Вот Ольда бы разрыдалась – совсем не то. Да она и не расплачется.
Вот какое было ощущение: как будто, сбежавшись с Ольдой, схватившись с ней в объятья, – не заметили и наступили – то ли на детскую ножку, то ли на кролика, – и оно там дёргается под подошвами, кричит, – а мы не слышим, захлебнулись.
Да уже что-то и от Ольды не подхватывало сердце в воздух как восходящим током жаровни.
Нет, Ольды не удержать.
Может быть и была такая тропка для души: ни с той, ни с другой. Отойти и разобраться. Может быть и была, но не замечена вовремя: где на неё был сворот?
Вот эта раненость её – больше всего и ранит.
Вот эти ножницы её, расхваченные, распахнутые, как горло в крике.
Примириться бы – и снять с души этот груз. Забыть бы всё происшедшее, будто его и не было. Примириться – и чтоб опять легко.
Но – никуда не уходило ощущение чугунного несчастья.
Разлома жизни.
Которой не надо было разламывать.
Было бы легче гораздо, намного, если б Алина была – вот тут, сама. И – кричала бы на него, и упрекала, и позорила, – и он бы в пятнадцать минут объяснился, излечился, пристегнул шашку и – помчался бы на фронт.
Но именно потому, что её нет здесь, она так беззащитна, только распахнутые немые зевы ножниц, а ты такой палач, – вспоминается о ней только хорошее, только самое хорошее, ничего дурного. Именно потому, что её нет, – всё здесь так терзает – за неё, без голоса, укоризненным видом своим.
Вот этот фарфоровый качкий рожок для чернил, сейчас сухой. Или эта шкатулка мелкой резьбы. Все вещи тем и укоряют, что хозяйка проникло любит их, они её частицы. И сколько трогательно-беспомощных следов её начатых и незавершённых подрывов: учебники и тетради французского языка (покинуты); вязанье (брошено); шитьё (неокончено); любительские фотографии – перетемнённые, пересветлённые, умеренные, долей вклеенные в альбом, больше – грудой, неразобранные; бадмингтон (оставленный; уговаривала Георгия когда-то играть, ему не понравилось). Алина всё что-то новое пробовала, испытывала, отдавалась фантазиям, хотела, как она говорила, взлететь – и именно потому, что всегда неудачно, и ты это сознаёшь, а она нет, – так и перехватывает теперь горло наперекос.
Такая острая тоска – это всегда удел оставшихся на том самом месте, обычно женский удел: вот, только что, близкий был здесь, вот ушёл – и так полыхнёт по сердцу горечью.
Её ли жалко? Чего-то неназовимого жалко? – невозможно понять самому.
И не отвлечёшься мыслями никак. А часы тянутся, и надо ждать теперь Сусанны. Нечем заняться, ничего не сообразить, голова чугунная.
Полез поискать выпить – серебряная рюмочка с ласточкой, её подарок именинный. Пошёл на кухню поискать закусить – её шутейные цветные варежки, которыми она с огня берёт. Её письменные «меню завтраков», «меню обедов», – хотела систему разработать, конечно опустила… Её нагромождённая тара – коробочки, баночки, упаковки, новые оттесняют старые, а те тоже не выбрасываются, задвигаются глубже.
Тоска – даже, может быть, не по ушедшему человеку. Это – слишком урывающая тоска, какая-то даже… – отчего? куда?… Какое-то ли предвидение – всеобщих наших разлук?…
При разорённой душе ничто не может ни насытить, ни обрадовать. Пустота и есть пустота.
В дверь позвонили. Вздрогнул: она?? Нет, она бы сама отперла.
Открыл – почтальон. Протянул конверт – и дальше.
Рука Алины!
А штамп – поезд «Воронеж-Москва», вчера. Опущено в почтовый вагон.
Вскрыл – какой неузнаваемо-дрожащий почерк, изломан чуть не в каждой букве! – ещё больше испугался! Но тут же понял: писала на ходу поезда. Куда ж она?…
«…Ты дважды, ты трижды недостоин моей любви. Ты не видел, с кем ты жил. У тебя пелена на глазах была. Я могла украсить любое общество! Но мои лучшие возможности остались нераскрыты. Мои мечты, стремления – растоптаны навечно! И не кем иным, как тобой!»
Прервался. Сел за обеденный стол. Письмо – положил. И руки – вытянул по зеленоватой шитой скатерти. И смотрел застыло.
И наверно долго так просидел.
Наверно в Борисоглебск, к матери.
Вспомнил, взял опять читать:
«…Изо всех, кто делал мне в жизни плохо, – ты самый жестокий, так и знай! Получила ли я от тебя вознаграждение за годы, когда я во всём тебе подчинилась?! Восемь лет я была заперта тобой на замок. Но теперь кончилось моё рабство!»
И опять прервался. И опять вытянул, вытянул руки во всю длину, перед собой на незаставленной скатерти.
Как всё ушатнулось от него. Как о чужом о ком-то.
Никогда ни одного письма её он не читал вот так.
Но и – никогда он не чувствовал в себе такой пустоты. Та-кой пустынности бесконечной!
«За это время я имела горький досуг тончайше продумать и тебя и себя. Теперь я вижу: в тебе – душевная порча. Окунись в свою совесть! – посмотри, какая она грязная! Только я – твоя совесть и твоё спасение!»
Да ведь такое самое она и писала ему всю зиму. Странно, что за весь день сегодня тут он не вспомнил ни одного из этих упрёков. А вот они – опять.
И – опять?
И – навсегда теперь?…
Непроломный тупик.
Если бы сейчас Ольда была в Москве – ринулся бы к ней?
Ох, нет.
Что-то и с Ольдой – не так…
Пу-стыня. Пу-стыня.
Ещё что-то не дочитано?
«…Если ты хочешь, чтобы я отказалась от жизни, – скажи прямо. Для всех – я просто исчезну. И только ты один будешь знать, где меня похоронят. И прошу тебя – навещай меня хоть один раз в 10 лет…»
Ну-у-у-у… Как будто уже не к нему.
Удивлялся всегда: как это люди напиваются, зачем? Неужели нельзя овладеть собой?
А сейчас – напиться бы до бесчувствия, одно здоровье.
Сидел.
Сидел.
А почему он всегда был уверен, что Алина любит его?
Курил.
Ходил.
Вот за своим письменным столом сидел.
Среди приглядевшихся постоянных предметов такой знакомый: стеклянная, чуть усеченная пирамидка, на задней грани наклеены два швейцарских луговых вида, один над другим, а через толщу пирамидки увеличиваются.
Чем чаще видишь – тем меньше замечаешь. А ведь это – мамин предметик, от мамы остался.
Мало что от мамы у него осталось.
И даже фотография её не стоит нигде. Тут лежит, в ящике.
Целая жизнь была – московское детство. А вот искать-поискать – никого сейчас и не найдёшь.
Не найдёшь.
Курил.
Вспомнил.
Достал конверт, почтовую бумагу.
«Калисе Петровне Коронатовой. Большой Кадашевский переулок.
Милостивая государыня Калиса Петровна!
Я проездом на фронт в Москве. Не знаю Ваших нынешних обстоятельств. Но если они благоприятны – не мог ли бы я посетить Вас сегодня вечером?
Искренно Вас уважающий
Георгий Воротынцев».
А в магазине Чичкина, рядом, всегда есть посыльный.

*****
БИВШИСЬ С КОЗОЙ – НЕ УДОЙ

*****
96
Самому Михаилу Владимировичу Родзянко казалось: ни у кого в России не было такого трагического положения и никто так трагически не охватывал суть событий, как он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323