86