Людмила с ядовитой любезностью спросила:
— Вы ведь знаете, что такое коленчатый вал, не так ли? Если вы работали с автомобилями, вы это хорошо знаете.
Перевод Шолома, порция быстрых польских слов Витольда. Людмила кое-что поняла, и ей не понравилось то, что она услышала. Слова Шолома не улучшили ее настроения:
— Он говорит, что работал с автомобильными рессорами и выправлял вмятины на — как это сказать? — на грязевых щитках, вы понимаете? Он не работал с моторами автомобилей.
— Боже мой! — проговорила Людмила.
Она была атеисткой, но божба позволяла отвести душу, и поэтому она обратилась к Богу. Рядом стоял Витольд, сильный, как бык, и такой же полезный для нее, как если бы и вправду носил в носу бычье кольцо. Она набросилась на Шолома, съежившегося от ее крика.
— Почему вы не нашли мне настоящего механика вместо этого грубого идиота?
Витольд испустил яростный рев, похожий на бычий. Шолом беспомощно пожал плечами.
— До войны в Хрубешове было всего два механика по моторам, пани пилот. Один из них уже мертв — забыл, кто его убил, нацисты или русские. Второй лижет задницы ящерам. Если мы его сюда приведем, он все расскажет им. Витольд так много не сможет сделать, зато он верный.
Витольд тоже понял. Он заорал и занес массивный кулак, собираясь ударить Шолома в лицо.
Еврейский партизан не казался вооруженным. Но теперь, словно фокусник, он достал «Люгер» чуть ли не из воздуха и навел его на Витольда.
— У евреев теперь есть оружие, Витольд. Тебе лучше помнить об этом. Скажи что-нибудь о моей матери, и я отстрелю твои шарики. Мы больше не потерпим говна от вас, поляков.
На польском или на русском — дерьмо означает дерьмо.
Бледно-голубые глаза Витольда широко раскрылись. Рот тоже открылся и закрылся несколько раз, но ни единого слова не прозвучало. Ни слова не говоря, он повернулся и пошел прочь. Весь его гонор вышел из него, как воздух из проколотой велосипедной шины.
Людмила тихо сказала Шолому:
— Вы только что дали ему повод продать нас ящерам.
Шолом пожал плечами. «Люгер» исчез.
— Но дышать-то он хочет. Он будет молчать — или умрет. Он знает это.
— Тогда понятно, — сказала Людмила.
Шолом рассмеялся.
— Да, тогда понятно. И в России тоже так?
Людмила собралась сердито отчитать его, но остановилась, прежде чем слова сорвались с губ. Ей вспомнились соседи, учителя и двое двоюродных братьев, исчезнувших в 1937-м и 1938-м. Сегодня они были, а назавтра исчезли. Не спрашивай о них, не говори о них. Если спросишь, исчезнешь следующей. Такое тоже случалось. И все склоняли голову, делая вид, что ничего не происходит, и надеялись, что террор минует их стороной.
Шолом наблюдал за ней темными, глубоко посаженными глазами, полными иронии. Наконец, чувствуя, что ей необходимо что-то сказать, она ответила:
— Я старший лейтенант авиации. Вам бы понравилось, если бы вы услышали, как оскорбляют ваше правительство?
— Мое правительство? — Шолом плюнул на землю. — Я — еврей. Вы думаете, польское правительство — мое? — Он снова расхохотался: на этот раз в хохоте чувствовалась тяжесть столетий угнетения. — А затем пришли немцы и сделали поляков приятным и добрым народом. А это мало кому по плечу.
— Именно поэтому вы здесь, а не с ящерами в Хрубешове? — спросила Людмила.
В следующее мгновение она почувствовала, что вопрос не слишком тактичен, но она уже задала его.
— Некоторые вещи плохи, некоторые еще хуже, а некоторые — хуже всего,
— ответил Шолом. Он сделал паузу, убеждаясь, что Людмила поняла польские сравнительные и превосходные степени. Когда он решил, что она разобралась, добавил: — Для евреев — немцы хуже всего. Для людей — ящеры хуже всего. Кто я — человек или еврей?
— Прежде всего вы — человек, — тут же ответила Людмила.
— Для вас это звучит так просто, — со вздохом сказал Шолом. — Вот мой брат Мендель, так он в Хрубешове. — Еврей снова пожал плечами. — Случаются и такие вещи.
Не зная, что сказать, Людмила молчала. Она еще раз заботливо осмотрела «У-2». Самолетик был прикрыт, так что его было трудно заметить с воздуха, хотя маскировка получилась менее тщательной, чем дома. Она постаралась не беспокоиться об этом. Партизан еще не выловили, значит, их способностей к камуфляжу вполне достаточно.
В определенном смысле их маскировка была очень изобретательной, некоторые уловки она уже знала по собственному опыту. Примерно в двух километрах от лагеря они разводили большие костры, палатки изображали присутствие значительных сил. Ящеры пару раз обстреливали фальшивый лагерь, в то время как настоящий лагерь так и не пострадал.
Здесь костры были небольшими, все они горели внутри палаток или были скрыты под кусками брезента, растянутого на палках. Люди ходили туда-сюда, сидели вокруг костров, некоторые чистили оружие, другие просто болтали, третьи играли в карты. В отряде были и женщины, примерно одна на шестерых партизан. Некоторые, казалось, вряд ли были чем-то большим, нежели просто поварихи или подружки, но попадались и настоящие солдаты. Мужчины обращались с женщинами-бойцами, как с равными, но с остальными вели себя так же грубо и насмешливо, как крестьяне со своими женами.
Молодой еврей в немецкой серой шинели отвлекся от игры в карты, чтобы бросить в горшок какую-то траву и размешать железной ложкой с деревянной ручкой. Поймав взгляд Людмилы, он самодовольно рассмеялся и сказал что-то на идиш. Она поняла: в Хрубешове он был поваром, а теперь скатился до этого.
— Лучше, когда настоящий повар готовит, чем неумеха, — ответила она по-немецки и показала на живот, чтобы стало ясно, что она имела в виду.
— Это да, — ответил еврей. Он снова помешал в горшке. — Это соленая свинина. Единственное мясо, которое мы можем добыть. Теперь мы едим его, и я должен сделать его вкусным!
Он возвел глаза к небу, как бы говоря, что разумный Бог никогда бы не довел его до такого унижения.
Что касается Людмилы, то диетические правила, из-за нарушения которых мучился еврей, были для нее примитивными предрассудками, которые современные прогрессивные люди должны игнорировать. Правда, сама она не была свободна от них. Даже великий Сталин заключил мир с православным патриархом в Москве и призвал Господа на сторону Красной Армии. Если предрассудки могут служить делу, какой смысл критиковать их?
Она была достаточно молода, чтобы такой компромисс со средневековьем воспринимался ею как измена. Затем она поняла, что для еврея готовить солонину и — более того — употреблять ее в пищу было святотатством. Он, конечно, заблуждался, мучаясь из-за этого, но не был неискренним.
После еды она чистила миску снегом, когда одна из женщин — не из тех, кто носил оружие, — подошла поближе. Нерешительно и запинаясь женщина (вообще-то почти девочка, вряд ли ей было больше семнадцати) спросила по-русски:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191
— Вы ведь знаете, что такое коленчатый вал, не так ли? Если вы работали с автомобилями, вы это хорошо знаете.
Перевод Шолома, порция быстрых польских слов Витольда. Людмила кое-что поняла, и ей не понравилось то, что она услышала. Слова Шолома не улучшили ее настроения:
— Он говорит, что работал с автомобильными рессорами и выправлял вмятины на — как это сказать? — на грязевых щитках, вы понимаете? Он не работал с моторами автомобилей.
— Боже мой! — проговорила Людмила.
Она была атеисткой, но божба позволяла отвести душу, и поэтому она обратилась к Богу. Рядом стоял Витольд, сильный, как бык, и такой же полезный для нее, как если бы и вправду носил в носу бычье кольцо. Она набросилась на Шолома, съежившегося от ее крика.
— Почему вы не нашли мне настоящего механика вместо этого грубого идиота?
Витольд испустил яростный рев, похожий на бычий. Шолом беспомощно пожал плечами.
— До войны в Хрубешове было всего два механика по моторам, пани пилот. Один из них уже мертв — забыл, кто его убил, нацисты или русские. Второй лижет задницы ящерам. Если мы его сюда приведем, он все расскажет им. Витольд так много не сможет сделать, зато он верный.
Витольд тоже понял. Он заорал и занес массивный кулак, собираясь ударить Шолома в лицо.
Еврейский партизан не казался вооруженным. Но теперь, словно фокусник, он достал «Люгер» чуть ли не из воздуха и навел его на Витольда.
— У евреев теперь есть оружие, Витольд. Тебе лучше помнить об этом. Скажи что-нибудь о моей матери, и я отстрелю твои шарики. Мы больше не потерпим говна от вас, поляков.
На польском или на русском — дерьмо означает дерьмо.
Бледно-голубые глаза Витольда широко раскрылись. Рот тоже открылся и закрылся несколько раз, но ни единого слова не прозвучало. Ни слова не говоря, он повернулся и пошел прочь. Весь его гонор вышел из него, как воздух из проколотой велосипедной шины.
Людмила тихо сказала Шолому:
— Вы только что дали ему повод продать нас ящерам.
Шолом пожал плечами. «Люгер» исчез.
— Но дышать-то он хочет. Он будет молчать — или умрет. Он знает это.
— Тогда понятно, — сказала Людмила.
Шолом рассмеялся.
— Да, тогда понятно. И в России тоже так?
Людмила собралась сердито отчитать его, но остановилась, прежде чем слова сорвались с губ. Ей вспомнились соседи, учителя и двое двоюродных братьев, исчезнувших в 1937-м и 1938-м. Сегодня они были, а назавтра исчезли. Не спрашивай о них, не говори о них. Если спросишь, исчезнешь следующей. Такое тоже случалось. И все склоняли голову, делая вид, что ничего не происходит, и надеялись, что террор минует их стороной.
Шолом наблюдал за ней темными, глубоко посаженными глазами, полными иронии. Наконец, чувствуя, что ей необходимо что-то сказать, она ответила:
— Я старший лейтенант авиации. Вам бы понравилось, если бы вы услышали, как оскорбляют ваше правительство?
— Мое правительство? — Шолом плюнул на землю. — Я — еврей. Вы думаете, польское правительство — мое? — Он снова расхохотался: на этот раз в хохоте чувствовалась тяжесть столетий угнетения. — А затем пришли немцы и сделали поляков приятным и добрым народом. А это мало кому по плечу.
— Именно поэтому вы здесь, а не с ящерами в Хрубешове? — спросила Людмила.
В следующее мгновение она почувствовала, что вопрос не слишком тактичен, но она уже задала его.
— Некоторые вещи плохи, некоторые еще хуже, а некоторые — хуже всего,
— ответил Шолом. Он сделал паузу, убеждаясь, что Людмила поняла польские сравнительные и превосходные степени. Когда он решил, что она разобралась, добавил: — Для евреев — немцы хуже всего. Для людей — ящеры хуже всего. Кто я — человек или еврей?
— Прежде всего вы — человек, — тут же ответила Людмила.
— Для вас это звучит так просто, — со вздохом сказал Шолом. — Вот мой брат Мендель, так он в Хрубешове. — Еврей снова пожал плечами. — Случаются и такие вещи.
Не зная, что сказать, Людмила молчала. Она еще раз заботливо осмотрела «У-2». Самолетик был прикрыт, так что его было трудно заметить с воздуха, хотя маскировка получилась менее тщательной, чем дома. Она постаралась не беспокоиться об этом. Партизан еще не выловили, значит, их способностей к камуфляжу вполне достаточно.
В определенном смысле их маскировка была очень изобретательной, некоторые уловки она уже знала по собственному опыту. Примерно в двух километрах от лагеря они разводили большие костры, палатки изображали присутствие значительных сил. Ящеры пару раз обстреливали фальшивый лагерь, в то время как настоящий лагерь так и не пострадал.
Здесь костры были небольшими, все они горели внутри палаток или были скрыты под кусками брезента, растянутого на палках. Люди ходили туда-сюда, сидели вокруг костров, некоторые чистили оружие, другие просто болтали, третьи играли в карты. В отряде были и женщины, примерно одна на шестерых партизан. Некоторые, казалось, вряд ли были чем-то большим, нежели просто поварихи или подружки, но попадались и настоящие солдаты. Мужчины обращались с женщинами-бойцами, как с равными, но с остальными вели себя так же грубо и насмешливо, как крестьяне со своими женами.
Молодой еврей в немецкой серой шинели отвлекся от игры в карты, чтобы бросить в горшок какую-то траву и размешать железной ложкой с деревянной ручкой. Поймав взгляд Людмилы, он самодовольно рассмеялся и сказал что-то на идиш. Она поняла: в Хрубешове он был поваром, а теперь скатился до этого.
— Лучше, когда настоящий повар готовит, чем неумеха, — ответила она по-немецки и показала на живот, чтобы стало ясно, что она имела в виду.
— Это да, — ответил еврей. Он снова помешал в горшке. — Это соленая свинина. Единственное мясо, которое мы можем добыть. Теперь мы едим его, и я должен сделать его вкусным!
Он возвел глаза к небу, как бы говоря, что разумный Бог никогда бы не довел его до такого унижения.
Что касается Людмилы, то диетические правила, из-за нарушения которых мучился еврей, были для нее примитивными предрассудками, которые современные прогрессивные люди должны игнорировать. Правда, сама она не была свободна от них. Даже великий Сталин заключил мир с православным патриархом в Москве и призвал Господа на сторону Красной Армии. Если предрассудки могут служить делу, какой смысл критиковать их?
Она была достаточно молода, чтобы такой компромисс со средневековьем воспринимался ею как измена. Затем она поняла, что для еврея готовить солонину и — более того — употреблять ее в пищу было святотатством. Он, конечно, заблуждался, мучаясь из-за этого, но не был неискренним.
После еды она чистила миску снегом, когда одна из женщин — не из тех, кто носил оружие, — подошла поближе. Нерешительно и запинаясь женщина (вообще-то почти девочка, вряд ли ей было больше семнадцати) спросила по-русски:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191