И вновь, в четвертый раз, послышался сухой кашель, который мы уже слышали в этот вечер возле ставен, и завершился он тоненьким, словно детским: «Гм! Гм!» Надтреснутый голосок произнес слова так, словно говорил в комнате:
– Идея молитвы принадлежала вовсе не папаше Морану, он был не слишком умен, этот милый, славный человек. А я с вами заработал бронхит! Нет чтобы спокойно лежать себе на Пер-Лашез.
Лиретта сделала шаг к окну. Эшалот схватил ее за талию, шепча:
– С такими вещами не шутят, слышишь? Никогда!
С улицы послышался сухой смешок, и голосок произнес:
– Что ты увидишь, девочка? Немножко тумана, немножко дыма… Ты хорошо рассказала свой урок, и я доволен тобой, но твой кюре из храма Сен-Поль давно стал моим соседом по кладбищу. Однако не огорчайся, я тоже получил классическое образование и даже был первым учеником во время царствования прекрасного короля Людовика XV и мадам де Помпадур. Слушай и записывай, если есть карандаш, я буду переводить с листа.
И тут же отчетливый голосок стал диктовать из-за фанеры:
«Помолимся, под одиннадцатым камнем перед третьей дверью дома „сына короля“ – особняка Фиц-Роев, ищите и найдете, по воле нашего Господа и во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь».
Как только были произнесены последние слова, послышался торопливый стук башмаков по мерзлой земле.
– Ну вот, а благодарить будете в следующий раз, – прошелестел надтреснутый голосок.
И потом совсем уж издалека, но все-таки очень отчетливо произнес:
– Похоже, дружок Пистолет вновь ускользнул из их сетей!
Напрасно Эшалот пытался помешать Лиретте, она отодвинула задвижку и выглянула наружу.
– Он один, – сказала она.
– Кто? – переспросил Эшалот с любопытством, хотя его все еще била нервная дрожь.
– Господин Пистолет, – ответила Лиретта. Шум шагов стих.
Эшалот тоже приблизился к окну и выглянул, побеждая страх.
– Точно, точно, виден только один, – сказал он, – но мы же знаем, что их двое, раз они разговаривают.
Пистолет стоял шагах в пятнадцати-двадцати от фургона.
Стоял к фургону спиной.
И хотя Пистолет не был ни толстым, ни высоким, можно было подумать, что он заслоняет собой собеседника.
Разговор велся очень живо и приглушенными голосами.
Отдельные слова и даже обрывки фраз долетали до Лиретты, которая вслушивалась в них с жадным любопытством.
Она слышала имена Клемана Ле-Маншо и Кадэ-Любимчика. Их произносил Пистолет; вот что из его слов долетело до Лиретты:
– Собрались в особняке… полное смятение… не желают больше Кадэ-Любимчика… отрубить ветку…
При этих словах Эшалот вздрогнул. Пистолет продолжал:
– Клеман Ле-Маншо… хуже, чем убили… кожу содрали заживо.
Затем слова перестали долетать до окна, казалось, они застревали в горле говорящего. Надтреснутый голосок произнес:
– Впечатляющее, должно быть, зрелище! Я так и вижу господина маркиза на чердаке, в логове этого животного. Долго я обтесывал Любимчика, но теперь он просто распоясался.
Послышался сухой смешок, будто тихонько взвизгнула пила.
Чернильная туча заслонила собой луну, погрузив площадь в густую темноту. В те годы придерживались режима строжайшей экономии, и в бедных кварталах тушили фонари уже в полночь, если на небе появлялась луна.
Вновь послышался звук шагов по мерзлой земле, и в дверь фургона негромко постучали.
Вдалеке эти легкие, молодые шаги повторило стыдливое эхо, и глаза Лиретты различили в сумраке что-то темное, длинное, щуплое, что скользило по направлению к улице Фонтен с фантастической скоростью.
XIV
ОДИННАДЦАТЫЙ КАМЕНЬ
Скользил к улице Фонтен человек, во всяком случае нечто человекоподобное, среднего роста, но фантастически худое, в черном, похожем на балахон одеянии, а может, это было обширное теплое пальто наглухо застегнутое сверху донизу. Человек этот двигался с необыкновенной скоростью, хотя шаг его был неровным и шатким. Шорох шагов по мостовой был едва слышен. Но на бегу, потому что существо это бежало, оно принялось, покашливая, напевать козлиным голоском мелодию из «Фра-Дьяволо» господина Обера.
Смотрите: на утесе
Смельчак с отважным взором!
Рядом с ним мушкет,
Лучший его друг…
На слове «друг» надтреснутый, ветхий голосок произвел лихую руладу.
И вот это существо попало в свет фонаря.
Оно подняло голову.
Свет скользнул косым клинком по лицу – желтому, словно слоновая кость, и по сдвинутому на ухо черному шелковому колпачку.
Употреблял ли я слово «старик»? В языке нет другого слова, но применительно к этому существу оно выражает слишком мало.
Между стариком и обладателем этого странного лица была примерно та же разница, что между крепким молодым человеком и младенцем, спеленутым в свивальники.
Вообразите два глубоко запавших глаза, поблескивающих в черепе, обтянутом пергаментной кожей.
Однако он был очень игрив, этот наш старичок.
На углу первого переулка, пересекающего улицу Фонтен, странного господина ожидал фиакр с двумя серебряными полированными фонарями.
Кучер торопливо спустился с козел, едва только завидел нашего старичка, и отворил ему дверцу.
Призрак направился прямо к кучеру, стараясь придать себе под обширным балахоном побольше плотности.
– Ах, Джован-Баттиста, – заговорил он, напрягая дрожащую нить своего голоска, – узнал своего Хозяина? Я ведь мало изменился. А вот ты постарел с тех пор. Всех я вас похороню, бедные мои детки, да, да, всех!
Он упер руку в бок.
– Сколько тебе лет, Джован-Баттиста? Мне-то уже за сто тридцать, и я еще не отказался от желания нравиться, хоть мне и устраивают время от времени похороны по первому разряду. Лет эдак через пятьдесят тебя сгложут черви, Джован-Баттиста, но ты не беспокойся, я обеспечу тебе спокойную старость. Взгляни на меня! Что тут есть червям? Они со мной с голоду помрут!
Старичок рассмеялся, но Джован-Баттиста почему-то не поддержал его.
– Джован-Баттиста, – вновь заговорил старичок, – я, пожалуй, навещу и доктора Самюэля, который трижды угощал меня ядом. Гони во всю, голубчик, я очень тороплюсь. Остановишься на улице Сент-Антуан возле храма Сен-Поль. Нам ведь знаком этот квартал, не так ли, Джован-Баттиста?
Он вскочил на подножку кареты без всякой помощи, уселся в уголке и стал расправлять свое пальто. Что бы он ни делал, каждому его движению сопутствовал звук, будто трясут мешок костей.
Джован-Баттиста с внешностью настоящего итальянского разбойника уселся на козлы, и экипаж покатил к Бульварам.
Было около четырех утра, когда взмыленные лошади остановились возле ограды храма Сен-Поль.
Джован-Баттиста спустился с козел и открыл дверцу.
– Отец-Благодетель, – обратился он к старичку, – приехали! Будет ли завтра день?
Призрак дремал в своем уголке, но при вопросе кучера проснулся, потянулся все с тем же стуком деревянных шаров в мешке и ответил застывшему в ожидании Джован-Баттисте:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97