– Уведите их.
И удалился с важностью, не быстрой и не медленной.
Конвой перетаптывался. Поручик задумался: они как будто уже довели, что же теперь?
И тогда через конвой кто-то от натянувшейся толпы кинулся стукнуть врагов народа кулаками.
Другие – прикладами. В кровь.
Вступил избивать и конвой.
Враги не смели защищаться. Одни кричали о пощаде, кто упал под ударами.
Затем отвели их в арестные комнаты, на хоры.
129
А на Охте днём получилось затишье. На Большом проспекте Охты, где все дни народ густился, – теперь почти никого и не было. По льду тут напрямик не пойдёшь. Мост перегорожен. В городе стреляют, в городе кипит, вон и пожары взялись, а что там – никто не знает.
И кто к тому делу поерзливей – повалила братва большим крюком по Полюстровской набережной да на Выборгскую. А остался на Охте народ покойный и сидел больше по домам, коли уж забастовка.
Но и – городовых на постах не было, ни патрулей. Они собрались по своим участкам – и сидели, и только из окон выглядывали, фараонские рожи.
И всё стреляли, стреляли в городе – а на Охте спокойно.
И день кончился.
А к вечеру подвалили молодые охтенцы назад, да кто Арсенал погромил – те и с винтовками.
И там, сям собирались: да что ж мы у себя-то фараонов не выведем? Ведь их везде покончали, к ним помощь уж никая не приспеет.
Стоит на Охте 1-й пехотный полк – не восстаёт. Посылали к ним наших мальцов – отвечали: «На кой нам ляд?» Вот уж кислая шерсть.
Ещё посылали, солдатам сказать: уже весь питерский гарнизон поднялся, чего ждёте?
Наконец, кажись, и восстали, уж кажись почали и забор ломать – а по улицам всё нейдут, ни к нам на помощь.
Ну, не ждать! На полицейский участок повалили сами, гурьбой, фонари разбивая. (Как зазвенит да как потухнет – лихо на сердце!)
На углу Георгиевской и Большого подвалили к участку – а те окна раскрыли – да и пальнули.
Ат-вал!
Но никого не поранили. (Может, в воздух били).
Завалили подальше, в боковые улицы, стали ждать.
Стали ждать – 1-й полк пришлёт грузовик с солдатами.
Не шлёт.
А в городе всё – стреляют, стреляют. И зарева – ярко видны по темноте. От зарев – так и разбирает душу: эх, развернуться! да чем же мы хуже! Там, на Питерской стороне, ребята себе волю добудут – а мы так останемся?
Да что робеем, ребята? Да соберёмся! Да все сразу?
Именно сразу, а то ежели мы попрём, а с заугла не повалят?
Послать сказать: по свисту – и все разом!
Свист! – ят-те-дам! режет чище всякого выстрела! Свист – Соловья-Разбойника!
И – побежали со всех сторон! И – прихватили городовых – не успели те ни выстрела сделать, а уж вот мы, к стенам прилипли, окна побили им – камнями, лёдом, и двери высаживаем, чем ни попадя.
И – внутрь толпой! А – чего толпа не сделает? Да у них-то сердце – давно в пятках, да куда им деться? Никуда не денетесь, ваши все далёко!
Не стреляли.
Схватывали их, одного по пятеро, тут же по морде били для началу, но – лишь для началу. А потом с руками извёрнутыми, выломанными – да вытаскивали их наружу, где простор для боя легче. Одни кричали, ругались, другие стонали, третьи просили.
Нет уж, у нас теперь не упросишься! Нет уж, дорвались! Много вы над нами поцарствовали, а теперь мы над вами!
– Братики!… Ради Бога!… Дети остаются…
Бей, кромсай их в мясо, не слушай! Ишь ты, дети! Добивай, чем схватил – палками, прикладами, штыками, камнями, сапогами в ухо, головы в мостовую, кости ломай, топчи их да втаптывай, да поплясывай!
Ещё от кого последнее:
– Бра-атики…
А как нас хватали – тогда не братики были? Эй, кто своих добил, дохрипел – иди нам помогай, доплясывать!
А бумаги ихние – на улицу вышвыривай!
Да почто? – поджигай да вместе со стенами!
Эх, вот когда наша жизнь начнётся – только теперь!
Не хотим боле с полицией жить – хотим жить по полной слободе!
130
Итак, дом графа Мусина-Пушкина на Литейном был заперт на крепкие свои дубовые двери, а в нём – набившиеся семёновцы, преображенцы и кексгольмцы, кто успел вбежать, и раненые, кого успели подобрать и внести.
А кто остался снаружи – теперь на перелицовку перед толпой, под мятежников.
Если за день перебывало под командой Кутепова две тысячи, то вот раненых набралось человек шестьдесят.
Управляющий и врачи лазарета просили полковника хотя бы всех здоровых солдат вывести из дому.
Да, приходилось.
И собрать, построить их на прощанье было негде – такого помещения или даже коридора. Полковник собрал их на лестнице, сам стоя на средней площадке, у изгиба черно-лакированных перил, и говорил то вниз, то вверх, не видя их всех сразу.
Не так многих он успел запомнить в лицо, а уже кой-кого и запомнил. Были у него на фронте сотни преображенцев, с которыми он прошёл все поля смерти, а эти – случайные полусолдаты, ещё не готовые к войне, почему-то ни одного выздоравливающего знакомого, и сам он здесь случайно, и бой у них был суматошный, раздёрганный, почти и на бой не похожий, – но вдруг проняло Александра Павловича, что перед этим сегодняшним боем может быть не стоили все его предыдущие, и будет он его вспоминать всю жизнь. А – проиграл.
И звучно сказал набитой плечами лестнице:
– Солдаты! От имени Государя императора… и от имени России… я благодарю вас за вашу честность и стойкость сегодня. Я – всех наградил бы вас Георгиями… но не имею возможности даже представить… Враг делает лютое дело: наносит нам удар в спину в середине Великой войны. Я вынужден всех вас сейчас распустить. Пойдёте по улицам, вернётесь в казармы, не можете сопротивляться – хотя б не помогайте врагу!… Сейчас – все винтовки, все патроны отнесите, сложите на чердак. Потом сами разделитесь на небольшие группы, со своими унтер-офицерами – и идите. И благослови вас Бог!
Тепло-неразборчиво замурчала лестница, как не отвечают никогда солдаты. Да ведь они ж и не настоящие солдаты были. Да ведь они ж и не в строю.
Всё остальное произошло без Кутепова – его позвали к прапорщику Эссену 4-му.
Молоденький, он умирал. И, вцепясь в руку полковника, просил удостоверить его родных и его полк, что в первом испытании он вёл себя достойно и не посрамил бессмертного Семёновского полка.
Кутепов встречно сжал его руку. Записал адрес. Погладил по потному бледному лбу.
А другие раненые все замерли, слушали. Они были все здесь давние, лежалые, некоторые по три месяца как с фронта.
Тогда Кутепов пошёл разыскивать, где положили прапорщика Соловьёва. Его уже отсоборовали. В нём не осталось живости, как в Эссене, он лежал на спине, вытянутый, неподвижный. Но полуоткрытые глаза ещё выражали сознание, а на губах улыбка – ещё до Кутепова и при нём, совсем лёгкая молодая улыбка. Только застывающая.
А снаружи кипела возмущённая толпа, кто ещё не рассеялся и помнил, что враги заходили в этот дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323