Проникнувшись национальным сознанием, перековавшийся Абрахам «наваял» новую серию картин-монументов.
Серия портретов старых аидов в лапсердаках вызывала разве что неудержимый смех – особенно у старых евреев, которые в глубоком детстве еще могли видеть старца с пейсами и в лапсердаке и лучше других знали, что это вообще такое. Другие же картины назывались: «Не отречемся!!», «Зов предков» и «Последнее прибежище подонка». Пересказывать их содержание я не буду – все равно никто мне не поверит.
Областной комитет КПСС был в негодовании и ужасе, потому что как раз в это время он пришел к непоколебимому выводу: рисовать надо девиц в кокошниках и мужиков в лаптях! Ну и картины про то, как русский народ обижали – то татары, то поляки, то французы, а больше всех, конечно же, – евреи. Шуму было невероятно много, потому что в одночасье Абрахам из заурядного, никому уже не нужного мазилы превратился в средоточение идеологических баталий: кого же надо рисовать на этом историческом витке?!
Советская общественность участвовала в этих баталиях и активнейшим образом выясняла, где именно находится последнее прибежище подонка, а профессиональные художники продолжали называть Абрахама Циммермана все теми же гадкими словами. Потому что идеология в его последних картинах и была, может быть, другой, но вот качество произведений они оценивали точно так же.
В ходе всех пертурбаций, правда, престарелого Абрахашу вывезли-таки на землю предков, но там он испытал, пожалуй, самое сильное разочарование. Мало того, что все его прежние заслуги никого больше не интересовали. Но и наваять новых монументов он не мог, потому что их никто не покупал.
Жаждущий трудов на сей ниве, Абрахам написал письма президенту Израиля, в Кнессет, в министерства культуры, просвещения и почему-то еще сельского хозяйства. Ответов не было.
Абрахам «изваял» полотно «Героическая оборона Голанских высот» (15 на 10 метров), на которой израильские солдаты с благородными лицами крушили в лапшу невыразимо мерзких палестинцев, и пытался сбыть его правительству. И это не увенчалось совершенно никаким успехом. В Израиле, к ужасу Абрахама, все – и правительство, и население – были в чем-то очень похожи на художников из Карска: всем в этой ужасной стране оказалось плевать на идеологию, а вот качество и профессионализм почему-то оценивались высоко…
Внуки старого дурака оказались современнее – решили забыть, что в СССР их неизвестно за какие заслуги считали врачами, и занялись старым семейным делом – стали тачать сапоги. Это принесло им весьма длинные шекели, и парни даже вскорости купили себе собственные лавки.
А Абрахам был уже старенький и перестроиться никак не мог. Патологическое неумение жить честным трудом заставило его искать приработка в стране, которую он уже довольно давно называл не иначе, как Страной дураков и о скотской сущности народа которой высказывался витиевато и подло. К его счастью, нашлись и заказчики. И сидя в городе Офоким, на самом юге Израиля, в тени тропического беленького домика, он все мазал и мазал холсты, «ваяя» новые и новые творения.
Художники по-прежнему называли его не иначе, как «старая проститутка», но новый губернатор Простатитов воспитывался на творениях Абрахама, в том числе на «Комсомолке» и на «Первый секретарь товарищ Дрянных покоряет Кару». Он не в силах был отказать старому учителю и мэтру и даже передал ему заказ на еще одно творение: монументальное полотно «Торжество демократии». На полотне предполагалось изобразить улицу в новом, послеперестроечном Карске – сплошные коммерческие киоски, отсюда и до горизонта, а между ними ряды прилавков, торговки, торгаши, менялы; в правом верхнем углу – поясной портрет Ельцина; в левом верхнем – поясной портрет губернатора. Ельцин и Простатитов говорят по телефону, и потому каждый из них изображается с телефонной трубкой в руке.
Губернатор размышлял о том, в какой части управы надо будет повесить заказ… И тут раздался стук ног, голоса… С тяжким вздохом губернатор вернулся из путешествия в мир прекрасного и окунулся в повседневные заботы.
Глава 5
Реликтовые горы
22–23 мая 1998 года
В предрассветные часы воды озер особенно спокойны. Не рябит их ветер, не поднимает волн, не несет ни пены, ни мусора. В Японии был даже обычай: в предутренний час, когда только светает, девушки смотрятся в горные озера, словно в зеркало. В мае, в июне, впрочем, на озере Пессей трудно разобрать, какие часы вечерние, какие предрассветные, а какие уже и рассветные. Светло и в полночь, и в час, и в два. Солнца нет, серый полумрак, но видно далеко и хорошо. И тихо. Неподвижно и тихо.
Только часов в восемь, в девять приходит ветер из-за сопок северо-востока, морщит, рябит спокойную зеленую воду. Наверное, у восточного берега ветер слабеет, потому что сопки закрывают полосу воды. Разогнать волны ветру негде – вся середина озера закрыта плотным зеленоватым льдом. Снег давно сошел, а лед полностью растает только через месяц, в последних числах июня. Сейчас вскрылась только полоска, метров сто. По ней гуляет ветерок, нагоняет мелкие волночки. Ветерок холодный, но не сильный.
Речка Коттуях несется по камням, огибает сопку, с шумом влетает в озеро. Зеленая, чуть мутная вода расталкивает спокойную, сероватую гладь озера. Удобная и ровная площадка между сопкой и рекой обрывается в сторону озера. Хорошее место для лагеря. Лагерь будет, но пока на площадке свален только груз: рюкзаки с личными вещами, деревянные ящики с продовольствием, картонные коробки – тоже с какой-то едой, брезентовые свертки спальников и палаток, гитары, штормовки, оружие, снаряжение. Все это – грудой на высоком берегу реки, над галечником. Все это предстоит превратить в лагерь.
В одиннадцать часов утра озеро Пессей уже неспокойно, ветер обвевает руки и лица людей.
И как всегда в таких случаях – мгновенное замешательство, остановка. Надо начинать, но никто еще не знает, что будет делать именно он. Разведет огонь? Побежит за водой? Будет ставить палатки? Все остановились или бродят потерянными тенями по будущему лагерю. И замирают, все уставились на шефа. Пусть он скажет.
– Что встали, народ?! Алеша, на тебе огонь, подежурь сегодня. Андрюха, давай за водой! Миша, Сергей, ставить палатки! Игорь, поднимись на сопку, посмотри оттуда, что и как… А я схожу посмотрю, что там у эвенков. Чтобы не один, Женю возьму.
Проходя над южным берегом озера, из иллюминаторов вертолета видели – несколько чумов, палатки, стадо оленей, вертикальные дымки. Поговорить с эвенками явно имело смысл.
– Нет, шеф, не пойдет! Сначала давайте письмо! Надо же узнать, что мы здесь будет делать!
– Что ж, Игорь прав.
Михалыч достает письмо, вскрывает, читает сгрудившимся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Серия портретов старых аидов в лапсердаках вызывала разве что неудержимый смех – особенно у старых евреев, которые в глубоком детстве еще могли видеть старца с пейсами и в лапсердаке и лучше других знали, что это вообще такое. Другие же картины назывались: «Не отречемся!!», «Зов предков» и «Последнее прибежище подонка». Пересказывать их содержание я не буду – все равно никто мне не поверит.
Областной комитет КПСС был в негодовании и ужасе, потому что как раз в это время он пришел к непоколебимому выводу: рисовать надо девиц в кокошниках и мужиков в лаптях! Ну и картины про то, как русский народ обижали – то татары, то поляки, то французы, а больше всех, конечно же, – евреи. Шуму было невероятно много, потому что в одночасье Абрахам из заурядного, никому уже не нужного мазилы превратился в средоточение идеологических баталий: кого же надо рисовать на этом историческом витке?!
Советская общественность участвовала в этих баталиях и активнейшим образом выясняла, где именно находится последнее прибежище подонка, а профессиональные художники продолжали называть Абрахама Циммермана все теми же гадкими словами. Потому что идеология в его последних картинах и была, может быть, другой, но вот качество произведений они оценивали точно так же.
В ходе всех пертурбаций, правда, престарелого Абрахашу вывезли-таки на землю предков, но там он испытал, пожалуй, самое сильное разочарование. Мало того, что все его прежние заслуги никого больше не интересовали. Но и наваять новых монументов он не мог, потому что их никто не покупал.
Жаждущий трудов на сей ниве, Абрахам написал письма президенту Израиля, в Кнессет, в министерства культуры, просвещения и почему-то еще сельского хозяйства. Ответов не было.
Абрахам «изваял» полотно «Героическая оборона Голанских высот» (15 на 10 метров), на которой израильские солдаты с благородными лицами крушили в лапшу невыразимо мерзких палестинцев, и пытался сбыть его правительству. И это не увенчалось совершенно никаким успехом. В Израиле, к ужасу Абрахама, все – и правительство, и население – были в чем-то очень похожи на художников из Карска: всем в этой ужасной стране оказалось плевать на идеологию, а вот качество и профессионализм почему-то оценивались высоко…
Внуки старого дурака оказались современнее – решили забыть, что в СССР их неизвестно за какие заслуги считали врачами, и занялись старым семейным делом – стали тачать сапоги. Это принесло им весьма длинные шекели, и парни даже вскорости купили себе собственные лавки.
А Абрахам был уже старенький и перестроиться никак не мог. Патологическое неумение жить честным трудом заставило его искать приработка в стране, которую он уже довольно давно называл не иначе, как Страной дураков и о скотской сущности народа которой высказывался витиевато и подло. К его счастью, нашлись и заказчики. И сидя в городе Офоким, на самом юге Израиля, в тени тропического беленького домика, он все мазал и мазал холсты, «ваяя» новые и новые творения.
Художники по-прежнему называли его не иначе, как «старая проститутка», но новый губернатор Простатитов воспитывался на творениях Абрахама, в том числе на «Комсомолке» и на «Первый секретарь товарищ Дрянных покоряет Кару». Он не в силах был отказать старому учителю и мэтру и даже передал ему заказ на еще одно творение: монументальное полотно «Торжество демократии». На полотне предполагалось изобразить улицу в новом, послеперестроечном Карске – сплошные коммерческие киоски, отсюда и до горизонта, а между ними ряды прилавков, торговки, торгаши, менялы; в правом верхнем углу – поясной портрет Ельцина; в левом верхнем – поясной портрет губернатора. Ельцин и Простатитов говорят по телефону, и потому каждый из них изображается с телефонной трубкой в руке.
Губернатор размышлял о том, в какой части управы надо будет повесить заказ… И тут раздался стук ног, голоса… С тяжким вздохом губернатор вернулся из путешествия в мир прекрасного и окунулся в повседневные заботы.
Глава 5
Реликтовые горы
22–23 мая 1998 года
В предрассветные часы воды озер особенно спокойны. Не рябит их ветер, не поднимает волн, не несет ни пены, ни мусора. В Японии был даже обычай: в предутренний час, когда только светает, девушки смотрятся в горные озера, словно в зеркало. В мае, в июне, впрочем, на озере Пессей трудно разобрать, какие часы вечерние, какие предрассветные, а какие уже и рассветные. Светло и в полночь, и в час, и в два. Солнца нет, серый полумрак, но видно далеко и хорошо. И тихо. Неподвижно и тихо.
Только часов в восемь, в девять приходит ветер из-за сопок северо-востока, морщит, рябит спокойную зеленую воду. Наверное, у восточного берега ветер слабеет, потому что сопки закрывают полосу воды. Разогнать волны ветру негде – вся середина озера закрыта плотным зеленоватым льдом. Снег давно сошел, а лед полностью растает только через месяц, в последних числах июня. Сейчас вскрылась только полоска, метров сто. По ней гуляет ветерок, нагоняет мелкие волночки. Ветерок холодный, но не сильный.
Речка Коттуях несется по камням, огибает сопку, с шумом влетает в озеро. Зеленая, чуть мутная вода расталкивает спокойную, сероватую гладь озера. Удобная и ровная площадка между сопкой и рекой обрывается в сторону озера. Хорошее место для лагеря. Лагерь будет, но пока на площадке свален только груз: рюкзаки с личными вещами, деревянные ящики с продовольствием, картонные коробки – тоже с какой-то едой, брезентовые свертки спальников и палаток, гитары, штормовки, оружие, снаряжение. Все это – грудой на высоком берегу реки, над галечником. Все это предстоит превратить в лагерь.
В одиннадцать часов утра озеро Пессей уже неспокойно, ветер обвевает руки и лица людей.
И как всегда в таких случаях – мгновенное замешательство, остановка. Надо начинать, но никто еще не знает, что будет делать именно он. Разведет огонь? Побежит за водой? Будет ставить палатки? Все остановились или бродят потерянными тенями по будущему лагерю. И замирают, все уставились на шефа. Пусть он скажет.
– Что встали, народ?! Алеша, на тебе огонь, подежурь сегодня. Андрюха, давай за водой! Миша, Сергей, ставить палатки! Игорь, поднимись на сопку, посмотри оттуда, что и как… А я схожу посмотрю, что там у эвенков. Чтобы не один, Женю возьму.
Проходя над южным берегом озера, из иллюминаторов вертолета видели – несколько чумов, палатки, стадо оленей, вертикальные дымки. Поговорить с эвенками явно имело смысл.
– Нет, шеф, не пойдет! Сначала давайте письмо! Надо же узнать, что мы здесь будет делать!
– Что ж, Игорь прав.
Михалыч достает письмо, вскрывает, читает сгрудившимся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110