Он должен был добиться от Дойла правды.
Эйнсли посмотрел на часы. Катастрофически мало времени! До казни Дойла осталось меньше тридцати минут, а заберут его отсюда еще раньше… Эйнсли собрался и мобилизовал всю жесткость, какая была в его характере, памятуя о словах отца Кевина О'Брайена, что Элрой Дойл патологический лжец и врет, даже когда в этом нет необходимости.
Что ж, Эйнсли вообще не хотел напускать на себя вид священника. Настало время полностью сбросить с себя эту личину.
— Да врешь ты все про Икеи и Эсперанса! — с вызовом сказал он. — Почему я должен тебе верить? Чем докажешь?
Дойл задумался, но ненадолго.
— У Эсперанса я вещицу одну посеял. Зажимчик золотой для денег. На нем буквы были “X” и “Б”. Взял его в наскоке за пару месяцев до того… Должно быть, обронил, когда сваливал.
— А в Тампе? Там есть какое-нибудь подтвержден?!?
Дойл расплылся в своей обычной полубезумной улыбке.
— Икеи жили рядом с кладбищем. Мне от ножичка нужно было избавиться, так я спрятал его в одну могилу. Знаете, отец мой, что на камне было написано? Такая ж фамилия, как моя… Я еще подумал, что легко найду, если перо мне понадобится, да уж не собрался.
— Ты зарыл нож в могилу? Глубоко?
— Не-а.
— Почему ты всегда убивал стариков?
— Чересчур долго зажились в грехе, святой отец. Я делал богоугодное дело. Сначала выслеживал, конечно… Все богачи, сволочи…
Эйнсли устроило такое объяснение. В нем заключалось не больше и не меньше здравого смысла, чем можно было ожидать от человека с такими изломами психики, как у Дойла. Вопрос в том, можно ли верить его словам хотя бы в такую минуту? Отчасти можно, конечно, но Эйнсли все равно показалась не правдоподобной история про нож в могиле. Да и про зажим для банкнот тоже. Но самое главное — цифры не сходились, и нужно было успеть задать конкретные вопросы.
— Это ты убил мистера и миссис Фрост в отеле “Ройел Колониел”?
Дойл кивнул несколько раз.
— Какого дьявола ты киваешь! Если да, то так и скажи! — взвился Эйнсли.
— Что, кассета крутится, а? — Дойл смотрел на детектива на удивление ясным взором.
Злясь на себя, что так легко попался, Эйнсли ответил:
— Да, я пишу разговор на магнитофон.
— Мне без разницы.., пиши: Да, это я их прикончил.
Когда трюк с диктофоном был разоблачен, Эйнсли бросил взгляд в сторону лейтенанта Хэмбрика. Тот только пожал плечами, и детектив смог продолжать:
— Я должен задать тебе тот же вопрос про остальных.
— О'кей.
Эйнсли прошелся по списку — Ларсены, Хенненфельды, Урбино. И каждый раз ответ был утвердительным, Дойл подтверждал, что преступления совершил он.
— Комиссар Эрнст и его жена…
— А вот это уж нет! Я потому вас и…
— Ну-ка стоп! — резко перебил его Эйнсли. В этот момент он чувствовал себя представителем того самого большинства своих коллег, с кем ранее вынужден был согласиться. — Элрой, ты не можешь лгать сейчас… В преддверье Судного часа. Эрнстов убили точно так же, как и остальных… А ты бывал в Бэй-Пойнте, где они жили, ездил туда от “Суарез-моторз”, знал, как работает тамошняя служба безопасности и как туда проникнуть. А сразу после убийства ты от Суареза ушел. Даже зарплату не получил…
Теперь Дойл в самом деле разволновался.
— Да потому, что я узнал про это убийство, о нем передавали по ящику. Я сразу подумал, что на меня спишут. Но я не делал этого, святой отец! На мне нет этого греха. Потому я и решил исповедаться, чтобы с меня его сняли. Я не убивал их!
— Брось, вероятно, ты просто понял потом, что Эрнсты были важными птицами…
— Нет! Нет, нет! Это вранье, мать твою! Я грохнул других, мне хватит и этого. Я не хочу тащить с собой в могилу чужой грех.
Ложь это или правда? Первым побуждением Эйнсли было поверить Дойлу, хотя он прекрасно понимал, что эта реакция сродни жребию, когда подбрасывают монетку.
— Давай-ка кое-что проясним, — сказал он. — Ты сознаешься, что убил Темпоунов?
— Да, это моя работа.
Во время суда, несмотря на всю тяжесть улик. Дойл отрицал свою виновность.
— А теперь будем говорить о всех твоих жертвах. О всех четырнадцати. Ты хоть чуть-чуть сожалеешь о том, что натворил?
— Мне их жалеть?! Ни хрена я не жалею! Да если хотите знать, я кончал их с наслаждением. Но только вот что, отец мой… Вы должны снять с меня грех из тех, кого я не убивал!
В этом настойчивом требовании было так мало здравого смысла, что Эйнсли невольно подумал: экспертиза совершила ошибку. Дойл и в самом деле ненормальный.
— Но послушай, — сказал Эйнсли, стараясь все же вернуть разговор в плоскость формальной логики, — если ты не убивал мистера и миссис Эрнст, как сам утверждаешь, то тебе не нужно прощение. И в любом случае без искреннего и глубокого раскаяния во всех совершенных преступлениях ни один священник не смог бы отпустить тебе грехи, а ведь я даже не ношу сана.
Он еще не закончил тирады, как выражение глаз Дойла стало приниженно-умоляющим. Когда он опять заговорил, голос звучал сдавленно от страха:
— Мне прямо сейчас умирать… Сделайте для меня что-нибудь! Дайте хоть эту малость!
Первым не выдержал лейтенант Хэмбрик. Совершенно неожиданно этот молодой чернокожий офицер тюремной стражи ополчился на Эйнсли:
— У вас осталось меньше пяти минут. Не знаю, кем вы там были в прошлом и кто вы сейчас, это не имеет никакого значения, у вас достаточно опыта, чтобы помочь ему в такой момент. Хватит тешить свою гордыню, дайте ему последнее утешение.
Хороший он малый, этот Хэмбрик, подумал Эйнсли. Он и сам понял, что врет Дойл или нет, но ничто теперь не заставит его изменить показания. Эйнсли чуть напряг память и велел:
— Повторяй за мной. “Отче, предаю себя в руки Твои, чтобы Ты поступил со мною по воле Своей”.
Дойл простер руки, насколько позволяли пристегнутые к поясу наручники, Эйнсли подался вперед. Дойл положил свои руки в его. Текст Дойл повторял четко, не сводя глаз с лица своего “исповедника”.
“Какая бы участь ни ожидала меня, я приму ее с благодарностью. Я готов ко всему. Я приму все”.
Это была “Покаянная молитва” Фуко, оставленная всем грешникам Земли французским аристократом, виконтом Шарлем-Эженом де Фуко, некогда отважным воином, а позднее смиренным служителем Бога, проведшим остаток дней своих в ученых трудах и молитвах среди песков Сахары. Эйнсли произносил строки молитвы, надеясь, что память его не подведет:
— Да свершится воля Твоя обо мне
И о всех тварях, сотворенных Тобой.
И желание мое одно. Господи,
В руки Твои предать дух мой”.
Молчание длилось не более секунды, Хэмбрик объявил:
— Время! В коридоре вас ожидает мистер Бетел, — сообщил он Эйнсли. — Я попросил его проводить вас на места для свидетелей. Нужно торопиться.
Двое надзирателей уже подняли Дойла на ноги. Он странным образом преобразился, как-то распрямился и не был похож на самого себя пять минут назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Эйнсли посмотрел на часы. Катастрофически мало времени! До казни Дойла осталось меньше тридцати минут, а заберут его отсюда еще раньше… Эйнсли собрался и мобилизовал всю жесткость, какая была в его характере, памятуя о словах отца Кевина О'Брайена, что Элрой Дойл патологический лжец и врет, даже когда в этом нет необходимости.
Что ж, Эйнсли вообще не хотел напускать на себя вид священника. Настало время полностью сбросить с себя эту личину.
— Да врешь ты все про Икеи и Эсперанса! — с вызовом сказал он. — Почему я должен тебе верить? Чем докажешь?
Дойл задумался, но ненадолго.
— У Эсперанса я вещицу одну посеял. Зажимчик золотой для денег. На нем буквы были “X” и “Б”. Взял его в наскоке за пару месяцев до того… Должно быть, обронил, когда сваливал.
— А в Тампе? Там есть какое-нибудь подтвержден?!?
Дойл расплылся в своей обычной полубезумной улыбке.
— Икеи жили рядом с кладбищем. Мне от ножичка нужно было избавиться, так я спрятал его в одну могилу. Знаете, отец мой, что на камне было написано? Такая ж фамилия, как моя… Я еще подумал, что легко найду, если перо мне понадобится, да уж не собрался.
— Ты зарыл нож в могилу? Глубоко?
— Не-а.
— Почему ты всегда убивал стариков?
— Чересчур долго зажились в грехе, святой отец. Я делал богоугодное дело. Сначала выслеживал, конечно… Все богачи, сволочи…
Эйнсли устроило такое объяснение. В нем заключалось не больше и не меньше здравого смысла, чем можно было ожидать от человека с такими изломами психики, как у Дойла. Вопрос в том, можно ли верить его словам хотя бы в такую минуту? Отчасти можно, конечно, но Эйнсли все равно показалась не правдоподобной история про нож в могиле. Да и про зажим для банкнот тоже. Но самое главное — цифры не сходились, и нужно было успеть задать конкретные вопросы.
— Это ты убил мистера и миссис Фрост в отеле “Ройел Колониел”?
Дойл кивнул несколько раз.
— Какого дьявола ты киваешь! Если да, то так и скажи! — взвился Эйнсли.
— Что, кассета крутится, а? — Дойл смотрел на детектива на удивление ясным взором.
Злясь на себя, что так легко попался, Эйнсли ответил:
— Да, я пишу разговор на магнитофон.
— Мне без разницы.., пиши: Да, это я их прикончил.
Когда трюк с диктофоном был разоблачен, Эйнсли бросил взгляд в сторону лейтенанта Хэмбрика. Тот только пожал плечами, и детектив смог продолжать:
— Я должен задать тебе тот же вопрос про остальных.
— О'кей.
Эйнсли прошелся по списку — Ларсены, Хенненфельды, Урбино. И каждый раз ответ был утвердительным, Дойл подтверждал, что преступления совершил он.
— Комиссар Эрнст и его жена…
— А вот это уж нет! Я потому вас и…
— Ну-ка стоп! — резко перебил его Эйнсли. В этот момент он чувствовал себя представителем того самого большинства своих коллег, с кем ранее вынужден был согласиться. — Элрой, ты не можешь лгать сейчас… В преддверье Судного часа. Эрнстов убили точно так же, как и остальных… А ты бывал в Бэй-Пойнте, где они жили, ездил туда от “Суарез-моторз”, знал, как работает тамошняя служба безопасности и как туда проникнуть. А сразу после убийства ты от Суареза ушел. Даже зарплату не получил…
Теперь Дойл в самом деле разволновался.
— Да потому, что я узнал про это убийство, о нем передавали по ящику. Я сразу подумал, что на меня спишут. Но я не делал этого, святой отец! На мне нет этого греха. Потому я и решил исповедаться, чтобы с меня его сняли. Я не убивал их!
— Брось, вероятно, ты просто понял потом, что Эрнсты были важными птицами…
— Нет! Нет, нет! Это вранье, мать твою! Я грохнул других, мне хватит и этого. Я не хочу тащить с собой в могилу чужой грех.
Ложь это или правда? Первым побуждением Эйнсли было поверить Дойлу, хотя он прекрасно понимал, что эта реакция сродни жребию, когда подбрасывают монетку.
— Давай-ка кое-что проясним, — сказал он. — Ты сознаешься, что убил Темпоунов?
— Да, это моя работа.
Во время суда, несмотря на всю тяжесть улик. Дойл отрицал свою виновность.
— А теперь будем говорить о всех твоих жертвах. О всех четырнадцати. Ты хоть чуть-чуть сожалеешь о том, что натворил?
— Мне их жалеть?! Ни хрена я не жалею! Да если хотите знать, я кончал их с наслаждением. Но только вот что, отец мой… Вы должны снять с меня грех из тех, кого я не убивал!
В этом настойчивом требовании было так мало здравого смысла, что Эйнсли невольно подумал: экспертиза совершила ошибку. Дойл и в самом деле ненормальный.
— Но послушай, — сказал Эйнсли, стараясь все же вернуть разговор в плоскость формальной логики, — если ты не убивал мистера и миссис Эрнст, как сам утверждаешь, то тебе не нужно прощение. И в любом случае без искреннего и глубокого раскаяния во всех совершенных преступлениях ни один священник не смог бы отпустить тебе грехи, а ведь я даже не ношу сана.
Он еще не закончил тирады, как выражение глаз Дойла стало приниженно-умоляющим. Когда он опять заговорил, голос звучал сдавленно от страха:
— Мне прямо сейчас умирать… Сделайте для меня что-нибудь! Дайте хоть эту малость!
Первым не выдержал лейтенант Хэмбрик. Совершенно неожиданно этот молодой чернокожий офицер тюремной стражи ополчился на Эйнсли:
— У вас осталось меньше пяти минут. Не знаю, кем вы там были в прошлом и кто вы сейчас, это не имеет никакого значения, у вас достаточно опыта, чтобы помочь ему в такой момент. Хватит тешить свою гордыню, дайте ему последнее утешение.
Хороший он малый, этот Хэмбрик, подумал Эйнсли. Он и сам понял, что врет Дойл или нет, но ничто теперь не заставит его изменить показания. Эйнсли чуть напряг память и велел:
— Повторяй за мной. “Отче, предаю себя в руки Твои, чтобы Ты поступил со мною по воле Своей”.
Дойл простер руки, насколько позволяли пристегнутые к поясу наручники, Эйнсли подался вперед. Дойл положил свои руки в его. Текст Дойл повторял четко, не сводя глаз с лица своего “исповедника”.
“Какая бы участь ни ожидала меня, я приму ее с благодарностью. Я готов ко всему. Я приму все”.
Это была “Покаянная молитва” Фуко, оставленная всем грешникам Земли французским аристократом, виконтом Шарлем-Эженом де Фуко, некогда отважным воином, а позднее смиренным служителем Бога, проведшим остаток дней своих в ученых трудах и молитвах среди песков Сахары. Эйнсли произносил строки молитвы, надеясь, что память его не подведет:
— Да свершится воля Твоя обо мне
И о всех тварях, сотворенных Тобой.
И желание мое одно. Господи,
В руки Твои предать дух мой”.
Молчание длилось не более секунды, Хэмбрик объявил:
— Время! В коридоре вас ожидает мистер Бетел, — сообщил он Эйнсли. — Я попросил его проводить вас на места для свидетелей. Нужно торопиться.
Двое надзирателей уже подняли Дойла на ноги. Он странным образом преобразился, как-то распрямился и не был похож на самого себя пять минут назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140