И тут же в небе из-за облака быстро вынырнула луна.
Прямо перед ним сидела огромная серебристо-белая собака. Глядела ласкающими янтарными глазами. Ждала.
Иван Иваныч обернулся. Начало переулка было далеко-далеко; там клубилось пятно светло-голубого тумана.
Иван Иваныч сделал шаг вперед. Белая собака приподнялась. К прыжку приготовилась! – догадался Иван Иваныч, почувствовав вдруг, что не может дышать.
Он стал пятиться, и пятился, пока не почувствовал спиной новую опасность. Оглянулся.
Поперек переулка ровной шеренгой сидела целая стая кудлатых псов с горящими глазами.
Иван Иваныч прижал к груди чемоданчик с запчастями. Он увесистый, с металлическим каркасом. Пожалуй, углом если врезать, так…
Он не успел додумать. Почему-то белая дорога выскользнула из-под него и бросилась прямо в лицо. Он вскрикнул от боли, почувствовал, что спасительный чемоданчик отлетел далеко в сторону. И еще он почувствовал, как что-то тяжелое, невероятно тяжелое, придавило его к земле, и горячее дыхание обожгло ему шею. Иван Иваныч попытался втянуть голову в плечи, но от падения воротник пальто оттопырился, а шарф сбился.
Больше Иван Иваныч ни о чем не успел подумать.
Окрестности Северска. Декабрь 1994 года
Это был бор. Черный, глухой, безрадостный. Даже снег у подножия сосен казался черным, и Тарзан поднимал голову, не понимая, где он, как тут оказался, и почему вокруг так тихо – невыносимо тихо. Он взлаял было на эту тишину, – и примолк: бор ответил дальним эхом, после которого тьма и тишина, казалось, бросились прямо к тому месту, где сидел Тарзан; бросились, приблизились вплотную, и присели на корточки, вглядываясь в темную собачью морду с белыми отметинами.
Тарзан шевельнулся, оскалился. Они отпрыгнули.
И где-то далеко хрустнула ветка, рухнул мягким комом снег.
И снова тишина…
Повозившись и успокаиваясь, Тарзан прижался к стволу, от которого даже сквозь ледяную корку пахло смолой. Свернулся калачиком, закрыл хвостом глаза и задремал.
Но ему не спалось. Тишина и темнота бродили рядом, на кошачьих лапах, трогали за мокрый нос, и, внезапно подпрыгнув, шевелили вверху ветвями, так что сыпались иголки. Тарзан прядал ушами. Открывал один глаз.
Вверху было небо. Знакомое черное небо с пятнами звезд. Звезды успокаивали, они были родными здесь, в глухомани, вдали от дома, от Молодой Хозяйки, от вкусного ломтя хлеба, пропитанного пеной от варки мяса.
Вспомнив об этом хлебе, Тарзан ощутил голодные спазмы в животе, хотел завыть, но не решился. Надо было ждать. Так сказал Старый Хозяин: «Жди! Приедем…».
Внезапно он вспомнил Молодую Хозяйку и подскочил. Ему послышался ее голос: «Ко мне, Тарзан! Домой!»
Тарзан поднял морду, принюхиваясь. Снежинки падали на горячий нос и таяли – у них был запах тревоги и весны.
Он покружился на одном месте. «Жди!» – говорил ему один голос. «Домой!» – звал другой.
И был кто-то третий, кто осторожно пытался проникнуть в сознание, шебуршился, скребся. Он был без голоса, и приказы отдавал немо. Шерсть у Тарзана вздыбилась. Он не хотел впускать в себя того, Чужого, но и противиться его власти было выше его сил.
«Жди!». «Домой!». «В лес иди, в лес… Сделай логово… Охоться на зайцев… Ты будешь свободен от Хозяев, ты будешь сам себе хозяин», – это был не шепот, не приказ. Это было похоже на голос матери, давно позабытой матери, которая его, слепого, вылизывала и подталкивала к соскам, разбухшим от молока. Тарзан от этого смутного, как небыль, воспоминания даже взвизгнул по щенячьи и поскребся лапами.
И снова, опомнившись, поднял голову.
Глухой черный лес. Скрипят старые стволы, и где-то поверху гуляет ветер, сбрасывая с хвойных лап пригоршни снега.
Тарзан фыркнул, помедлил, и лег, стараясь устроиться поудобнее.
«Жди!» – приказал кто-то так близко, словно стоял рядом. «Домой!» – пощекотало ухо. Тарзан взглянул на звезды и неожиданно, пугаясь самого себя, тихонько завыл.
И чей-то другой, чужой, противный голос, присвистнул среди дальних черных стволов и захохотал.
Верховья Нар-Югана
Степан Айгин уже несколько дней не разжигал очага, не варил ни рыбы, ни мяса. Лежал, укрывшись шкурами, и глядел в едва различимое, полностью заплывшее льдом окошко.
В избушке было холодно. Иней лохмами свисал из углов, ледяным потоком стекал с подоконника, бородатился из невидимых щелей в потолке, – там, куда было выведено железное колено дымохода.
Степка был болен. Но знал, что эту болезнь могут вылечить лишь холод и голод.
Эту избушку построил его дед, которого тоже звали Степкой. А до этого здесь стоял шалаш, в котором жил прадед Степки, шаман Айго. В те времена племя Белого Колты было многочисленным и свободным. Его угодья простирались от верховьев Кети до Каза, а охотники смело ходили и на восток, добираясь до земель Великого Энка, и на запад – до матушки Оби.
Теперь все не так. Теперь не осталось никого из родичей, и даже никого, кто еще мог бы поговорить со Степкой на родном языке. Последней была охотница Вперед-Идущая-Крылатая. Но ее никто так не называл, да никто и не знал ее настоящего имени. Для всех она была Катькой Буратаевой, одинокой вдовой, жившей в глухомани, где человеческого следа не встретишь. У нее была избушка, и несколько охотничьих заимок. По временам она выходила из тайги, приносила шкурки соболей и белок, покупала соли, спичек, керосину, охотничьих припасов, муки – и опять исчезала на несколько месяцев.
Ее дети разъехались кто куда. Младшенькую, Маришку, видели в аэропорту Верхневартовска. Там она жила, выклянчивая у пассажиров и летчиков выпивку. Пила все, что давали. И хорошо, когда давали одеколон: а то пошутят – такого поднесут, что глаза на лоб полезут. Она пила и денатурат, и даже однажды – ацетон. Уползла в болота, начинавшиеся почти сразу за поселком авиаторов, отлежалась там, оклемалась, – и опять появилась на привокзальной площади. Живучая, однако.
Скоро и она умрет. Старшие-то давно, видно, сгинули, ушли в Нижний мир. Весь народ Колты ушел туда. Никого не осталось… Один Степан еще и помнит, знает про Время Торума. И это время закончится на нем.
Тогда земля перевернется, поменявшись местами с небом, и живые станут мертвыми, а мертвые – оживут.
Так думал Степка, кряхтел, ворочался в бессонные ночи и знал, – все это может быть, а может и не быть. Совсем другое всё стало. Мир другой. Речка другая. Рыбы попадаются с тремя глазами, двухголовые.
А дичь в тайге бьют со страшных крылатых машин. Бьют, матерясь, ничего и никого не жалея. Степка знал, что когда наступит конец времен, этих людей ничто не спасет. Их души будут заслонены душами страшных живых машин, механизмов. Всех, которые вгрызаются в землю, достают ее живое черное нутро, качают его, выплескивая на тысячу шагов вокруг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Прямо перед ним сидела огромная серебристо-белая собака. Глядела ласкающими янтарными глазами. Ждала.
Иван Иваныч обернулся. Начало переулка было далеко-далеко; там клубилось пятно светло-голубого тумана.
Иван Иваныч сделал шаг вперед. Белая собака приподнялась. К прыжку приготовилась! – догадался Иван Иваныч, почувствовав вдруг, что не может дышать.
Он стал пятиться, и пятился, пока не почувствовал спиной новую опасность. Оглянулся.
Поперек переулка ровной шеренгой сидела целая стая кудлатых псов с горящими глазами.
Иван Иваныч прижал к груди чемоданчик с запчастями. Он увесистый, с металлическим каркасом. Пожалуй, углом если врезать, так…
Он не успел додумать. Почему-то белая дорога выскользнула из-под него и бросилась прямо в лицо. Он вскрикнул от боли, почувствовал, что спасительный чемоданчик отлетел далеко в сторону. И еще он почувствовал, как что-то тяжелое, невероятно тяжелое, придавило его к земле, и горячее дыхание обожгло ему шею. Иван Иваныч попытался втянуть голову в плечи, но от падения воротник пальто оттопырился, а шарф сбился.
Больше Иван Иваныч ни о чем не успел подумать.
Окрестности Северска. Декабрь 1994 года
Это был бор. Черный, глухой, безрадостный. Даже снег у подножия сосен казался черным, и Тарзан поднимал голову, не понимая, где он, как тут оказался, и почему вокруг так тихо – невыносимо тихо. Он взлаял было на эту тишину, – и примолк: бор ответил дальним эхом, после которого тьма и тишина, казалось, бросились прямо к тому месту, где сидел Тарзан; бросились, приблизились вплотную, и присели на корточки, вглядываясь в темную собачью морду с белыми отметинами.
Тарзан шевельнулся, оскалился. Они отпрыгнули.
И где-то далеко хрустнула ветка, рухнул мягким комом снег.
И снова тишина…
Повозившись и успокаиваясь, Тарзан прижался к стволу, от которого даже сквозь ледяную корку пахло смолой. Свернулся калачиком, закрыл хвостом глаза и задремал.
Но ему не спалось. Тишина и темнота бродили рядом, на кошачьих лапах, трогали за мокрый нос, и, внезапно подпрыгнув, шевелили вверху ветвями, так что сыпались иголки. Тарзан прядал ушами. Открывал один глаз.
Вверху было небо. Знакомое черное небо с пятнами звезд. Звезды успокаивали, они были родными здесь, в глухомани, вдали от дома, от Молодой Хозяйки, от вкусного ломтя хлеба, пропитанного пеной от варки мяса.
Вспомнив об этом хлебе, Тарзан ощутил голодные спазмы в животе, хотел завыть, но не решился. Надо было ждать. Так сказал Старый Хозяин: «Жди! Приедем…».
Внезапно он вспомнил Молодую Хозяйку и подскочил. Ему послышался ее голос: «Ко мне, Тарзан! Домой!»
Тарзан поднял морду, принюхиваясь. Снежинки падали на горячий нос и таяли – у них был запах тревоги и весны.
Он покружился на одном месте. «Жди!» – говорил ему один голос. «Домой!» – звал другой.
И был кто-то третий, кто осторожно пытался проникнуть в сознание, шебуршился, скребся. Он был без голоса, и приказы отдавал немо. Шерсть у Тарзана вздыбилась. Он не хотел впускать в себя того, Чужого, но и противиться его власти было выше его сил.
«Жди!». «Домой!». «В лес иди, в лес… Сделай логово… Охоться на зайцев… Ты будешь свободен от Хозяев, ты будешь сам себе хозяин», – это был не шепот, не приказ. Это было похоже на голос матери, давно позабытой матери, которая его, слепого, вылизывала и подталкивала к соскам, разбухшим от молока. Тарзан от этого смутного, как небыль, воспоминания даже взвизгнул по щенячьи и поскребся лапами.
И снова, опомнившись, поднял голову.
Глухой черный лес. Скрипят старые стволы, и где-то поверху гуляет ветер, сбрасывая с хвойных лап пригоршни снега.
Тарзан фыркнул, помедлил, и лег, стараясь устроиться поудобнее.
«Жди!» – приказал кто-то так близко, словно стоял рядом. «Домой!» – пощекотало ухо. Тарзан взглянул на звезды и неожиданно, пугаясь самого себя, тихонько завыл.
И чей-то другой, чужой, противный голос, присвистнул среди дальних черных стволов и захохотал.
Верховья Нар-Югана
Степан Айгин уже несколько дней не разжигал очага, не варил ни рыбы, ни мяса. Лежал, укрывшись шкурами, и глядел в едва различимое, полностью заплывшее льдом окошко.
В избушке было холодно. Иней лохмами свисал из углов, ледяным потоком стекал с подоконника, бородатился из невидимых щелей в потолке, – там, куда было выведено железное колено дымохода.
Степка был болен. Но знал, что эту болезнь могут вылечить лишь холод и голод.
Эту избушку построил его дед, которого тоже звали Степкой. А до этого здесь стоял шалаш, в котором жил прадед Степки, шаман Айго. В те времена племя Белого Колты было многочисленным и свободным. Его угодья простирались от верховьев Кети до Каза, а охотники смело ходили и на восток, добираясь до земель Великого Энка, и на запад – до матушки Оби.
Теперь все не так. Теперь не осталось никого из родичей, и даже никого, кто еще мог бы поговорить со Степкой на родном языке. Последней была охотница Вперед-Идущая-Крылатая. Но ее никто так не называл, да никто и не знал ее настоящего имени. Для всех она была Катькой Буратаевой, одинокой вдовой, жившей в глухомани, где человеческого следа не встретишь. У нее была избушка, и несколько охотничьих заимок. По временам она выходила из тайги, приносила шкурки соболей и белок, покупала соли, спичек, керосину, охотничьих припасов, муки – и опять исчезала на несколько месяцев.
Ее дети разъехались кто куда. Младшенькую, Маришку, видели в аэропорту Верхневартовска. Там она жила, выклянчивая у пассажиров и летчиков выпивку. Пила все, что давали. И хорошо, когда давали одеколон: а то пошутят – такого поднесут, что глаза на лоб полезут. Она пила и денатурат, и даже однажды – ацетон. Уползла в болота, начинавшиеся почти сразу за поселком авиаторов, отлежалась там, оклемалась, – и опять появилась на привокзальной площади. Живучая, однако.
Скоро и она умрет. Старшие-то давно, видно, сгинули, ушли в Нижний мир. Весь народ Колты ушел туда. Никого не осталось… Один Степан еще и помнит, знает про Время Торума. И это время закончится на нем.
Тогда земля перевернется, поменявшись местами с небом, и живые станут мертвыми, а мертвые – оживут.
Так думал Степка, кряхтел, ворочался в бессонные ночи и знал, – все это может быть, а может и не быть. Совсем другое всё стало. Мир другой. Речка другая. Рыбы попадаются с тремя глазами, двухголовые.
А дичь в тайге бьют со страшных крылатых машин. Бьют, матерясь, ничего и никого не жалея. Степка знал, что когда наступит конец времен, этих людей ничто не спасет. Их души будут заслонены душами страшных живых машин, механизмов. Всех, которые вгрызаются в землю, достают ее живое черное нутро, качают его, выплескивая на тысячу шагов вокруг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98