Ямиками обернулся к Мише… Увы, Миша окончательно сломался, полностью зарылся лицом в пакет. Пожав плечами, Ямиками сам стал отдавать приказы, раз уж Миша стал совершенно неспособен к делу. Летчик вздрогнул, услышав вежливое:
– Уважаемый, почтенны водира! Пора садисса, с вашего пожволення-я!
– Садиться?! – выговорил он, боясь скосить взгляд на маслено улыбавшегося японца.
– А соо дес ка… Вот садисса… садиру… Как будет по-русси садиру?! Вот-вот, в распадок!
Ямиками так помогал себе руками, что и глухой бы все отлично понял.
Да еще и Миша, охваченный чувством долга, все-таки продышался, стал что-то хрипеть сквозь стоны и слезы. Вертолеты прижимались к берегу, уже под ними замелькали лиственницы, уходящие в туман склоны, промоины, беснующаяся в камнях речушка, ее летящая по наледям вода.
Вот вроде бы надежная площадка – ровная, достаточно пологая. Вертолет пошел вниз, покачивался, и Ямиками с интересом наблюдал, как лицо Миши окончательно приобрело салатно-зеленый оттенок. Толчок, взвыли двигатели, и навалилась тишина. Только еще свистели-шуршали по инерции лопасти винтов. Шисс-шисс-шиссс… – раздавалось откуда-то сверху. Не было тряски и шума. Не было вибрации, мелькания чего-то за окном, чувства, что ты перемещаешься куда-то. Стабильность. Состояние покоя. И чей-то голос неожиданно громко, слишком громко спросил:
– Что, приехали?!
Наверное, человек с заложенными ушами не мог рассчитать громкости звука.
Ямиками прикинул по карте. Ручей – это или Исвиркет, или Келама. Вертолетчики склонялись, что скорее Келама – Исвиркет был восточнее, а один из них лет пять назад был на Исвиркете и помнил, что вроде бы Исвиркет еще и крупнее.
А место было очень похоже на место действия фильма… только снег бы все-таки убрать, сделать небо высоким и синим да еще добавить чуть-чуть зелени на лиственницах.
Миша, скорчившись, командовал по-русски, отряд начал выгружать снаряжение. Василий ругался с вертолетчиками. Может, все-таки полетаем над озером, над впадающими речками? Нет, не полетаем – нет бензина. Да оплатят вам бензин! Зальетесь вы своим бензином! А если мы его сейчас сожжем, то на чем вернемся? Верхом на палочке? Тогда почему не взяли запас? А потому, что и так перегруз. И вообще про «полетать» только сейчас заговорили, в Хабатае такого разговора не было. А если сейчас вернуться и взять с собой сюда бензина? А потом полетать? Нет, вертолетчики сначала подождут, вроде бы погоду обещали, а чем лучше развиднеет, тем лучше лететь. Кроме того, им нужно отдохнуть. Ну а если прилететь через несколько часов? Прилететь с тем, чтобы тут поработать? Нет, нельзя, сюда когда долетишь, бензина остается только чтобы вернуться. А если взять с собой много бензина? Запас? Отделить для возвращения, а на остальном летать? Так можно? Так, само собой, очень даже можно. Только бензин дорогой, в Хабатае его мало. А водить вертолеты по таким местам очень трудно и опасно, а у вертолетчиков семьи.
Ямиками слушал этот содержательный многоголосый диалог, мысленно отделяя знакомые русские слова от множества тех, которыми, как он уже знал, ругаются. Он видел, как переходят из рук в руки зелено-серые бумажки, как размахивают руками, улыбаются друг другу, расходятся вертолетчики и Василий. Ямиками не понимал русских. По его мнению, договориться надо было заранее. А еще лучше, если бы господин Фрол еще в Карске дал бы указания всем, например, распорядился бы насчет вертолетов.
Общение с русскими будило в памяти Ямиками одну старинную картину…
Каждый раз, когда маленький Ямиками ложился в постель или вставал, перед его глазами оказывалась одна нехорошая, идеологически неправильная и, вероятно, вредная для его развития картина. Эта картина была написана в середине прошлого века и отражала представления давно умерших людей, представления, сурово осужденные в 1945 и 1946 годах на Токийском и Хабаровском процессах над японскими военными преступниками.
На этой картине был берег моря, и прибой отбрасывал от берега лодки. На берегу бесновались огромные мохнатые люди с безобразными круглыми глазами, как у сов, и с отвратительными длинными носами; люди были одеты в медвежьи шкуры, а в руках держали дубинки и длинные прямые мечи. Рожи чудовищ были тупыми и гнусными, казалось, вот сейчас они вцепятся в горло клыками. А с лодок прямо в волны и на берег прыгали люди в шелковых кимоно и в блестящих железных доспехах, с красивыми широкими лицами и волосами черного цвета. Эти люди размахивали кривыми мечами, и многие чудовища уже были ранены или корчились на земле, а в одном месте отходящая от берега волна несла с собой бурую пену. Один из нападавших неподвижно и красиво лежал на носу лодки, и кровь стекала в воды океана. Эта кровь даже выглядела и была другого оттенка – красного, чем гнусная кровь чудищ с противными волосами цвета рисовой соломы, длиннющими носами и гадкими огромными глазами.
С какой стороны ни посмотри, с точки ли зрения художника или с точки зрения современных японцев, осуждающих крайности предков, а это была очень, очень назидательная картина.
Ямиками расистом не был, а к воинственным предкам относился сложно – со смесью восхищения, гордости и некоторого негодования. Само слово, которым предки называли этих чудовищ – людей племени айну, – эбису, было несколько предосудительно… Потому что было в этом слове не только название само по себе, но и некое пренебрежение. Слово звучало примерно как «жид», «армяшка» или «итальяшка».
Словом «эбису» в VII – VIII веках назывались истребляемые, оттесняемые на север племена загадочного народа айну. Первобытное племя уже тогда ничего не могло противопоставить железным мечам, доспехам, железной организации феодального войска. Целый город, Акита, возвели японцы для того, чтобы ограждать уже колонизированные земли от набегов с севера, и к XIX веку ни одного айну уже не было на главном острове Японии, Хонсю. В конце XIX и в XX веке поток переселенцев хлынул и на Хоккайдо, и к середине XX века айну не стало и там.
Айну вымерли, но слово, обозначающее их, не исчезло – ведь европейцы внешне очень похожи на айну (по крайней мере для японцев), и их тоже стали называть эбису. А так как японцы не были уверены в цивилизованности европейцев, пренебрежительный оттенок слова тоже сохранился.
Да, Ямиками Тоекуда был кто угодно, но не расист! Он был ученый, прагматик, материалист; он не разделял предрассудков дедов-прадедов. Но в Сибири он часто, слишком часто ощущал, что находится среди эбису.
С интересом человека, спрыгивающего из лодки на дикий, пустынный берег Сахалина, Ямиками наблюдал, как блатные выволакивают снаряжение, ставят лагерь под руководством Миши Шнобельмана. Он убеждался в том, что работники они никакие, и очень опасался за успех предстоящих маршрутов, а быть может, и предстоящего боя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110