Я подошел к двери и хотел изгнать тени, наполнив комнату ярким светом, но вместо этого они просто отступили и затаились под столом и за шкафом, терпеливо ожидая, когда свет погаснет.
И мне показалось, что мое существование раздвоилось: я стоял у стола в гостиничном номере и держал в руках свидетельство того, что Марианну Ларуз безжалостно выхватили из этого мира, и в то же время неподвижно сидел в гостиной Блайтов, а Медведь произносил слова намеренной лжи; Сэндквист, словно чревовещатель, стоял рядом с ним, манипулируя и отравляя атмосферу в комнате жадностью, злобой и напрасной надеждой, в то время как Кэсси смотрела на меня с выпускной фотографии, и робкая улыбка блуждала на ее лице, будто она точно не знала, стоит ли улыбаться этому миру. Я понял, что пытаюсь представить ее живой, ведущей новую жизнь, уверенной, что ее решение прервать течение прежней жизни было правильным. Но я не мог, потому что вместо нее мне виделась только рука, изувеченная глубокими ранами, тянущаяся из ниоткуда.
Кэсси Блайт не было в живых. То, что я узнал о ней, говорило мне: она не та девушка, которая могла бы обречь своих родителей на жизнь в боли и сомнениях. Кто-то вырвал ее из этого мира, и я не знал, смогу ли найти его. Но, даже если и смогу, поможет ли мне это узнать правду об ее исчезновении.
Я знал, что Ирвин Блайт прав: пригласить меня в свою жизнь означало признать поражение и уступить смерти, потому что я появлялся в жизни людей тогда, когда уже не было никакой надежды, предлагая только возможное разъяснение, которое повлечет за собой так много скорби и боли, что, право же, неведение следовало воспринимать как благословение. Утешением несчастным служило лишь сознание того, что после моего вмешательства свершится правосудие и можно будет жить с уверенностью, что боль, которую испытали их любимые, не испытают другие женщины — чьи-то сестры, дочери, жены.
В ранней молодости я стал полицейским. Я поступил так, потому что считал это своим долгом. Мой отец был полицейским, как и мой дед по матери, но отец закончил свою карьеру в позоре и отчаянии. Он отнял две жизни, прежде чем лишить себя собственной, по причинам, которые вряд ли когда-нибудь станут известны, и я по молодости лет чувствовал, что должен подхватить его ношу и донести ее до конца.
Но я был плохим полицейским: не тот характер, не хватало дисциплины. По правде говоря, у меня были другие способности: упорство, жажда открывать и познавать, — но этого было недостаточно, чтобы приспособиться к той обстановке. Помимо всего прочего, я не умел абстрагироваться. У меня не было защитных механизмов, которые позволяли моим товарищам смотреть на мертвое тело и видеть в нем не человека, а отсутствие бытия, отрицание жизни — просто труп. Любой полицейский прежде всего должен уметь дистанцироваться от чужих страданий и боли, чтобы исполнять свой долг с холодной головой. Отсюда знаменитые полицейские черный юмор и отчужденность: они позволяют относиться к найденному трупу как к человеческим отходам, простому объекту расследования (но только не в случаях, когда это павший товарищ, — тут уж абстрагироваться некуда), чтобы спокойно осмотреть повреждения и при этом не быть раздавленным сознанием бренности бытия. Полицейские служат живым — тем, кто за их спинами, а еще — закону.
А я так не могу, никогда не мог. Вместо этого я нашел способ притягивать мертвых, а они, в свою очередь, нашли путь ко мне. И вот сейчас в этом гостиничном номере, вдали от дома, когда я столкнулся со смертью еще одной девушки, исчезновение Кэсси Блайт снова взволновало меня. Мне захотелось позвонить Блайтам, но что я мог сказать? Находясь здесь, я ничем не мог им помочь, а оттого, что я думал об их дочери, им легче не станет. Мне хотелось быстрее уладить все здесь, в Южной Каролине: проверить показания свидетелей, убедиться в безопасности Атиса Джонса, какой бы ненадежной она ни была, — и вернуться домой. Больше я ничем не мог помочь Эллиоту. Но сейчас тело Марианны Ларуз настойчиво притягивало меня: я должен взглянуть на него, дабы понять, во что себя вовлекаю и каковы будут последствия.
Я не хотел смотреть. Я уже устал от этого.
Но все же посмотрел.
* * *
Печаль — ужасная, всеподавляющая, беспросветная печаль.
Иногда она идет от фотографии. Невозможно забыть. Образы остаются с вами навсегда. Поворачиваешь за угол, проезжаешь мимо заколоченной витрины магазина, может, мимо запущенного сада, а позади него дом, гниющий, словно больной зуб, потому что никто не хочет здесь жить; потому что запах смерти все еще царит в его стенах; потому что владелец нанял каких-нибудь рабочих-иммигрантов и заплатил по пятьдесят баксов каждому, чтобы они вычистили дом, а они использовали дрянные дешевые средства: просроченные порошки и грязные швабры, которые скорее распространяют, чем искореняют зловоние, превращая правильные по форме пятна крови в хаотичные следы полузабытого насилия, темные полосы на белых стенах. Потом они покрасили его дешевыми водоэмульсионными красками, проходясь по испачканным местам по два-три раза, но, когда краска высохла, все снова стало видно: кровавый отпечаток руки, проступивший на белом, кремовом и желтом фоне, въелся в дерево и штукатурку.
Так что владелец запирает дверь, заколачивает окна и ждет, пока люди не забудут или кто-нибудь отчаявшийся или безразличный не согласится платить значительно сниженную арендную плату. Таким образом, он хочет забыть, что произошло, поселив в дом новую семью с ее проблемами и суетой — альтернативный способ стереть то, с чем не справились иммигранты.
Вы можете зайти внутрь, если хотите. Можете показать жетон и объяснить, что это просто формальность, что старые нераскрытые дела перепроверяются через несколько лет в надежде на то, что со временем откроются новые обстоятельства. Но вам это не нужно. Вы видели, что от нее осталось на полу кухни или в саду, в кустах или в постели — там, где застигла несчастную смерть.
А потом вы увидите фотографию. Муж или мать, отец или любовник найдут ее для вас, и вот вы смотрите, как они пальцами перебирают снимки в коробке из-под обуви или перелистывают страницы альбома, и думаете: может, они виновны, они превратили живого человека в то, что вы только что видели, а может, вы в этом уверены — не можете объяснить, почему, просто уверены, — и эти прикосновения к напоминаниям о потерянной жизни выглядят как повторное убийство, и вы должны их остановить, схватив за руку, потому что не сумели сделать это в первый раз, и у вас появилась возможность исправить свою ошибку.
Однако вы не делаете этого. Вы ждете и надеетесь, что ожидание принесет доказательства или признание, и будут сделаны первые шаги к восстановлению справедливости, к установлению равновесия между нуждами живых и требованиями мертвых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
И мне показалось, что мое существование раздвоилось: я стоял у стола в гостиничном номере и держал в руках свидетельство того, что Марианну Ларуз безжалостно выхватили из этого мира, и в то же время неподвижно сидел в гостиной Блайтов, а Медведь произносил слова намеренной лжи; Сэндквист, словно чревовещатель, стоял рядом с ним, манипулируя и отравляя атмосферу в комнате жадностью, злобой и напрасной надеждой, в то время как Кэсси смотрела на меня с выпускной фотографии, и робкая улыбка блуждала на ее лице, будто она точно не знала, стоит ли улыбаться этому миру. Я понял, что пытаюсь представить ее живой, ведущей новую жизнь, уверенной, что ее решение прервать течение прежней жизни было правильным. Но я не мог, потому что вместо нее мне виделась только рука, изувеченная глубокими ранами, тянущаяся из ниоткуда.
Кэсси Блайт не было в живых. То, что я узнал о ней, говорило мне: она не та девушка, которая могла бы обречь своих родителей на жизнь в боли и сомнениях. Кто-то вырвал ее из этого мира, и я не знал, смогу ли найти его. Но, даже если и смогу, поможет ли мне это узнать правду об ее исчезновении.
Я знал, что Ирвин Блайт прав: пригласить меня в свою жизнь означало признать поражение и уступить смерти, потому что я появлялся в жизни людей тогда, когда уже не было никакой надежды, предлагая только возможное разъяснение, которое повлечет за собой так много скорби и боли, что, право же, неведение следовало воспринимать как благословение. Утешением несчастным служило лишь сознание того, что после моего вмешательства свершится правосудие и можно будет жить с уверенностью, что боль, которую испытали их любимые, не испытают другие женщины — чьи-то сестры, дочери, жены.
В ранней молодости я стал полицейским. Я поступил так, потому что считал это своим долгом. Мой отец был полицейским, как и мой дед по матери, но отец закончил свою карьеру в позоре и отчаянии. Он отнял две жизни, прежде чем лишить себя собственной, по причинам, которые вряд ли когда-нибудь станут известны, и я по молодости лет чувствовал, что должен подхватить его ношу и донести ее до конца.
Но я был плохим полицейским: не тот характер, не хватало дисциплины. По правде говоря, у меня были другие способности: упорство, жажда открывать и познавать, — но этого было недостаточно, чтобы приспособиться к той обстановке. Помимо всего прочего, я не умел абстрагироваться. У меня не было защитных механизмов, которые позволяли моим товарищам смотреть на мертвое тело и видеть в нем не человека, а отсутствие бытия, отрицание жизни — просто труп. Любой полицейский прежде всего должен уметь дистанцироваться от чужих страданий и боли, чтобы исполнять свой долг с холодной головой. Отсюда знаменитые полицейские черный юмор и отчужденность: они позволяют относиться к найденному трупу как к человеческим отходам, простому объекту расследования (но только не в случаях, когда это павший товарищ, — тут уж абстрагироваться некуда), чтобы спокойно осмотреть повреждения и при этом не быть раздавленным сознанием бренности бытия. Полицейские служат живым — тем, кто за их спинами, а еще — закону.
А я так не могу, никогда не мог. Вместо этого я нашел способ притягивать мертвых, а они, в свою очередь, нашли путь ко мне. И вот сейчас в этом гостиничном номере, вдали от дома, когда я столкнулся со смертью еще одной девушки, исчезновение Кэсси Блайт снова взволновало меня. Мне захотелось позвонить Блайтам, но что я мог сказать? Находясь здесь, я ничем не мог им помочь, а оттого, что я думал об их дочери, им легче не станет. Мне хотелось быстрее уладить все здесь, в Южной Каролине: проверить показания свидетелей, убедиться в безопасности Атиса Джонса, какой бы ненадежной она ни была, — и вернуться домой. Больше я ничем не мог помочь Эллиоту. Но сейчас тело Марианны Ларуз настойчиво притягивало меня: я должен взглянуть на него, дабы понять, во что себя вовлекаю и каковы будут последствия.
Я не хотел смотреть. Я уже устал от этого.
Но все же посмотрел.
* * *
Печаль — ужасная, всеподавляющая, беспросветная печаль.
Иногда она идет от фотографии. Невозможно забыть. Образы остаются с вами навсегда. Поворачиваешь за угол, проезжаешь мимо заколоченной витрины магазина, может, мимо запущенного сада, а позади него дом, гниющий, словно больной зуб, потому что никто не хочет здесь жить; потому что запах смерти все еще царит в его стенах; потому что владелец нанял каких-нибудь рабочих-иммигрантов и заплатил по пятьдесят баксов каждому, чтобы они вычистили дом, а они использовали дрянные дешевые средства: просроченные порошки и грязные швабры, которые скорее распространяют, чем искореняют зловоние, превращая правильные по форме пятна крови в хаотичные следы полузабытого насилия, темные полосы на белых стенах. Потом они покрасили его дешевыми водоэмульсионными красками, проходясь по испачканным местам по два-три раза, но, когда краска высохла, все снова стало видно: кровавый отпечаток руки, проступивший на белом, кремовом и желтом фоне, въелся в дерево и штукатурку.
Так что владелец запирает дверь, заколачивает окна и ждет, пока люди не забудут или кто-нибудь отчаявшийся или безразличный не согласится платить значительно сниженную арендную плату. Таким образом, он хочет забыть, что произошло, поселив в дом новую семью с ее проблемами и суетой — альтернативный способ стереть то, с чем не справились иммигранты.
Вы можете зайти внутрь, если хотите. Можете показать жетон и объяснить, что это просто формальность, что старые нераскрытые дела перепроверяются через несколько лет в надежде на то, что со временем откроются новые обстоятельства. Но вам это не нужно. Вы видели, что от нее осталось на полу кухни или в саду, в кустах или в постели — там, где застигла несчастную смерть.
А потом вы увидите фотографию. Муж или мать, отец или любовник найдут ее для вас, и вот вы смотрите, как они пальцами перебирают снимки в коробке из-под обуви или перелистывают страницы альбома, и думаете: может, они виновны, они превратили живого человека в то, что вы только что видели, а может, вы в этом уверены — не можете объяснить, почему, просто уверены, — и эти прикосновения к напоминаниям о потерянной жизни выглядят как повторное убийство, и вы должны их остановить, схватив за руку, потому что не сумели сделать это в первый раз, и у вас появилась возможность исправить свою ошибку.
Однако вы не делаете этого. Вы ждете и надеетесь, что ожидание принесет доказательства или признание, и будут сделаны первые шаги к восстановлению справедливости, к установлению равновесия между нуждами живых и требованиями мертвых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102