Ну, хорошо хоть – согласился поговорить.
Положение, мол, чрезвычайно серьёзно, и не угодно ли будет Его Императорскому Величеству уполномочить своего брата безотлагательно объявить в столице о таком решении?
Великий князь не откладывал: встал, поблагодарил, всем ласково улыбнулся, всем подал руки. Он собирался теперь к прямому проводу со Ставкой в Главный Штаб. Но осмотрительный Беляев предупредил, что это может оказаться опасно, к Дворцовой площади уже близки мятежники, уже наскакивали. А можно поехать к нему на казённую квартиру, в довмин (дом военного министра), там стоит такой же дублирующий подсоединённый аппарат, да великий князь будет и чувствовать себя привольнее. Отлично, поехал с Беляевым.
Расходились и остальные.
Родзянко был сильно раздосадован такой слабостью великого князя, его неспособностью к государственным шагам. Но всё-таки не без последней надежды, что из этого разговора что-то и выйдет. И что Михаил назовёт же Государю его кандидатуру. (Если были бы наедине – он внушил бы это великому князю прямей). Родзянко просил Беляева непременно потом телефонировать в Думу, сообщить результат.
В ротонде думцы чуть постояли с министрами, собиравшимися на новое вечернее заседание. Министры все были в безнадёжном обречённом состоянии и все ждали, что вот-вот ворвётся толпа. Они и в Мариинский дворец не все на автомобилях прибыли, а сходились и пешком, чтоб не обращать на себя внимания.
Между ними прошёл слух, что в Мариинский пришёл Гучков. И он – мог прийти, как член Государственного Совета. Но что-то покоробило: это был как торжествующий налёт ненавистника. Говорили, и вид у него такой.
Родзянко уезжал, испытывая деятельное превосходство перед ничтожным бессильным правительством, всё запутавшим – и вот теперь подавшим в отставку. О, его правительство будет не такое! Оно властно повернёт Россию.
Они возвращались уже без охраны на крыльях, их грозные сопровождающие куда-то подевались. Их автомобиль теперь несколько раз останавливали мятежники или просто озорники. Но узнавая, что едет Председатель Государственной Думы, – громко приветствовали и пропускали.
А один раз они сами остановились, и шофёр снова прикрепил красный флаг впереди.
Неудобно было воротиться без этого.
140
А ещё после всех передряг на Невском и на Знаменской площади памятной – остался Кирпичников опять один: опять ни единого знакомого лица – все разбились, перемешались, куда-то подевались.
А и вообще толпа редчала, загустило автомобилей, грузовиков, на них солдаты. Кричали тем автомобилям, глазели, махали.
Глядел на это всё Тимофей – и не верил: неужели это он один всё управил? Неуж вся эта чертопляска по всему городу с него единого началась? И вот опять он один.
Этим вольным можно глазеть и махать, у каждого какой-то дом, и вопозднь все разойдутся. А куда – солдату?
Солдату – в казарму, известно. Но куда – мятежному первому унтеру, зачинщику всей заворохи Тимофею Кирпичникову? А что, если в своей казарме как раз его ждут и схватят? Ночью, спящего – и схватят? Лучше б не туда идти. А больше некуда.
Взъерошил Тимофей целый Питер – а ни одного друга и заступника во всём Питере у него нет. Вот подкатит к военному суду, и ни у кого не спрячешься.
Так ли, сяк ли, раздумывая – а ноги сами его понесли к казармам. По Надеждинской.
Тут – волынцев увидел, троих, стоят. К ним. Курят, весёлые. На улице сласть солдату покурить, ведь до се запрещали. Нет, чужие, совсем незнакомые. Говорят – про раззор, про раззар.
Ни у кого и не спросишь, не посоветуешься.
Постоял с ними, дальше пошёл.
На углу Бассейной подумал – делать нечего, повернул к себе.
Сбоку так, подходя.
Фонтанная. Глушь уже, никто не ходит, где это всё многолюдство осталось? На главных улицах. Ну, никого.
И сколько сегодня Кирпичников бесстрашно шёл против солдатских цепей, против стрельбы, насколько утром превозмог всю тягость страха – а вдруг вот тут стало сердце сжимать.
Да шутка ли? Первый бунтовщик – и вот он шёл в казарму один, без подмоги, без защиты, без проверки, – захватят и всё.
Вошёл в Виленский переулок – опять никого. И перед воротами часовых нет.
Вот попал! Сегодня утром здесь он вёл всю учебную команду строем – «умирать за свободу!». И разворачивал в узине переулка – и вот вернулся одиночкой, трусящим ареста.
Нет, не мог он своими ногами отнести голову в капкан.
Вот попал! Побрёл назад по Фонтанной, теперь по Бассейной в другую сторону, потом по Греческому, – и опять никого.
Ну, хоть на снегу ночуй!
А морозик – ничего, берёт.
Только на углу Греческого и Виленекого встретил своих из учебной команды.
– Ну что там у нас, ребята?
Только сейчас заметил: голоса совсем нет, охрип, всё выкричал.
– А ничего.
– В порядке?
– В порядке. А что?
– Ну, все дома? всё тихо?
Не стал им даже объяснять, что он тут раскладывал.
– Айдате!
Двор. Где лежал Лашкевич, уже убрали.
Лестница, которую думал пулемётами защищать, только как-нибудь в казарме продержаться бы, большего не чаяли, большее казалось несдвижимо.
А только чуть пихнули, одной учебной командой, – и пошло. И – погрохотало.
В помещеньи команды – увидели его, закричали. Тут и Канонников, и Бродников. А, мол, фельдфебель! Думали, что уже убит.
Чаю поднесли горячего.
Сел Тимофей на свою койку – и с такой охоткой попил, с такой охоткой, сладкий.
Прочнулся: дежурных-то офицеров нет? Нет. Не, братцы, так не годится, так нас схватят. А ну-ка, дозоры высылаем по соседним улицам. А – только половине раздеться на ночь, а половине – спать в шинелях, в сапогах, с винтовками.
Заворчали, заворчали ребята: на кой они, дозоры? На кой это – на ночь не раздеваться?
141
Часть офицеров-московцев, свободная от своих подразделений, – перед вечером ушла через Большую Невку в расположение гренадерских казарм.
Остальные ходили по офицерскому собранию, не находя себя.
Нападения больше не было – и стрельбы не было.
А по плацу уже свободно расхаживали и свои солдаты, и чужие, и штатские.
Капитан Яковлев снова собрал в библиотеке оставшихся офицеров – кроме братьев Некрасовых это были сплошь прапорщики. И объявил, что бороться дальше надо не стрельбой, а словами. А для этого всем сейчас, на ночь, разойтись по ротам, в какие придётся, заменяя отсутствующих, – и там убедить солдат к порядку, и даже самим остаться там ночевать.
Даже Некрасовы удивились, а у прапорщиков вытаращились глаза: только что стреляли в этих солдат – и по одному разойтись к ним в роты?
Но, пожалуй, Яковлев был прав: если не бежать из батальона прочь, то ничего другого и не остаётся. Странная особенность войны против своих…
В 4-ю роту пошёл её командир штабс-капитан фон-Ферген, весь день просидевший с караулом в клинике у Сампсоньевского моста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323