И приходили слухи о пожарах, об убийствах полицейских и – офицеров!
Ах, хотелось, чтоб эта заря пришла как-нибудь иначе – зачем же поджигать здания и – убивать? И что начнут с убийства армейских офицеров, воюющих за Россию, – никогда не воображалось такое, что за ужас?
Вера очень порадовалась, что отправила брата вчера. Он непременно во что-нибудь бы встрял и мог бы попасть в число этих несчастных.
Хотя ещё и непонятно, как бы ему вмешиваться. Бунтари-то – свои, кровные, если Шингарёв среди бунтарей – то как же?
Тут её позвали к телефону.
И только трубку взяла, как ни искажал телефон голоса – что-то сильное тёплое сразу приложилось к сердцу.
– Да, здравствуйте…
Сослуживицы стояли рядом, ожидая, что будет сообщение новостей. Но по первому же голосу Веры поняли, что – нет, и отошли.
Это звонил Дмитриев! Боже, как она обрадовалась! Телефон, протянувший голос через провода, сжавший его, убравший окраску, передавал некий другой голос, условно считаемый за истинный, – а всё же интонация вся оставалась, умедления, растяжки, паузы или быстро-громко – и Вера слушала их.
Он звонит – просто так, никакого дела нет. Узнавши о событиях, звонит потому, что беспокоится о ней. Она ведь не знает, что такое беспорядочная стрельба, и эти бессмысленные невидимые пульки, которой одной достаточно. Одним словом…
– Вера Михайловна, я звоню – попросить вас… чтобы вы сегодня не были на улицах.
Боже, почему он просит? какое право он имеет просить! (Не сказала).
– Но как же мне иначе перелететь домой, Михаил Дмитрич?
Ну, только домой – это совсем близко, пересечь Невский. Но сегодняшнее общее увлечение может утянуть в дальние прогулки, – так вот… не надо.
Вера растерялась, не нашлась ни пошутить, ни ответить серьёзно. Почти смолчала.
А он, пока ждал ответа, естественно молчал.
А она – неестественно.
Тогда он ещё: он просит прощения. Но он хочет, просто для своего спокойствия, чтобы Вера Михайловна ему пообещала, что никуда сегодня не пойдёт.
И Вера – ответила согласно, единственно как почувствовала:
– Хорошо.
И оттуда, пониженное:
– Спасибо.
Но так неловко сложился разговор, она теперь звонко:
– А что у вас? Откуда вы звоните?
И тут же мелькнуло, что вот это как раз и нельзя, что именно она его меньше могла спрашивать, чем он её, была такая целая заштрихованная неоговариваемая область.
Но нет, всё обошлось хорошо. Звонит он с Обуховского завода.
Разве не бастуют?
Да, конечно, все бастуют, разошлись, никого нет. Но два литейщика согласились с ним поработать. Тут маленькая отливка, пробная. И – как странно всё выглядит на пустом заводе, в пустой литейке.
Описал. С медленностью, как всегда он.
Слушала, слушала.
Когда положила трубку и шла – спросили, что нового?
А Вера – ничего не могла сказать. Они поговорили, так и не сказав друг другу никакой новости.
Но – как это ново было! Но как она была ему благодарна!
Через весь город протянул охранительную руку и сказал: будь дома.
И хотя он не был свободен так говорить, но Боже, как хорошо, что он так сказал, ведь он же не придумал, ведь значит он так думал.
И она согласилась покорно, радостно. Будет дома.
Она и всё равно пошла бы прямо домой – а всё-таки это совсем иначе. Она как будто получила запрет. Она как будто потеряла свободу движений.
Как хорошо.
Последние часы её работы косо скользило солнечное в проход между театром и библиотекой. И день показался потеплевшим, весенним.
А когда вышла на улицу – ого, морозец как есть.
И весь Екатерининский сквер был наполнен народом, а Невский – и по тротуарам и по мостовой – весь залит толпой, никем не управляемой, не останавливаемой, – ни полиции, ни войск, ни экипажей. Солдат много и большими кучками, но даже неприученный верин взгляд различал, что это – не обычные солдаты, они как-то свободно, не в строю держались, кто с винтовками, а больше без винтовок. И – масса гимназистов. И студенты – некоторые тоже уже с винтовками, а один – в косой опояске пулемётной ленты.
Издали где-то и стреляли, но здесь – никто, очень мирно, дружественно. Вера шла без помех: и только рассматривала лица, лица.
Было какое-то единое счастливое состояние – как будто облако счастья снизилось и всех их окутало, охмелило. Были лица растерянные, и любопытные (больше всего любопытных, так и рассматривали все друг друга, будто видели первый раз), были экстазно-счастливые. Но больше всего – простой обмен хорошим дружеским настроением, повсюду перекличка голосов, оживлённый говор, – это всё незнакомые разговаривали друг с другом, так много не бывает знакомых.
В толпах верующих у церквей, после праздничных обеден, Вера такое встречала – но необычно было увидеть сходное братское чувство у сухой петербургской толпы, никогда и ничем не спаянной.
Все едино знали, что теперь-теперь-теперь будет так хорошо и светло жить!
110
Как началось это всё с утра – Ободовский в Военно-техническом комитете продолжал, конечно, сидеть и работать, – но стало его изнутри всего растрёпывать, растеребливать.
После того что вчера стреляли на Невском и, казалось, волнения подавлены, – он уже сам себя упрекал в своём двоении: как он мог в предыдущие дни колебаться, разделиться сочувствием, подумать: войну-то важнее кончить, а уж потом… А потом-то ничего и не добьёшься! Кроме Нуси он ни с кем так не поделился, и никто не мог его упрекнуть, а как будто он своим усумнившимся чувством накликал поражение.
Но когда сегодня притекала весть за вестью, как расширяется по столице военный бунт, Ободовский очень быстро, своим опытом Пятого года, определил, когда другие ещё не смели и назвать: революция ! Она!
И вот уже – ни его никто не упрекал, ни он никого – Она разливалась, и её победа захватывала сердце: всё равно Она уже текла, и что ж упрекать и подсчитывать, на чём отразиться? – только бы теперь не сорвалась! только бы дотекла! Это – момент, которого ждут столетия, это – момент, которого нельзя откладывать ни ради чего! – он потом опять два столетия не повторится.
Другое: как мы, напряжённо годами её ожидавши и веря, – всё равно не приготовились и не угадали, что она пришла? Все эти дни – ведь не угадали.
И ещё другое: почему – так легко? Стояла, стояла стена – и вдруг так легко, так почти без усилий свобода прошла через неё? Неужели эта мощь была такая слабая? Ну, да она покажет.
С Обуховского звонил Дмитриев: ему удалось сговорить двух рабочих и продолжать сегодня бронзовые отливки. Ну, молодец! Ободовский и сам сегодня продолжал, продолжал.
Но иногда откидывался на спинку стула и зажмуривался.
Или через форточку слушал выстрелы.
Или новость по телефону.
Или в окно смотрел на промелькнувшие красные клочки на одеждах.
Уже забирало его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323
Ах, хотелось, чтоб эта заря пришла как-нибудь иначе – зачем же поджигать здания и – убивать? И что начнут с убийства армейских офицеров, воюющих за Россию, – никогда не воображалось такое, что за ужас?
Вера очень порадовалась, что отправила брата вчера. Он непременно во что-нибудь бы встрял и мог бы попасть в число этих несчастных.
Хотя ещё и непонятно, как бы ему вмешиваться. Бунтари-то – свои, кровные, если Шингарёв среди бунтарей – то как же?
Тут её позвали к телефону.
И только трубку взяла, как ни искажал телефон голоса – что-то сильное тёплое сразу приложилось к сердцу.
– Да, здравствуйте…
Сослуживицы стояли рядом, ожидая, что будет сообщение новостей. Но по первому же голосу Веры поняли, что – нет, и отошли.
Это звонил Дмитриев! Боже, как она обрадовалась! Телефон, протянувший голос через провода, сжавший его, убравший окраску, передавал некий другой голос, условно считаемый за истинный, – а всё же интонация вся оставалась, умедления, растяжки, паузы или быстро-громко – и Вера слушала их.
Он звонит – просто так, никакого дела нет. Узнавши о событиях, звонит потому, что беспокоится о ней. Она ведь не знает, что такое беспорядочная стрельба, и эти бессмысленные невидимые пульки, которой одной достаточно. Одним словом…
– Вера Михайловна, я звоню – попросить вас… чтобы вы сегодня не были на улицах.
Боже, почему он просит? какое право он имеет просить! (Не сказала).
– Но как же мне иначе перелететь домой, Михаил Дмитрич?
Ну, только домой – это совсем близко, пересечь Невский. Но сегодняшнее общее увлечение может утянуть в дальние прогулки, – так вот… не надо.
Вера растерялась, не нашлась ни пошутить, ни ответить серьёзно. Почти смолчала.
А он, пока ждал ответа, естественно молчал.
А она – неестественно.
Тогда он ещё: он просит прощения. Но он хочет, просто для своего спокойствия, чтобы Вера Михайловна ему пообещала, что никуда сегодня не пойдёт.
И Вера – ответила согласно, единственно как почувствовала:
– Хорошо.
И оттуда, пониженное:
– Спасибо.
Но так неловко сложился разговор, она теперь звонко:
– А что у вас? Откуда вы звоните?
И тут же мелькнуло, что вот это как раз и нельзя, что именно она его меньше могла спрашивать, чем он её, была такая целая заштрихованная неоговариваемая область.
Но нет, всё обошлось хорошо. Звонит он с Обуховского завода.
Разве не бастуют?
Да, конечно, все бастуют, разошлись, никого нет. Но два литейщика согласились с ним поработать. Тут маленькая отливка, пробная. И – как странно всё выглядит на пустом заводе, в пустой литейке.
Описал. С медленностью, как всегда он.
Слушала, слушала.
Когда положила трубку и шла – спросили, что нового?
А Вера – ничего не могла сказать. Они поговорили, так и не сказав друг другу никакой новости.
Но – как это ново было! Но как она была ему благодарна!
Через весь город протянул охранительную руку и сказал: будь дома.
И хотя он не был свободен так говорить, но Боже, как хорошо, что он так сказал, ведь он же не придумал, ведь значит он так думал.
И она согласилась покорно, радостно. Будет дома.
Она и всё равно пошла бы прямо домой – а всё-таки это совсем иначе. Она как будто получила запрет. Она как будто потеряла свободу движений.
Как хорошо.
Последние часы её работы косо скользило солнечное в проход между театром и библиотекой. И день показался потеплевшим, весенним.
А когда вышла на улицу – ого, морозец как есть.
И весь Екатерининский сквер был наполнен народом, а Невский – и по тротуарам и по мостовой – весь залит толпой, никем не управляемой, не останавливаемой, – ни полиции, ни войск, ни экипажей. Солдат много и большими кучками, но даже неприученный верин взгляд различал, что это – не обычные солдаты, они как-то свободно, не в строю держались, кто с винтовками, а больше без винтовок. И – масса гимназистов. И студенты – некоторые тоже уже с винтовками, а один – в косой опояске пулемётной ленты.
Издали где-то и стреляли, но здесь – никто, очень мирно, дружественно. Вера шла без помех: и только рассматривала лица, лица.
Было какое-то единое счастливое состояние – как будто облако счастья снизилось и всех их окутало, охмелило. Были лица растерянные, и любопытные (больше всего любопытных, так и рассматривали все друг друга, будто видели первый раз), были экстазно-счастливые. Но больше всего – простой обмен хорошим дружеским настроением, повсюду перекличка голосов, оживлённый говор, – это всё незнакомые разговаривали друг с другом, так много не бывает знакомых.
В толпах верующих у церквей, после праздничных обеден, Вера такое встречала – но необычно было увидеть сходное братское чувство у сухой петербургской толпы, никогда и ничем не спаянной.
Все едино знали, что теперь-теперь-теперь будет так хорошо и светло жить!
110
Как началось это всё с утра – Ободовский в Военно-техническом комитете продолжал, конечно, сидеть и работать, – но стало его изнутри всего растрёпывать, растеребливать.
После того что вчера стреляли на Невском и, казалось, волнения подавлены, – он уже сам себя упрекал в своём двоении: как он мог в предыдущие дни колебаться, разделиться сочувствием, подумать: войну-то важнее кончить, а уж потом… А потом-то ничего и не добьёшься! Кроме Нуси он ни с кем так не поделился, и никто не мог его упрекнуть, а как будто он своим усумнившимся чувством накликал поражение.
Но когда сегодня притекала весть за вестью, как расширяется по столице военный бунт, Ободовский очень быстро, своим опытом Пятого года, определил, когда другие ещё не смели и назвать: революция ! Она!
И вот уже – ни его никто не упрекал, ни он никого – Она разливалась, и её победа захватывала сердце: всё равно Она уже текла, и что ж упрекать и подсчитывать, на чём отразиться? – только бы теперь не сорвалась! только бы дотекла! Это – момент, которого ждут столетия, это – момент, которого нельзя откладывать ни ради чего! – он потом опять два столетия не повторится.
Другое: как мы, напряжённо годами её ожидавши и веря, – всё равно не приготовились и не угадали, что она пришла? Все эти дни – ведь не угадали.
И ещё другое: почему – так легко? Стояла, стояла стена – и вдруг так легко, так почти без усилий свобода прошла через неё? Неужели эта мощь была такая слабая? Ну, да она покажет.
С Обуховского звонил Дмитриев: ему удалось сговорить двух рабочих и продолжать сегодня бронзовые отливки. Ну, молодец! Ободовский и сам сегодня продолжал, продолжал.
Но иногда откидывался на спинку стула и зажмуривался.
Или через форточку слушал выстрелы.
Или новость по телефону.
Или в окно смотрел на промелькнувшие красные клочки на одеждах.
Уже забирало его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323