- Обломаешься, - успокаивал Игорь. - Слишком городской человек ты. В каменной коробке вырос, а слова из книжек вычитал. Настоящих-то слов ты, поди, и не слышал. А народ у тебя из глубинки, к своей речи привык, институтские термины ему ни к чему.
- Тебе-то легче, - позавидовал Левка. - В танкисты буду проситься или к авиаторам. Там народ грамотный.
- Это ты зря, - отсоветовал Игорь. - Там тоже люди всякие. Да и не дело с места на место прыгать. Вот в бою покажем себя - и уважать будут. А как станут уважать - на любом языке говори, все равно поймут.
- Только на это я и надеюсь.
Игорь в Орле сел в теплушку вместе с бойцами. В штабном пассажирском вагоне, где ехали командиры, не побывал ни разу за весь день, все не мог выбрать времени. Расстояние до Брянска небольшое, но эшелон тащился очень медленно: то впереди пробка, то восстанавливают разбитый бомбами путь, то встречного поезда нужно ждать на разъезде.
Пели до хрипоты. Потом многие бойцы залезли на нары спать. Игорь, решив пообедать, достал из кармана кусок колбасы и сухарь с обтершимися краями. К Булгакову подсел красноармеец Егоркин. Вертя головой на длинной шее, посмотрел вокруг, сказал тихо:
- Товарищ младший политрук, с Конюшиным дело неважное.
- Конюшин? - вспомнил Игорь хмурого пожилого бойца. - Что с ним?
- Дома у него заваруха. Девчушка у него осталась, Матреной кличут. А женка померла позапрошлым летом. Он себе новую взял. Вдовую, муж на финской пропал. Думал - легче по хозяйству и дитю лучше. Взял да обжегся. Баба попалась с норовом, а Матрена ей вроде кость в глотке. Она еще и при хозяине руки к падчерице прикладывала. А намедни в Орел земляки приезжали, из нашего сельсовета. Ну и рассказали: бьет мачеха Матрену-то, из избы гонит. Та, бедолага, по добрым людям ночует. Ну мыслимое ли это дело? Конюшин теперь эту кобылу небось своими руками бы утопил, - загорячился Егоркин. - Вот уж вернемся с войны, мы этой суке подол на голову завяжем. На что я человек мирный, а и то после таких делов кнутом по ее жирному заду пройдусь. А того лучше - шомполами.
- Да, тяжелая история, - сказал Игорь. Воображение его живо рисовало заплаканную оборванную девочку и здоровую бабищу с сумасшедшими глазами, потную, красную, разъяренную. Он даже передернулся от негодования.
- Уж куда, как тяжелее! - Егоркин оглянулся и перешел на шепот: - Конюшин-то во сне плакал. Ей-ей, товарищ политрук, сам видел. Среди ночи поднялся по малой нужде, глянул на соседа, а он лежит с закрытыми глазами, стонет потихонечку, а на щеках слезы. Мне от такой картины аж не по себе сделалось.
- А ну, позови его сюда, - решил Игорь.
- В момент! - вскочил боец.
Подтянувшись на руках, прыгнул на верхние нары, исчез в дальнем углу. Через минуту оттуда вылез небритый красноармеец с сеном в волосах; брезентовый подсумок оттягивал ремень. Красноармеец остановился возле Игоря, хрипло кашлянул.
- Садитесь, Конюшин.
- Мы постоим.
- Сядь, - повторил Булгаков. Красноармеец опустился на пол. - Сколько лет твоей дочке?
Конюшин поднял на политрука опухшие, настороженные глаза.
- Двенадцатый пошел, а что?
- Хочешь, чтобы она жила в детском доме?
Красноармеец оторопело смотрел на Игоря, пытался сказать что-то, но будто проглатывал слова; только немо шевелил губами.
- Будет жить на всем готовом, - продолжал Булгаков. - Государство обует, оденет, станет кормить и учить. Да вы сами знаете, как в детских домах живут.
- Это где как.
- Во всяком случае девочке будет лучше, чем с мачехой.
- Лучше, - согласился Конюшин, и уже с надеждой, ловя взгляд Булгакова, спросил: - Думаете, это можно? Думаете, примут при живом отце-то?
- Дочь фронтовика - обязательно.
- Ну, а потом? Если, значит, выпадет такой случай - живым ворочусь. Отдадут ее мне?
- Вернетесь назад - возьмете. Вы какого района? Белевского?
- Белевского, Белевского, - затряс головой Конюшин. - Вы, значит, в сельсовет наш? - спросил он, видя, что политрук намеревается писать.
- В райком партии, - спокойно ответил Булгаков.
Пока Игорь карандашом набрасывал в блокноте черновик письма, Конюшин суетливо топтался вокруг, заглядывал через плечо, отталкивал локтем Егоркина и сердито шипел на него: «Не мешай!»
Потом полез на нары и вернулся с вещевым мешком. Торопливо достал со дна его узелок, развернул тряпицу, под ней - пропитанную жиром бумагу. Вынул небольшой, граммов на триста, кусок сала, покрытый крупной солью.
- Вот… Из дома. Берег, - виновато улыбался красноармеец, нарезая сало самодельным ножом. Положил на тряпицу два сухаря. - Вот, товарищ политрук… Отведайте, - и умолк, просительно глядя на Булгакова.
Игорь почувствовал: если не поест сейчас сала, обидит красноармейца и не поверит тот в него, в его желание помочь, вырастет меж ними стена, и будет он, политрук Булгаков, для бойца не товарищем, а чем-то вроде высокомерного благотворителя… Игорь сказал весело:
- А ну, попробуем домашнего. Давно кололи?
- По осени еще хряка подвалил.
- Вот бабушка у меня мастерица по всяким таким соленьям-вареньям. Иной раз даже в землю сало закапывает. А у вас так не делают?
- Чего нет, того нет, - быстро, оживившись, ответил Конюшин, с удовольствием глядя, как политрук жует крупно нарезанные куски. - Яблоки вот у нас антоновские осенью. Моченые. Приезжайте, всегда рады будем. От Одуева мы верст сорок всего…
- На велосипеде можно, - сказал Игорь.
- Товарищ политрук, а вы, это самое, печатку-то к письму приложите? - спросил неугомонный Егоркин.
- Обязательно. Отстукаем на машинке и сделаем по всем правилам.
- Чтобы документ был. - Егоркин сел на корточки и повернулся к Конюшину: - Хлопотал я за тебя, али нет? Салом-то угостишь, что ли, черт серый!
- Бери! Бери!
Поезд вдруг дернулся, взвизгнули тормоза. С верхних нар упал красноармеец, спросонок заорал дурным голосом. Разбуженные бойцы загомонили, ругались:
- Сапожник, пес его грызи, а не машинист.
- Акулька косая. Едет куда зря, ничего не видит.
- Вот ужо будет остановка, я ему в шею накостыляю!
Поезд замедлил ход. Игорь шире открыл дверь теплушки и, сняв пилотку, высунулся посмотреть. Впереди змеились, тускло блестя, стальные полосы рельс. Железнодорожная насыпь рассекала поля, убегая к дальним постройкам, над которыми восходили густые клубы дыма. Небо в том месте будто спустилось ниже. Тяжелое, свинцово-серое, оно придавило крыши домов.
Из-за поворота выполз встречный состав. Он еле-еле тащился. Паровоз тяжело и часто сопел, медленно крутя высокие колеса. Это был санитарный поезд - около десятка зеленых пассажирских вагонов с красными крестами на крышах и на бортах. Вагоны все были во вмятинах, покрыты грязью, на крышах лежали комья земли. Стекла выбиты, сквозь пустые проемы видны были белые простыни на койках, неподвижные фигуры раненых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235