(Спрашивали, приходить ли на занятия завтра? Только если стрельба на улицах не помешает безопасно перемещаться). С собою он брал лишь нескольких помощников. Градоначальство уже и переставало быть полицейским центром: хотя городские телефоны всё так же безотказно работали – с большинством полицейских участков связь уже прекратилась.
Уединиться было уже невозможно и, не стесняясь посторонних, Балк стал сжигать секретную переписку из ящиков.
Смотрителям здания велел: после ухода всех – запереть градоначальство. И обо всех случаях телефоном доносить в Адмиралтейство.
Не оставалось времени и пообедать. Поехали так.
В городе далеко слышна была ружейная стрельба. Стояли зарева.
Автомобили с начальственными лицами должны были сделать крюк мимо Исаакиевского собора – и там, со стороны примерно Сената, стал работать пулемёт. Неизвестно откуда и в кого.
День – кончался. И не избежать Хабалову телеграфировать донесение в Ставку за этот день.
…Исполнить повеление Его Императорского Величества не мог… Большинство частей изменили своему долгу, отказываясь сражаться против мятежников. Другие даже обратили своё оружие против верных Его Величеству войск. К вечеру мятежники овладели большею частью столицы…
Практически это так. Не какие-нибудь мятежные части, но – наброд мятежников, повсюду. Весь город ими полон.
…Верными присяге остаются небольшие части, с коими буду продолжать борьбу…
134
В клинику Турнера никто не пытался врываться – и капитан Нелидов со своими злосчастными унтерами мог невозбранно пребывать там во дворе и в вестибюле, при запертой калитке.
Но стало ясно, что нет возможности прорваться с ними цельным отрядом в свои казармы, через бурлящие улицы, и с одной ногой.
А тем более закрыто было – вышагивать туда одному.
А батальонный телефон перестал отвечать.
Нелидов стал рассылать невооружённую разведку – по одному, по два. Из разведки представилась ему картина полного развала власти, вооружённые дикие толпы по всей Выборгской стороне и невозможность появиться офицеру.
И о самих казармах батальона узнал к вечеру, что они после перестрелки сдались и открыты толпе.
А тем временем фельдфебель поднёс капитану список всех присутствующих унтеров и ефрейторов.
Зачем?
А они все просят запомнить их и подтвердить, что ни один не перешёл к мятежникам.
А его – легко отдали на убой. Осмотрительные ж унтеры! Нет, лучше было оставить их говеть.
Не предстояло боя никак. И держаться ли за клинику, и зачем? И как их тут кормить? Надо было их всех отпустить в казармы.
Но в захваченные бунтовщиками казармы Нелидов не хотел отдавать оружия. И он велел унтерам все винтовки разобрать и спрятать тут, в клинике. После чего отпустил их всех.
А сам – остался сидеть в привратницкой. Совсем он не знал, потерял – что же делать? Хоть был бы он подвижен, здоров, – но ведь и перемещаться он мог – еле, шагом.
Семьи, дома – не было у него в Петрограде. Да он только по ранению и оказался здесь – он сросся с полком, его место было – на фронте, кажется ещё не остывшее место, где все ожидали его возврата.
Знакомые, где можно переночевать, были – но по ту сторону Невского. А он даже до батальона не имел возможности дойти.
Но не себя Нелидов обдумывал – он мог хоть тут, в привратницкой, лечь на голую лавку и спать, если не пригласит больничное начальство, а не похоже, они от заставы сторонились. А пытался Нелидов понять эту сумасшедшую неразбериху: столица взбунтовалась во время войны? Да что столица – казаки были за бунтовщиков? Что ж это за невозможное происходит и чем кончится? Очевидно, не было другого выхода, как вызвать войска с фронта и давить. Но – сколько ж это прольётся крови? И какое пятно на Россию. И какой урон для фронта.
И сколько же крайностей и опасностей он прошёл за годы войны – и надо же влипнуть здесь! Досадно и ничтожно.
А ведь несколько их, боевых офицеров, подавали рапорт, чтоб им выдали броневые автомобили и научили обращаться, на всякий случай. Даже раненый офицер в броневом автомобиле – может стоить целой роты сброда.
Но рапорт заглох, но мысль не повязалась у начальства.
И сегодня так ясно было упущение!…
Вместо этого он учил солдат без винтовок, да должен был каждый день проштемпелевать цензурной ротной печатью по триста солдатских писем.
Удручённый Нелидов сидел у привратника – и вдруг вошёл рабочий – в чёрной куртке, в чёрной шапке. И одеждой и каким-то темноватым выглядом, который вырабатывается может быть на фабриках, – типичный рабочий, из тех самых, которые сегодня хватали Нелидова за руки и хотели убивать.
Нелидов подумал: ну, вот! Ну вот, он сейчас и выдаст.
Высокий, худой, хотя пожилой, но крепкий, – а на бритом лице при больших усах была строгая серьёзность. Похож на тех – и не похож.
Рабочий поздоровался с капитаном, поклонясь. Привратнику он оказался знакомый, то ли родственник. Сел, разговаривал с ним, а сам посматривал на капитана. И сказал:
– Да, ваше высокоблагородие, на улицу вам нельзя. А что это вы с палочкой? На фронте повредились?
Нелидов ответил.
– На улицу вам никак нельзя, – покачал тот. – Эти бандиты вас сейчас расстреляют. А пойдёмте-ка у меня отдохнёте? Мы без улицы пройдём.
Его протабаченный голос и серьёзный тон вызывали доверие. Да ничего лучшего не оставалось. Пошли. Рабочий сдерживал шаг для больной ноги капитана.
Через заднюю дверь, тёмным двором, и ещё другим двором – и оказались перед домиком рабочего, с задней же стороны. Обыкновенный одноэтажный рабочий домик, в глубине ещё третьего двора, скудно освещённого.
А хозяйка была – широкая, сбитая баба с суровым лицом.
Предложили поесть – Нелидов не мог, еле стоял.
Отвели в маленькую узкую спаленку с одной узкой железной кроватью, комодом, крохотной керосиновой лампочкой и одним заставленным окном.
Двор-то был как ловушка, но хозяева вызывали полное доверие, хотя и поговорить с ними Нелидов почти не успел.
Он заметил, что руки его трясутся, как от новой контузии, а весь он в огне, внутреннем огне, кажется заболевал.
Но хозяевам не сказал. Разделся, лёг, как всегда перетаскивая руками атрофированную ногу.
Думал: так возбуждён, не уснёт. И заснул сразу.
135
После своего подвига против гренадеров Пешехонов вернулся домой. Здесь уже ждало его несколько знакомых, все с Петербургской стороны.
Сели, конечно, пить чай – какой же русский разговор без чая, тут вернулась и жена Пешехонова от визита к больным. В их обычной столовой за розоватой скатертью под розоватым абажуром погрызали пти-фуры, клали в блюдечки клубничное и сливовое варенье – а сами были как заколдованные от светлого нежданного свечения радости. И нельзя было разрешить себе поверить – и нельзя же было пренебречь фактами, отрицать происшедший сдвиг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323