Я ведь был дружен с ее отцом. Ты получишь за это три кроны на чай.
За три кроны Миша готов был пойти в город даже ночью, в самую лютую стужу.
XVI
После каждой долгой разлуки Янко не сразу находил свой прежний тон с Жаком, не сразу делался вполне искренним и непринужденным. В первые дни он бывал несколько робок неуверен, даже немного стеснялся Жака, он, который всегда отличался находчивостью и развязностью! Жак иронически улыбался, слегка подтрунивал, и Янко чувствовал себя совсем уничтоженным. В самом деле, кто он такой? Скучный провинциальный тип, вот и всё! Еще больше, чем прежде, он восхищался необыкновенной уверенностью Жака, его умением разрешать все жизненные проблемы сухо, умно, без всякой примеси сентиментальности. Ему, Янко, жизнь, наверно, всегда будет казаться запутанным, непроницаемым лабиринтом.
Но сегодня, в первый раз после своего возвращения, Жак вновь слышал прежний, лишенный всякого притворства голос Янко. Они поужинали в городском доме Стирбеев, во «дворце», как называли маленький скромный особняк, и теперь сидели с папиросами. В комнате было так темно, что, расположившись в удобных креслах, они почти не видели друг друга.
Комната Янко была велика и неуютна, заставлена громоздкой мебелью и увешана старомодными картинами. Жак не мог понять, как можно жить среди всего этого старого хлама и этих ужасных картин. Но Янко был совершенно равнодушен к обстановке комнаты, — он ее просто не замечал.
Над креслом Янко после долгого многозначительного молчания поднялась тонкая струйка папиросного дыма.
— Значит, ты ее видел, — несколько понизив голос, сказал он. — Ну что же, разве я преувеличивал? Когда я увидел ее в первый раз после двухлетней разлуки, я несколько дней ходил как в тумане. Она для меня, Жак, понимаешь ты, — может быть, это звучит очень банально, — она для меня какое-то высшее существо. Ее нелегко понять. Она кажется всегда одинаковой, и в то же время каждый раз другая. — Янко замолчал, как будто ожидая, что скажет Жак, но тот не шевелился.
— Она горда и смиренна, — продолжал Янко, — она религиозна, но в то же время у нее критический ум. В глубине души она очень серьезный человек, но любит шутку… Э, да где мне ее разгадать! Ведь она в десять раз умнее и в сто раз лучше меня. Но я ее чувствую, Жак, и чем больше ее понимаю, тем больше люблю. А чем больше я ее люблю, тем больше желаю. Вот я какой! Просто зверь!
Янко остановился, но Жак и теперь не произнес ни слова. Немного погодя Янко презрительно добавил:
— Скучающий зверь!
Он долго молчал, и Жак слышал, как он глубоко дышит. Затем он вдруг засмеялся насмешливо и сухо; этот смех хорошо был известен Жаку. Он знал, что Янко испытывает сейчас непреодолимую потребность исповедоваться и каяться в грехах, беспощадно осуждать себя и заниматься самобичеванием для того, чтобы на следующий же день приняться за старое.
— Скучающий зверь, да, — повторил Янко с полным удовлетворением, — да, в этом всё дело! Скука — причина всех моих несчастий. Я скучаю потому, что я не творческая натура, меня, в сущности, ничего не интересует, я ничем не могу по-настоящему увлечься. Ты интересуешься машинами, расщеплением атома, а меня ничто не интересует. У тебя есть призвание, профессия, которая тебя захватывает, придает смысл твоей жизни, а моя служба внушает мне отвращение!
Густая волна дыма поднялась к потолку над креслом Янко. Молчание.
— Чего я, собственно, хочу? — спросил Янко, обращаясь с этим вопросом не столько к Жаку, сколько к самому себе. — Вот видишь, Жак, в том-то вся беда, что я не знаю, чего хочу! А пока я ничего не хочу, я скучаю, а оттого что я скучаю, я начинаю кутить. Играю ночи напролет в карты, ищу приключений с женщинами. Да, женщины, по правде говоря, — единственное, что еще не внушает мне скуки… — Янко презрительно рассмеялся. — Вот моя жизнь. Да, к сожалению, это верно — я никогда не остепенюсь. Во мне работают какие-то силы, которые, я чувствую это, хотят моей гибели!
Это прозвучало уже несколько патетически.
Он замолчал. Теперь Жаку пора было бы наконец что-нибудь сказать. Но Жак ничего не сказал. Он налил себе ликеру, так бесшумно, что даже бульканья в бутылке не было слышно.
— Жизнь, которую я веду, разумеется, стоит денег, — продолжал Янко после долгой паузы, и голос его звучал теперь веселее, — а так как мой милый батюшка задался высокой целью воспитать меня в бережливости, я принужден делать долги до тех пор, пока мне оказывают кредит. Этот Марморош из земельного банка — что это за дурак, скажу я тебе! Недавно, когда отцу было очень плохо, Марморош навязал мне турецкие бумаги. За две недели я проиграл пять тысяч крон. Теперь, когда отцу стало легче, Марморош требует, чтобы я возможно скорее покрыл свой счет. Ну не дурак ли?! — Янко громко рассмеялся. — Он прекрасно знает, что денег у меня нет. Эти банковские долги меня мало трогают. Для чего, в конце концов, существуют банки? Но есть другие долги, очень неприятные. Корошеку, например, я должен две тысячи крон. Корошек — добрая душа, а всё же недавно он посмотрел на меня такими глазами, что даже собака могла бы заплакать. (Тут Жак рассмеялся.) Командир полка уже вызывал меня: «Потрудитесь ликвидировать ваши долги… Честь полка… Вспомните о вашем высокочтимом, тяжело больном отце…» Ну и так далее, и так далее — всё, что обычно говорят в таких случаях. Мой отец…
В дверь тихонько постучали. Слабый женский голос прошептал в щель, что смех молодых людей доносится до комнаты больного; барон только что заснул.
Янко замолчал.
После долгой паузы он продолжал, еще более понизив голос:
— Но, повторяю, всё это одни разговоры. Отец мог бы уничтожить мои долги одним росчерком пера, если бы только захотел. Это было бы для него сущим пустяком. Я его, разумеется, каждый день навещаю, чтобы осведомиться, как он себя чувствует. Но как только я делаю малейший намек на мое затруднительное положение, он немедленно прекращает разговор. «Ты должен считаться с моим слабым здоровьем. Мне нужны все мои силы, чтобы кончить работу…» (Он пишет мемуары.) Вот уже три года, как я во всем считаюсь с ним, но что-то не помню, чтобы он хоть раз посчитался со мной. Может быть, это болезнь сделала его таким черствым и нечутким? Не знаю. Что мне, в конце концов, от всех прекрасных наставлений и всей его житейской мудрости, которой он меня потчует? Вовсе не так уж трудно быть мудрым, когда придет старость. Ничего другого тебе всё равно не остается. И какая польза от этой стариковской мудрости? Никакой! Я намерен проделывать такие же точно глупости, какие проделывал мой отец, когда он был молодым, и надеюсь сделаться таким же мудрым, когда состарюсь.
— А теперь скажу еще о моем братце Борисе, который благоденствует в качестве атташе при нашем посольстве в Лондоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
За три кроны Миша готов был пойти в город даже ночью, в самую лютую стужу.
XVI
После каждой долгой разлуки Янко не сразу находил свой прежний тон с Жаком, не сразу делался вполне искренним и непринужденным. В первые дни он бывал несколько робок неуверен, даже немного стеснялся Жака, он, который всегда отличался находчивостью и развязностью! Жак иронически улыбался, слегка подтрунивал, и Янко чувствовал себя совсем уничтоженным. В самом деле, кто он такой? Скучный провинциальный тип, вот и всё! Еще больше, чем прежде, он восхищался необыкновенной уверенностью Жака, его умением разрешать все жизненные проблемы сухо, умно, без всякой примеси сентиментальности. Ему, Янко, жизнь, наверно, всегда будет казаться запутанным, непроницаемым лабиринтом.
Но сегодня, в первый раз после своего возвращения, Жак вновь слышал прежний, лишенный всякого притворства голос Янко. Они поужинали в городском доме Стирбеев, во «дворце», как называли маленький скромный особняк, и теперь сидели с папиросами. В комнате было так темно, что, расположившись в удобных креслах, они почти не видели друг друга.
Комната Янко была велика и неуютна, заставлена громоздкой мебелью и увешана старомодными картинами. Жак не мог понять, как можно жить среди всего этого старого хлама и этих ужасных картин. Но Янко был совершенно равнодушен к обстановке комнаты, — он ее просто не замечал.
Над креслом Янко после долгого многозначительного молчания поднялась тонкая струйка папиросного дыма.
— Значит, ты ее видел, — несколько понизив голос, сказал он. — Ну что же, разве я преувеличивал? Когда я увидел ее в первый раз после двухлетней разлуки, я несколько дней ходил как в тумане. Она для меня, Жак, понимаешь ты, — может быть, это звучит очень банально, — она для меня какое-то высшее существо. Ее нелегко понять. Она кажется всегда одинаковой, и в то же время каждый раз другая. — Янко замолчал, как будто ожидая, что скажет Жак, но тот не шевелился.
— Она горда и смиренна, — продолжал Янко, — она религиозна, но в то же время у нее критический ум. В глубине души она очень серьезный человек, но любит шутку… Э, да где мне ее разгадать! Ведь она в десять раз умнее и в сто раз лучше меня. Но я ее чувствую, Жак, и чем больше ее понимаю, тем больше люблю. А чем больше я ее люблю, тем больше желаю. Вот я какой! Просто зверь!
Янко остановился, но Жак и теперь не произнес ни слова. Немного погодя Янко презрительно добавил:
— Скучающий зверь!
Он долго молчал, и Жак слышал, как он глубоко дышит. Затем он вдруг засмеялся насмешливо и сухо; этот смех хорошо был известен Жаку. Он знал, что Янко испытывает сейчас непреодолимую потребность исповедоваться и каяться в грехах, беспощадно осуждать себя и заниматься самобичеванием для того, чтобы на следующий же день приняться за старое.
— Скучающий зверь, да, — повторил Янко с полным удовлетворением, — да, в этом всё дело! Скука — причина всех моих несчастий. Я скучаю потому, что я не творческая натура, меня, в сущности, ничего не интересует, я ничем не могу по-настоящему увлечься. Ты интересуешься машинами, расщеплением атома, а меня ничто не интересует. У тебя есть призвание, профессия, которая тебя захватывает, придает смысл твоей жизни, а моя служба внушает мне отвращение!
Густая волна дыма поднялась к потолку над креслом Янко. Молчание.
— Чего я, собственно, хочу? — спросил Янко, обращаясь с этим вопросом не столько к Жаку, сколько к самому себе. — Вот видишь, Жак, в том-то вся беда, что я не знаю, чего хочу! А пока я ничего не хочу, я скучаю, а оттого что я скучаю, я начинаю кутить. Играю ночи напролет в карты, ищу приключений с женщинами. Да, женщины, по правде говоря, — единственное, что еще не внушает мне скуки… — Янко презрительно рассмеялся. — Вот моя жизнь. Да, к сожалению, это верно — я никогда не остепенюсь. Во мне работают какие-то силы, которые, я чувствую это, хотят моей гибели!
Это прозвучало уже несколько патетически.
Он замолчал. Теперь Жаку пора было бы наконец что-нибудь сказать. Но Жак ничего не сказал. Он налил себе ликеру, так бесшумно, что даже бульканья в бутылке не было слышно.
— Жизнь, которую я веду, разумеется, стоит денег, — продолжал Янко после долгой паузы, и голос его звучал теперь веселее, — а так как мой милый батюшка задался высокой целью воспитать меня в бережливости, я принужден делать долги до тех пор, пока мне оказывают кредит. Этот Марморош из земельного банка — что это за дурак, скажу я тебе! Недавно, когда отцу было очень плохо, Марморош навязал мне турецкие бумаги. За две недели я проиграл пять тысяч крон. Теперь, когда отцу стало легче, Марморош требует, чтобы я возможно скорее покрыл свой счет. Ну не дурак ли?! — Янко громко рассмеялся. — Он прекрасно знает, что денег у меня нет. Эти банковские долги меня мало трогают. Для чего, в конце концов, существуют банки? Но есть другие долги, очень неприятные. Корошеку, например, я должен две тысячи крон. Корошек — добрая душа, а всё же недавно он посмотрел на меня такими глазами, что даже собака могла бы заплакать. (Тут Жак рассмеялся.) Командир полка уже вызывал меня: «Потрудитесь ликвидировать ваши долги… Честь полка… Вспомните о вашем высокочтимом, тяжело больном отце…» Ну и так далее, и так далее — всё, что обычно говорят в таких случаях. Мой отец…
В дверь тихонько постучали. Слабый женский голос прошептал в щель, что смех молодых людей доносится до комнаты больного; барон только что заснул.
Янко замолчал.
После долгой паузы он продолжал, еще более понизив голос:
— Но, повторяю, всё это одни разговоры. Отец мог бы уничтожить мои долги одним росчерком пера, если бы только захотел. Это было бы для него сущим пустяком. Я его, разумеется, каждый день навещаю, чтобы осведомиться, как он себя чувствует. Но как только я делаю малейший намек на мое затруднительное положение, он немедленно прекращает разговор. «Ты должен считаться с моим слабым здоровьем. Мне нужны все мои силы, чтобы кончить работу…» (Он пишет мемуары.) Вот уже три года, как я во всем считаюсь с ним, но что-то не помню, чтобы он хоть раз посчитался со мной. Может быть, это болезнь сделала его таким черствым и нечутким? Не знаю. Что мне, в конце концов, от всех прекрасных наставлений и всей его житейской мудрости, которой он меня потчует? Вовсе не так уж трудно быть мудрым, когда придет старость. Ничего другого тебе всё равно не остается. И какая польза от этой стариковской мудрости? Никакой! Я намерен проделывать такие же точно глупости, какие проделывал мой отец, когда он был молодым, и надеюсь сделаться таким же мудрым, когда состарюсь.
— А теперь скажу еще о моем братце Борисе, который благоденствует в качестве атташе при нашем посольстве в Лондоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119