я еще не умер.
Борис заговорил вполголоса. Он очень рад, что опять увидел отца после долгой разлуки, и надеется…
Но больной нетерпеливо похлопал рукой по одеялу и прервал его:
— Говори о Европе, о политическом положении, как ты его себе представляешь, — быстро сказал он тоном приказания. — Положение Италии среди других держав, роль Англии…
Понизив голос, Борис обрисовал политическое положение Европы, как он «его себе представлял». Он говорил плавными периодами, без пауз и запинок. Все это звучало так, точно он делал доклад послу — своему начальнику, и в то же время он чувствовал вокруг себя какую-то призрачную атмосферу. Где-то здесь стояли два человека, которых он не видел: врач и сиделка. Бросая взгляд в сторону, он каждый раз снова видел в зеркале отражение кровати с высоко взбитыми подушками, на которых покоилась голова старика. Свеча вдруг вспыхивала неожиданно ярко; нелегко было в такой атмосфере собрать свои мысли.
Больной напряженно слушал; его помутневший взгляд, в котором отражалось пламя свечи, был прикован к губам сына. Европа! В течение пятидесяти лет он со страстным увлечением следил за европейской драмой. Акт за актом. И каждый следующий акт был запутаннее и кровавее предыдущего. Что по сравнению с этим была вся фантазия Шекспира! Он лично знал почти всех актеров этой драмы своего времени: честолюбцев, шарлатанов, дельцов, дураков, фантазеров, обманщиков и обманутых. Короли и императоры дарили ему знаки отличия. Он видел их всех в лицо. Он насмотрелся на государственных деятелей. Теперь его не обманешь. Он видел гордые армии Европы на парадах, и эти армии бесследно исчезали, как капля воды, упавшая в песок. Лед разрывает гранит, от ничтожной мелочи гибнут великие государства.
Больной скривил губы в горькой усмешке. Тому, кто понял, что мир — это поле битвы, а люди — гиены, готовые растерзать друг друга, тому нетрудно покинуть этот мир.
Борис, его сын, говорил умно, но резкие линии на его висках были признаком опасного честолюбия, а в голосе ясно слышалось тщеславие. Скверно, очень скверно! Он видел эти резкие линии на висках у государственных деятелей и монархов, по чьей прихоти рушились государства.
Старик снова нетерпеливо похлопал рукой по одеялу.
— Расскажи про Лондон, — прошептал он. — Как ты живешь? Твой круг знакомых, твои друзья?
Сиделка бесшумно подошла к постели и провела влажной ватой по губам больного.
Борис охарактеризовал свою деятельность в Лондоне, рассказал о своих светских знакомствах и связях. Он, конечно, участвует в придворных празднествах, он втянулся в свою работу, посол доволен им. Министр иностранных дел Великобритании не пропускает случая обменяться с ним несколькими словами, премьер-министр пожимает ему руку. Затем Борис рассказал о своих успехах в светском обществе. Теперь там играет большую роль леди Кеннворти, одна из первых дам Лондона, — богатая, изумительно красивая. Эта леди Кеннворти протежирует ему, так что перед ним открываются все двери. Борис сказал: «Леди Кеннворти…»
Больной закрыл глаза, и тотчас же к постели подошел врач. Борис встал, но в это мгновение старик еще раз поднял веки. Он сделал знак врачу и сиделкам удалиться, а затем взглядом подозвал Бориса и прошептал, с трудом переводя дыхание:
— Послушай, Борис, берегись своего честолюбия и тщеславия. Берегись своей жажды власти и берегись женщин, да и этой дамы тоже… Как ее фамилия? Берегись ее: она так же тщеславна, как и ты, и потому вдвойне опасна. — Ему не хватало воздуха, и Борис услыхал хрип в его груди. — Янко… — продолжал больной задыхаясь и так тихо, что его едва можно было понять, — я за него беспокоюсь. Он бесхарактерный человек. Более того, он глуп. Может быть, его воспитает сама жизнь. Я махнул на него рукой. Ступай теперь!
Борис почтительно выждал несколько секунд, не пожелает ли отец сказать еще что-нибудь. Но тот молчал. Борис снова прикоснулся губами к холодной, влажной руке и вышел из комнаты.
Позади него уже потухли свечи, кроме одной. Борис был в испарине и дрожал всем телом. Это был самый страшный час в его жизни. Он принял большую дозу снотворного, чтобы заснуть, хотя и так смертельно устал после долгого путешествия.
Засыпая, он увидел перед собой образ женщины с волосами цвета пшеницы, с искрящимися глазами; щеки ее были точно из воска. Ее лицо мелькало за стеклом. Это была леди Кеннворти; такой он ее видел в последний раз на аэродроме Кройдон через окно кабины (в это время шел проливной дождь); леди Кеннворти, от которой только что предостерегал отец.
III
Старый Стирбей умер как барон. С миром земным он распростился в то мгновение, когда Борис закрыл за собой дверь. Теперь он подготовлял себя к переходу в мир иной, как это делали до него все Стирбеи. В десять часов утра в его комнате была отслужена обедня, затем он исповедался. О, он грешил, много грешил в своей жизни — ежедневно, ежечасно… После исповеди он причастился, а затем его соборовали, и он приготовился к смерти.
Приходили письма и телеграммы. Борис отвечал на них, исполненный сдержанной скорби. Являлись посетители осведомиться о состоянии больного. Из своих поместий съезжались бароны. Борис приказал снять чехлы с кресел в зале нижнего этажа, где помещалась семейная картинная галерея. Здесь он принимал гостей, выказывая изысканную учтивость светского человека. Весь он был торжественность и серьезность, и выражение его лица ясно говорило, что у него достаточно такта, чтобы скрывать свою душевную боль.
Баронесса Ипсиланти, разумеется, тоже была среди посетителей; она прибежала в светлом летнем платье, с ярко накрашенными губами и щеками.
— О, дорогой Борис, — затараторила она, — как это ужасно, что это с нашим почтенным бароном! Я непременно хочу еще раз поговорить с ним. А как вы бледны, бедный вы мой! Вы поставили мои цветы перед его постелью? Очень прошу вас, проводите меня к дорогому больному, я хочу еще раз пожать ему руку.
Она вскочила и уже готова была направиться к двери.
Борис незаметно усмехнулся, но его глаза, против его желания, вдруг приняли какое-то злое выражение. Ее испугал этот взгляд.
— Это совершенно невозможно, баронесса, — сказал Борис, — ведь он без сознания.
— Без сознания? — испуганно воскликнула баронесса. — Как ужасно! Обещайте мне передать привет дорогому больному, как только он снова придет в себя. Скажите ему, что я была здесь! Ведь мы с ним столько лет были друзьями! Обещайте мне это, Борис!
Борис распоряжался всем в доме. Как только он вернулся, он сделался неограниченным хозяином. Слуги ждали мановения его руки. Одного взгляда Бориса было достаточно, чтобы каждый знал, что он должен делать; Борис никогда не повышал голоса.
На Янко никто не обращал внимания, и Янко был очень доволен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Борис заговорил вполголоса. Он очень рад, что опять увидел отца после долгой разлуки, и надеется…
Но больной нетерпеливо похлопал рукой по одеялу и прервал его:
— Говори о Европе, о политическом положении, как ты его себе представляешь, — быстро сказал он тоном приказания. — Положение Италии среди других держав, роль Англии…
Понизив голос, Борис обрисовал политическое положение Европы, как он «его себе представлял». Он говорил плавными периодами, без пауз и запинок. Все это звучало так, точно он делал доклад послу — своему начальнику, и в то же время он чувствовал вокруг себя какую-то призрачную атмосферу. Где-то здесь стояли два человека, которых он не видел: врач и сиделка. Бросая взгляд в сторону, он каждый раз снова видел в зеркале отражение кровати с высоко взбитыми подушками, на которых покоилась голова старика. Свеча вдруг вспыхивала неожиданно ярко; нелегко было в такой атмосфере собрать свои мысли.
Больной напряженно слушал; его помутневший взгляд, в котором отражалось пламя свечи, был прикован к губам сына. Европа! В течение пятидесяти лет он со страстным увлечением следил за европейской драмой. Акт за актом. И каждый следующий акт был запутаннее и кровавее предыдущего. Что по сравнению с этим была вся фантазия Шекспира! Он лично знал почти всех актеров этой драмы своего времени: честолюбцев, шарлатанов, дельцов, дураков, фантазеров, обманщиков и обманутых. Короли и императоры дарили ему знаки отличия. Он видел их всех в лицо. Он насмотрелся на государственных деятелей. Теперь его не обманешь. Он видел гордые армии Европы на парадах, и эти армии бесследно исчезали, как капля воды, упавшая в песок. Лед разрывает гранит, от ничтожной мелочи гибнут великие государства.
Больной скривил губы в горькой усмешке. Тому, кто понял, что мир — это поле битвы, а люди — гиены, готовые растерзать друг друга, тому нетрудно покинуть этот мир.
Борис, его сын, говорил умно, но резкие линии на его висках были признаком опасного честолюбия, а в голосе ясно слышалось тщеславие. Скверно, очень скверно! Он видел эти резкие линии на висках у государственных деятелей и монархов, по чьей прихоти рушились государства.
Старик снова нетерпеливо похлопал рукой по одеялу.
— Расскажи про Лондон, — прошептал он. — Как ты живешь? Твой круг знакомых, твои друзья?
Сиделка бесшумно подошла к постели и провела влажной ватой по губам больного.
Борис охарактеризовал свою деятельность в Лондоне, рассказал о своих светских знакомствах и связях. Он, конечно, участвует в придворных празднествах, он втянулся в свою работу, посол доволен им. Министр иностранных дел Великобритании не пропускает случая обменяться с ним несколькими словами, премьер-министр пожимает ему руку. Затем Борис рассказал о своих успехах в светском обществе. Теперь там играет большую роль леди Кеннворти, одна из первых дам Лондона, — богатая, изумительно красивая. Эта леди Кеннворти протежирует ему, так что перед ним открываются все двери. Борис сказал: «Леди Кеннворти…»
Больной закрыл глаза, и тотчас же к постели подошел врач. Борис встал, но в это мгновение старик еще раз поднял веки. Он сделал знак врачу и сиделкам удалиться, а затем взглядом подозвал Бориса и прошептал, с трудом переводя дыхание:
— Послушай, Борис, берегись своего честолюбия и тщеславия. Берегись своей жажды власти и берегись женщин, да и этой дамы тоже… Как ее фамилия? Берегись ее: она так же тщеславна, как и ты, и потому вдвойне опасна. — Ему не хватало воздуха, и Борис услыхал хрип в его груди. — Янко… — продолжал больной задыхаясь и так тихо, что его едва можно было понять, — я за него беспокоюсь. Он бесхарактерный человек. Более того, он глуп. Может быть, его воспитает сама жизнь. Я махнул на него рукой. Ступай теперь!
Борис почтительно выждал несколько секунд, не пожелает ли отец сказать еще что-нибудь. Но тот молчал. Борис снова прикоснулся губами к холодной, влажной руке и вышел из комнаты.
Позади него уже потухли свечи, кроме одной. Борис был в испарине и дрожал всем телом. Это был самый страшный час в его жизни. Он принял большую дозу снотворного, чтобы заснуть, хотя и так смертельно устал после долгого путешествия.
Засыпая, он увидел перед собой образ женщины с волосами цвета пшеницы, с искрящимися глазами; щеки ее были точно из воска. Ее лицо мелькало за стеклом. Это была леди Кеннворти; такой он ее видел в последний раз на аэродроме Кройдон через окно кабины (в это время шел проливной дождь); леди Кеннворти, от которой только что предостерегал отец.
III
Старый Стирбей умер как барон. С миром земным он распростился в то мгновение, когда Борис закрыл за собой дверь. Теперь он подготовлял себя к переходу в мир иной, как это делали до него все Стирбеи. В десять часов утра в его комнате была отслужена обедня, затем он исповедался. О, он грешил, много грешил в своей жизни — ежедневно, ежечасно… После исповеди он причастился, а затем его соборовали, и он приготовился к смерти.
Приходили письма и телеграммы. Борис отвечал на них, исполненный сдержанной скорби. Являлись посетители осведомиться о состоянии больного. Из своих поместий съезжались бароны. Борис приказал снять чехлы с кресел в зале нижнего этажа, где помещалась семейная картинная галерея. Здесь он принимал гостей, выказывая изысканную учтивость светского человека. Весь он был торжественность и серьезность, и выражение его лица ясно говорило, что у него достаточно такта, чтобы скрывать свою душевную боль.
Баронесса Ипсиланти, разумеется, тоже была среди посетителей; она прибежала в светлом летнем платье, с ярко накрашенными губами и щеками.
— О, дорогой Борис, — затараторила она, — как это ужасно, что это с нашим почтенным бароном! Я непременно хочу еще раз поговорить с ним. А как вы бледны, бедный вы мой! Вы поставили мои цветы перед его постелью? Очень прошу вас, проводите меня к дорогому больному, я хочу еще раз пожать ему руку.
Она вскочила и уже готова была направиться к двери.
Борис незаметно усмехнулся, но его глаза, против его желания, вдруг приняли какое-то злое выражение. Ее испугал этот взгляд.
— Это совершенно невозможно, баронесса, — сказал Борис, — ведь он без сознания.
— Без сознания? — испуганно воскликнула баронесса. — Как ужасно! Обещайте мне передать привет дорогому больному, как только он снова придет в себя. Скажите ему, что я была здесь! Ведь мы с ним столько лет были друзьями! Обещайте мне это, Борис!
Борис распоряжался всем в доме. Как только он вернулся, он сделался неограниченным хозяином. Слуги ждали мановения его руки. Одного взгляда Бориса было достаточно, чтобы каждый знал, что он должен делать; Борис никогда не повышал голоса.
На Янко никто не обращал внимания, и Янко был очень доволен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119