Никаких признаков дружественных отношений между ними не наблюдалось. Они не ели за одним столом и не жили в одной комнате. Насколько мне удалось выяснить, они никогда не ходили в одной шеренге и не сидели вместе на богослужениях. Я успел расспросить несколько десятков кадетов, и никто из них не говорил, что Фрай был дружен или просто знаком с Артему сом.
– А что вы скажете о кадете Боллинджере?
– Здесь есть тоненькая ниточка, – ответил я. – Одно время Боллинджер дружил с Фраем. Два года назад они вместе развлекались на летних учениях, опрокидывая палатки новичков. Оба входили, правда недолго, в какое-то общество. Название у него странное: Амо… сопическое?
– Амософское общество, – поправил меня Хичкок.
– Вот-вот. Боллинджер показал себя заядлым спорщиком. Фрай был поспокойнее, споры его не занимали. Вскоре он вообще покинул это общество. С тех пор его никогда не видели вместе с Боллинджером.
– И это все?
Если бы его вопрос был задан начальственным тоном, я бы ответил утвердительно и мы переменили бы тему. Но в голосе Хичкока я уловил нотки растерянности.
– Не совсем, капитан. Есть одна маленькая зацепочка, правда косвенного характера. Похоже, Боллинджер и Фрай оба ухаживали за сестрой Артемуса. У меня сложилось впечатление, что Боллинджер считает себя первым претендентом на ее внимание.
– Вы говорите о мисс Маркис? Думаю, это маловероятно.
– Почему?
– Об этом вам стоило бы спросить у преподавательских жен. Уж они-то хорошо знают: от мисс Маркис отступаются даже самые настойчивые кадеты.
«Все, кроме одного», – подумал я и мысленно улыбнулся.
Кто бы мог представить, что мой маленький петушок ринется туда, куда петухи покрупнее и посильнее боятся заходить?
– Выходит, она – неприступная гордячка? – спросил я Хичкока.
– Как раз наоборот. Настолько скромна, что можно усомниться, смотрится ли она когда-нибудь в зеркало.
Щеки капитана слегка порозовели. Значит, и он был открыт зову плоти.
– Так это и есть причина ее затворничества? – спросил я. – Неужели мисс Маркис настолько застенчива?
Застенчива? – переспросил Хичкок. – Вы бы вовлекли ее в спор о Монтескье, тогда бы увидели, какая она застенчивая. Дело не в этом. Мисс Маркис всегда была загадкой. Многие пытались ее разгадать, но… Сейчас ей двадцать три, и о ней почти уже не говорят, а если и вспоминают, то заменяют ее имя прозвищем.
Тактичность не позволяла капитану назвать это прозвище, но, видя мое любопытство, он решился переступить пределы допустимого.
– Ее называют Старая дева печали.
– Ну, Старая дева еще понятно. А при чем тут печаль?
– Боюсь, этого я не смогу вам сказать.
Я улыбнулся.
– Вы умеете тщательно выбирать слова, капитан. Надеюсь, под «не смогу вам сказать» вы не имели в виду «не хочу вам говорить»?
– Мистер Лэндор, я сказал вам то, что и хотел сказать. Без всяких подтекстов.
– Вот и прекрасно, – с наигранной бодростью в голосе подхватил я. – Теперь можем вернуться к нашим непосредственным делам. На очереди у нас, если не возражаете, посещение комнаты Артемуса.
Видели бы вы, как помрачнело его лицо! Но капитан и сам понимал необходимость этого шага.
– Предлагаю сходить туда завтра утром. Десять часов вас устроит? И еще, капитан: пусть этот вынужденный визит останется между нами.
Утро выдалось холодным. Облака висели низко и казались острыми, как льдинки. Западный ветер ударял в узкое пространство между каменными зданиями обеих казарм, становясь еще пронзительнее и яростнее. Он пробирал нас с Хичкоком до костей, и мы дрожали, как две рыбины на леске.
– Капитан, если вы не против, я бы вначале хотел заглянуть в комнату кадета По.
Хичкок не возражал. Он даже не спросил, чем вызвана такая просьба. Возможно, он устал ждать результатов моего расследования. Возможно, у него имелись подозрения насчет моего помощника, с легкостью окружающего себя легендами. А может, капитану просто хотелось поскорее уйти с улицы.
Боже мой, до чего же маленькой оказалась комната, которую кадет четвертого класса По делил с двумя своими однокашниками, проводя в ней дни и ночи! Эту, с позволения сказать, комнату было бы правильнее назвать чуланом или коробкой. Тринадцать футов в длину, десять в ширину, да еще разделенная перегородкой. В комнате царил собачий холод, пахло дымом камина со скверно прочищенной вытяжкой и еще чем-то солоноватым и весьма противным. Два настенных подсвечника, дровяной короб, стол, стул с жесткой прямой спинкой, лампа, зеркало. Никаких кроватей или коек в монастыре Тайера не было – кадеты спали на узких подстилках прямо на полу. Утром эти подстилки полагалось туго сворачивать и ставить к стене… Убогое, ничейное пространство, которое язык не поворачивался назвать жилым. Ничто не свидетельствовало о том, что в двадцать второй комнате Южной казармы обитает человек, который некогда плавал в реке Джеймс и постигал премудрости грамматики в Стоук-Ньюингтоне, который пишет стихи и чем-то отличается от двух с лишним сотен остальных кадетов, превращаемых стараниями академии в офицеров и джентльменов.
Конечно, внешние тяготы нередко лишь способствуют расцвету души. Оглядев это убогое обиталище, я подошел к кофру, принадлежащему По, и откинул крышку. К ее внутренней стороне был аккуратно прикреплен гравированный портрет Байрона. Правила академии требовали единообразия даже в личных вещах, и за такую картинку кадет легко мог получить взыскание. Капитан Хичкок либо не заметил мятежного английского лорда, либо его голову занимали другие мысли.
На боковой стенке кофра имелся матерчатый кармашек. Я опустил туда руку и извлек небольшой предмет, обернутый в черный креп. Под ним скрывался медальон с портретом молодой женщины в платье эпохи ампир. Девичья хрупкость ощущалась во всем ее облике и в больших красивых глазах. Такой я видел эту женщину двадцать один год назад, в театре на Парк-стрит, где она пела «Никто меня замуж не берет».
У меня сдавило горло. Так бывало всякий раз, когда я слишком долго думал о своей дочери. Следом вспомнились слова По, произнесенные им у меня дома: «В таком случае мы с вами оба одиноки в этом мире».
Шумно выдохнув, я опустил крышку кофра и защелкнул замок.
– А у него в комнате порядок, – нехотя признался Хичкок.
Да, капитан. И этот столь милый вашему сердцу порядок кадет По обречен поддерживать еще три с половиной года. Три с половиной года ему надлежит заботиться о правильно свернутой подстилке, о мундире, застегнутом на все пуговицы, и о начищенных сапогах. И что будет ему наградой за усердие? Чин второго лейтенанта и служба в каком-нибудь заштатном гарнизоне на западной границе. Унылая, однообразная жизнь, иногда прерываемая набегами индейцев. Он и там будет писать стихи, а затем читать их туповатым офицерам, их неврастеничным женам и дохнущим от скуки дочерям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
– А что вы скажете о кадете Боллинджере?
– Здесь есть тоненькая ниточка, – ответил я. – Одно время Боллинджер дружил с Фраем. Два года назад они вместе развлекались на летних учениях, опрокидывая палатки новичков. Оба входили, правда недолго, в какое-то общество. Название у него странное: Амо… сопическое?
– Амософское общество, – поправил меня Хичкок.
– Вот-вот. Боллинджер показал себя заядлым спорщиком. Фрай был поспокойнее, споры его не занимали. Вскоре он вообще покинул это общество. С тех пор его никогда не видели вместе с Боллинджером.
– И это все?
Если бы его вопрос был задан начальственным тоном, я бы ответил утвердительно и мы переменили бы тему. Но в голосе Хичкока я уловил нотки растерянности.
– Не совсем, капитан. Есть одна маленькая зацепочка, правда косвенного характера. Похоже, Боллинджер и Фрай оба ухаживали за сестрой Артемуса. У меня сложилось впечатление, что Боллинджер считает себя первым претендентом на ее внимание.
– Вы говорите о мисс Маркис? Думаю, это маловероятно.
– Почему?
– Об этом вам стоило бы спросить у преподавательских жен. Уж они-то хорошо знают: от мисс Маркис отступаются даже самые настойчивые кадеты.
«Все, кроме одного», – подумал я и мысленно улыбнулся.
Кто бы мог представить, что мой маленький петушок ринется туда, куда петухи покрупнее и посильнее боятся заходить?
– Выходит, она – неприступная гордячка? – спросил я Хичкока.
– Как раз наоборот. Настолько скромна, что можно усомниться, смотрится ли она когда-нибудь в зеркало.
Щеки капитана слегка порозовели. Значит, и он был открыт зову плоти.
– Так это и есть причина ее затворничества? – спросил я. – Неужели мисс Маркис настолько застенчива?
Застенчива? – переспросил Хичкок. – Вы бы вовлекли ее в спор о Монтескье, тогда бы увидели, какая она застенчивая. Дело не в этом. Мисс Маркис всегда была загадкой. Многие пытались ее разгадать, но… Сейчас ей двадцать три, и о ней почти уже не говорят, а если и вспоминают, то заменяют ее имя прозвищем.
Тактичность не позволяла капитану назвать это прозвище, но, видя мое любопытство, он решился переступить пределы допустимого.
– Ее называют Старая дева печали.
– Ну, Старая дева еще понятно. А при чем тут печаль?
– Боюсь, этого я не смогу вам сказать.
Я улыбнулся.
– Вы умеете тщательно выбирать слова, капитан. Надеюсь, под «не смогу вам сказать» вы не имели в виду «не хочу вам говорить»?
– Мистер Лэндор, я сказал вам то, что и хотел сказать. Без всяких подтекстов.
– Вот и прекрасно, – с наигранной бодростью в голосе подхватил я. – Теперь можем вернуться к нашим непосредственным делам. На очереди у нас, если не возражаете, посещение комнаты Артемуса.
Видели бы вы, как помрачнело его лицо! Но капитан и сам понимал необходимость этого шага.
– Предлагаю сходить туда завтра утром. Десять часов вас устроит? И еще, капитан: пусть этот вынужденный визит останется между нами.
Утро выдалось холодным. Облака висели низко и казались острыми, как льдинки. Западный ветер ударял в узкое пространство между каменными зданиями обеих казарм, становясь еще пронзительнее и яростнее. Он пробирал нас с Хичкоком до костей, и мы дрожали, как две рыбины на леске.
– Капитан, если вы не против, я бы вначале хотел заглянуть в комнату кадета По.
Хичкок не возражал. Он даже не спросил, чем вызвана такая просьба. Возможно, он устал ждать результатов моего расследования. Возможно, у него имелись подозрения насчет моего помощника, с легкостью окружающего себя легендами. А может, капитану просто хотелось поскорее уйти с улицы.
Боже мой, до чего же маленькой оказалась комната, которую кадет четвертого класса По делил с двумя своими однокашниками, проводя в ней дни и ночи! Эту, с позволения сказать, комнату было бы правильнее назвать чуланом или коробкой. Тринадцать футов в длину, десять в ширину, да еще разделенная перегородкой. В комнате царил собачий холод, пахло дымом камина со скверно прочищенной вытяжкой и еще чем-то солоноватым и весьма противным. Два настенных подсвечника, дровяной короб, стол, стул с жесткой прямой спинкой, лампа, зеркало. Никаких кроватей или коек в монастыре Тайера не было – кадеты спали на узких подстилках прямо на полу. Утром эти подстилки полагалось туго сворачивать и ставить к стене… Убогое, ничейное пространство, которое язык не поворачивался назвать жилым. Ничто не свидетельствовало о том, что в двадцать второй комнате Южной казармы обитает человек, который некогда плавал в реке Джеймс и постигал премудрости грамматики в Стоук-Ньюингтоне, который пишет стихи и чем-то отличается от двух с лишним сотен остальных кадетов, превращаемых стараниями академии в офицеров и джентльменов.
Конечно, внешние тяготы нередко лишь способствуют расцвету души. Оглядев это убогое обиталище, я подошел к кофру, принадлежащему По, и откинул крышку. К ее внутренней стороне был аккуратно прикреплен гравированный портрет Байрона. Правила академии требовали единообразия даже в личных вещах, и за такую картинку кадет легко мог получить взыскание. Капитан Хичкок либо не заметил мятежного английского лорда, либо его голову занимали другие мысли.
На боковой стенке кофра имелся матерчатый кармашек. Я опустил туда руку и извлек небольшой предмет, обернутый в черный креп. Под ним скрывался медальон с портретом молодой женщины в платье эпохи ампир. Девичья хрупкость ощущалась во всем ее облике и в больших красивых глазах. Такой я видел эту женщину двадцать один год назад, в театре на Парк-стрит, где она пела «Никто меня замуж не берет».
У меня сдавило горло. Так бывало всякий раз, когда я слишком долго думал о своей дочери. Следом вспомнились слова По, произнесенные им у меня дома: «В таком случае мы с вами оба одиноки в этом мире».
Шумно выдохнув, я опустил крышку кофра и защелкнул замок.
– А у него в комнате порядок, – нехотя признался Хичкок.
Да, капитан. И этот столь милый вашему сердцу порядок кадет По обречен поддерживать еще три с половиной года. Три с половиной года ему надлежит заботиться о правильно свернутой подстилке, о мундире, застегнутом на все пуговицы, и о начищенных сапогах. И что будет ему наградой за усердие? Чин второго лейтенанта и служба в каком-нибудь заштатном гарнизоне на западной границе. Унылая, однообразная жизнь, иногда прерываемая набегами индейцев. Он и там будет писать стихи, а затем читать их туповатым офицерам, их неврастеничным женам и дохнущим от скуки дочерям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126