Тем не менее Фаусте почудилось, что она различила в этих словах искренние нотки, и она почувствовала себя удовлетворенной. Чем более Тореро загорался, тем легче было справиться с ним.
Она настойчиво продолжала:
– Вы бедны, у вас нет имени, вы одиноки и, несмотря на вашу популярность, не способны предпринять ничего хоть сколько-нибудь значительного, ибо из-за вашего простого происхождения и особенно сомнительного рождения все это разобьется о кастовые предрассудки, более сильные в этой стране, чем где бы то ни было. Если же вдруг вы все-таки предпримете какой-то смелый шаг, за вами никто не последует, кроме разве что нескольких простолюдинов, а они в счет не идут. Даже если вы наделены гениальностью, вы все равно обречены на прозябание в безвестности и бесславии: ваше рождение запрещает вам добиваться славы и публичной деятельности. Верно ли то, что я говорю?
– Совершенно верно, сударыня. Но я не хочу ни славы, ни почестей. Мое безвестное происхождение не гнетет меня, а что до бедности, то я легко сношу ее. Впрочем, вы, возможно, знаете, что, если бы я захотел принять все те дары, которые знатные любители корриды бросают на арену, предназначая их мне, я мог бы стать богачом.
– Знаю, – сурово отвечала Фауста. – У вас говорят: храбрый, как Тореро. И еще говорят: щедрый, как Тореро. Однако теперь, когда вам известно, что в ваших жилах течет королевская кровь, вы не можете влачить прежнее униженное и безвестное существование; с сегодняшнего дня все должно измениться.
– Почему же, сударыня? – простодушно удивился Тореро. – В таком существовании есть своя прелесть, и я не вижу, почему бы мне надо было менять его. Из ваших слов явствует, что я никогда не стану принцем королевского дома. Так почему бы мне не остаться тем, кем я был до сегодняшнего дня?
Фауста чуть заметно нахмурилась. Эти слова дона Сезара выдавали недостаток честолюбия, что противоречило ее планам. Тем не менее она никак не выдала своих чувств и с присущей ей осторожностью не стала открыто оспаривать эти идеи.
– Вы забываете, – просто сказала она, – что вам не позволят жить – даже забытому, бедному, безвестному, лишенному состояния и честолюбия… Вы забываете, что завтра, когда вы появитесь на арене, вас подло убьют, и ничто, ничто не сможет отвратить вашу гибель… если я покину вас.
Тореро вызывающе улыбнулся.
– Я понимаю, – выразила его мысли Фауста, – вы хотите сказать, что не позволите зарезать себя, словно барана на бойне.
– Именно так, сударыня.
Фауста с жалостью пожала плечами.
– Однако я хочу напомнить вам, – холодно продолжала она, – что тот, кто жаждет вашей смерти, обладает высшей властью, ибо он король этой страны. Или вы думаете, что он остановится на полумерах и просто-напросто напустит на вас нескольких жалких убийц? Вы опять улыбаетесь, и я понимаю вас. Вы говорите себе, что найдете десяток смелых друзей, которые, не колеблясь, обнажат шпагу, чтобы защитить вас. Воистину, вы настоящий безумец. Так знайте же, коли вам все нужно растолковывать, что завтра против вас будет брошена целая армия. Тысячи воинов, с аркебузами и пушками, станут угрожать городу. При этом есть расчет, что случится какое-нибудь происшествие, которое позволит распалить всякую шваль. Вы падете первым, и ваша смерть будет выглядеть чистой случайностью. Говорю вам – вы непременно погибнете. И если даже, что уже вовсе невозможно (но мы можем допустить что угодно, даже чудо), вам удастся выйти живым и невредимым из этой потасовки, это будет лишь означать, что вскоре все повторится вновь. А если вы опять избежите гибели, то всяческие ухищрения будут отброшены и вас, уже не скрываясь, схватят, осудят, приговорят к смертной казни и казнят!
Эти слова, произносимые со всевозрастающей страстностью, произвели на Тореро глубокое впечатление. Тем не менее он все еще не сдавался.
– Но за какое преступление меня приговорят к смертной казни? – спросил он.
Фауста простерла руку к балкону и, указывая на костер, скрытый от их взоров тяжелыми занавесями, бросила дону Сезару:
– За то преступление, что и этот несчастный, которые, как вы сами слышали, напрасно уверял всех в своей невиновности.
Уже вторично она делала косвенный намек на Жиральду, и на этот раз намек опять содержал в себе скрытую угрозу. Тореро понял это. Он побледнел.
– Вот как! – тревожно воскликнул он. – Неужели это так серьезно?
Фауста ответила мрачно, как бы пророча:
– Говорю вам: ничто не в силах спасти вас.
Невзирая на всю свою храбрость, Тореро почувствовал, как его душу постепенно охватывает ужас, а это было как раз то, к чему и стремилась Фауста.
– Ну что ж, – сказал он после некоторого колебания, – я спасусь бегством. Я покину Испанию.
– Попробуйте пройти хотя бы через одни городские ворота, – усмехнулась Фауста.
– У меня есть верные друзья, в конце концов я могу рассчитывать на услуги некоторых храбрецов, готовых на все, лишь бы им хорошо заплатили. Я прорвусь силой.
– В таком случае, – спокойно сказала Фауста, – вам придется нанять целую армию, ибо вы столкнетесь именно с армией, а то и с десятью армиями, если понадобится.
Тореро быстро взглянул на нее. Он увидел, что она не шутит, что она глубоко убеждена – король не отступит ни перед чем в своем стремлении уничтожить его. Теперь он и сам явственно осознал: его жизнь, как и говорит принцесса, висит на волоске. Он понял также, что борьба невозможна. Все в его душе восставало против этого. Он не хотел умирать, по крайней мере, умирать вот так, непонятно за что и во цвете лет, почти не вкусив радостей жизни. В то же время внутренний голос твердил юноше: эта удивительная женщина способна противостоять той могучей силе, которая угрожала ему, способна, быть может, даже победить ее. Он механически спросил:
– Но что же мне тогда делать?
Фауста ожидала этого вопроса. Все сказанное ею прежде говорилось ради того, чтобы вырвать у него этот вопрос.
Она невозмутимо произнесла:
– Прежде чем я вам отвечу, позвольте мне узнать, хотите ли вы жить?
– Хочу ли я жить? Черт подери, сударыня, мне двадцать лет! В этом возрасте жизнь кажется достаточно прекрасной, чтобы ею дорожить!
– Вы твердо решили защищаться?
– Можете не сомневаться в этом, сударыня.
– Но как далеко вы согласны в этом зайти?
– Я готов защищаться всеми средствами.
– Если дело обстоит именно так и если вы станете меня слушаться, мне, быть может, удастся спасти вас.
– Смерть всем чертям! Говорите, сударыня, и если это зависит только от меня, я уверен, что умру дряхлым стариком!
– В таком случае я могу ответить на ваш вопрос: вы сможете спасти себя, лишь нанеся вашему врагу упреждающий удар.
Это было сказано с тем ледяным спокойствием, которое Фауста приберегала для определенных обстоятельств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Она настойчиво продолжала:
– Вы бедны, у вас нет имени, вы одиноки и, несмотря на вашу популярность, не способны предпринять ничего хоть сколько-нибудь значительного, ибо из-за вашего простого происхождения и особенно сомнительного рождения все это разобьется о кастовые предрассудки, более сильные в этой стране, чем где бы то ни было. Если же вдруг вы все-таки предпримете какой-то смелый шаг, за вами никто не последует, кроме разве что нескольких простолюдинов, а они в счет не идут. Даже если вы наделены гениальностью, вы все равно обречены на прозябание в безвестности и бесславии: ваше рождение запрещает вам добиваться славы и публичной деятельности. Верно ли то, что я говорю?
– Совершенно верно, сударыня. Но я не хочу ни славы, ни почестей. Мое безвестное происхождение не гнетет меня, а что до бедности, то я легко сношу ее. Впрочем, вы, возможно, знаете, что, если бы я захотел принять все те дары, которые знатные любители корриды бросают на арену, предназначая их мне, я мог бы стать богачом.
– Знаю, – сурово отвечала Фауста. – У вас говорят: храбрый, как Тореро. И еще говорят: щедрый, как Тореро. Однако теперь, когда вам известно, что в ваших жилах течет королевская кровь, вы не можете влачить прежнее униженное и безвестное существование; с сегодняшнего дня все должно измениться.
– Почему же, сударыня? – простодушно удивился Тореро. – В таком существовании есть своя прелесть, и я не вижу, почему бы мне надо было менять его. Из ваших слов явствует, что я никогда не стану принцем королевского дома. Так почему бы мне не остаться тем, кем я был до сегодняшнего дня?
Фауста чуть заметно нахмурилась. Эти слова дона Сезара выдавали недостаток честолюбия, что противоречило ее планам. Тем не менее она никак не выдала своих чувств и с присущей ей осторожностью не стала открыто оспаривать эти идеи.
– Вы забываете, – просто сказала она, – что вам не позволят жить – даже забытому, бедному, безвестному, лишенному состояния и честолюбия… Вы забываете, что завтра, когда вы появитесь на арене, вас подло убьют, и ничто, ничто не сможет отвратить вашу гибель… если я покину вас.
Тореро вызывающе улыбнулся.
– Я понимаю, – выразила его мысли Фауста, – вы хотите сказать, что не позволите зарезать себя, словно барана на бойне.
– Именно так, сударыня.
Фауста с жалостью пожала плечами.
– Однако я хочу напомнить вам, – холодно продолжала она, – что тот, кто жаждет вашей смерти, обладает высшей властью, ибо он король этой страны. Или вы думаете, что он остановится на полумерах и просто-напросто напустит на вас нескольких жалких убийц? Вы опять улыбаетесь, и я понимаю вас. Вы говорите себе, что найдете десяток смелых друзей, которые, не колеблясь, обнажат шпагу, чтобы защитить вас. Воистину, вы настоящий безумец. Так знайте же, коли вам все нужно растолковывать, что завтра против вас будет брошена целая армия. Тысячи воинов, с аркебузами и пушками, станут угрожать городу. При этом есть расчет, что случится какое-нибудь происшествие, которое позволит распалить всякую шваль. Вы падете первым, и ваша смерть будет выглядеть чистой случайностью. Говорю вам – вы непременно погибнете. И если даже, что уже вовсе невозможно (но мы можем допустить что угодно, даже чудо), вам удастся выйти живым и невредимым из этой потасовки, это будет лишь означать, что вскоре все повторится вновь. А если вы опять избежите гибели, то всяческие ухищрения будут отброшены и вас, уже не скрываясь, схватят, осудят, приговорят к смертной казни и казнят!
Эти слова, произносимые со всевозрастающей страстностью, произвели на Тореро глубокое впечатление. Тем не менее он все еще не сдавался.
– Но за какое преступление меня приговорят к смертной казни? – спросил он.
Фауста простерла руку к балкону и, указывая на костер, скрытый от их взоров тяжелыми занавесями, бросила дону Сезару:
– За то преступление, что и этот несчастный, которые, как вы сами слышали, напрасно уверял всех в своей невиновности.
Уже вторично она делала косвенный намек на Жиральду, и на этот раз намек опять содержал в себе скрытую угрозу. Тореро понял это. Он побледнел.
– Вот как! – тревожно воскликнул он. – Неужели это так серьезно?
Фауста ответила мрачно, как бы пророча:
– Говорю вам: ничто не в силах спасти вас.
Невзирая на всю свою храбрость, Тореро почувствовал, как его душу постепенно охватывает ужас, а это было как раз то, к чему и стремилась Фауста.
– Ну что ж, – сказал он после некоторого колебания, – я спасусь бегством. Я покину Испанию.
– Попробуйте пройти хотя бы через одни городские ворота, – усмехнулась Фауста.
– У меня есть верные друзья, в конце концов я могу рассчитывать на услуги некоторых храбрецов, готовых на все, лишь бы им хорошо заплатили. Я прорвусь силой.
– В таком случае, – спокойно сказала Фауста, – вам придется нанять целую армию, ибо вы столкнетесь именно с армией, а то и с десятью армиями, если понадобится.
Тореро быстро взглянул на нее. Он увидел, что она не шутит, что она глубоко убеждена – король не отступит ни перед чем в своем стремлении уничтожить его. Теперь он и сам явственно осознал: его жизнь, как и говорит принцесса, висит на волоске. Он понял также, что борьба невозможна. Все в его душе восставало против этого. Он не хотел умирать, по крайней мере, умирать вот так, непонятно за что и во цвете лет, почти не вкусив радостей жизни. В то же время внутренний голос твердил юноше: эта удивительная женщина способна противостоять той могучей силе, которая угрожала ему, способна, быть может, даже победить ее. Он механически спросил:
– Но что же мне тогда делать?
Фауста ожидала этого вопроса. Все сказанное ею прежде говорилось ради того, чтобы вырвать у него этот вопрос.
Она невозмутимо произнесла:
– Прежде чем я вам отвечу, позвольте мне узнать, хотите ли вы жить?
– Хочу ли я жить? Черт подери, сударыня, мне двадцать лет! В этом возрасте жизнь кажется достаточно прекрасной, чтобы ею дорожить!
– Вы твердо решили защищаться?
– Можете не сомневаться в этом, сударыня.
– Но как далеко вы согласны в этом зайти?
– Я готов защищаться всеми средствами.
– Если дело обстоит именно так и если вы станете меня слушаться, мне, быть может, удастся спасти вас.
– Смерть всем чертям! Говорите, сударыня, и если это зависит только от меня, я уверен, что умру дряхлым стариком!
– В таком случае я могу ответить на ваш вопрос: вы сможете спасти себя, лишь нанеся вашему врагу упреждающий удар.
Это было сказано с тем ледяным спокойствием, которое Фауста приберегала для определенных обстоятельств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111