Карамзин пишет, что все реформы в Московской Руси делались "постепенно,
тихо, едва заметно, как естественное вырастание, без порывов насилия. Мы
заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со
старым".
"Деды наши уже в царствование Михаила и его сына присвоили себе многие
выгоды иноземных обычаев, но все еще оставались в тех мыслях, что правоверный
россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь — первое
государство".
И. Солоневич очень верно отмечает в "Народной Монархии", что:
"Состояние общественной морали в Москве было не очень высоким — по
сравнению — не с сегодняшним, конечно, днем, а с началом двадцатого столетия. Но
в Европе оно было много ниже. Ключевский, и иже с ним, не знать этого не могли.
Это — слишком уж элементарно. Как слишком элементарен и тот факт, что
государственное устройство огромной Московской Империи было неизмеримо выше
государственного устройства петровской Европы, раздиравшейся феодальными
династическими внутренними войнами, разъедаемой религиозными преследованиями,
сжигавшей ведьм и рассматривавшей свое собственное крестьянство, как двуногий
скот — точка зрения, которую петровские реформы импортировали и в нашу страну".
"План преобразования, если вообще можно говорить о плане, был целиком
взят с запада и так как если бы до Петра в России не существовало вообще
никакого общественного порядка, административного устройства и управительного
аппарата".
Произвести Московское государство из "небытия в бытие" Петр никак не мог.
"Комплексом неполноценности, — как справедливо отмечает И. Солоневич. — Москва
не страдала никак. Москва считала себя Третьим Римом, последним в мире оплотом и
хранителем истинного христианства. И Петровское чинопроизводство "в люди"
москвичу решительно не было нужно".
II
Будучи великим народом, русский народ, в виду своего большого культурного
своеобразия, не мог откуда-нибудь со стороны заимствовать готовые
государственные и культурные формы. Попытка Петра Первого механически пересадить
в Россию чуждую ей духовно форму государства и чуждую форму культуры,
закончившаяся в наши дни большевизмом, наглядно доказывает губительность
механического заимствования чужой культуры.
Разговоры о том, что без этих реформ сверху, Русь бы неизбежно погибла,
относятся к числу вымыслов западнически настроенной интеллигенции, стремившейся
оправдать безобразные насилия Петра над душой русского народа.
В наши дни самому захудалому литературному критику известно, что
Достоевский является самым выдающимся мыслителем. Так вот, Достоевский отмечал,
что всякая мысль о самобытности русской государственности и русской культуры
приводит убежденных и наемных русских европейцев в бешенство. В "Дневнике
писателе за 1876 год" Достоевский, например, писал:
"Словом вопросы хоть и радикальные, но страшно как давно износившиеся.
Тут главное — давнишний, старинный, старческий и исторический уже испуг наш
перед дерзкой мыслью о возможности русской самостоятельности. Прежде, когда-то
все это были либералы и прогрессисты и таковыми почитались, но историческое их
время прошло, и теперь трудно представить себе что-нибудь их ретрограднее. Между
тем, в блаженном застое своем на идеях сороковых и тридцатых годов, они все еще
себя считают передовыми. Прежде они считались демократами, теперь же нельзя себе
представить более брезгливых аристократов в отношении к народу. Скажут, что они
обличали в нашем народе лишь черные стороны, но дело в том, что, обличая темные,
они осмеяли и все светлое, и даже так можно сказать, что в светлом-то они и
усмотрели темное. Не разглядели они тут, что светло, что темно! И действительно,
если разобрать все воззрения нашей европействующей интеллигенции, то ничего
более враждебного здоровому, правильному и самостоятельному развитию русского
наряда нельзя м придумать". (28)
Генеалогию славянофилов Ф. Достоевский выводил от тех слоев Московской
Руси, которые клали голову на плаху, которые жгли сами себя и детей своих, но не
желали переделываться в европейцев.
"Я полагаю, что для многих славянофилы наши — как с неба упали, а не
ведут свой род еще с реформы Петра, как протест всему, что в ней было неверного
и фанатически исключительного".
Федор Достоевский так же как и Пушкин, являющийся не только величайшим
русским писателем, но и глубоким, чисто русским мыслителем, дает, например,
такую оценку достижений Московской Руси до восшествия Петра на престол:
"Царь Иван Васильевич употреблял все усилия, чтобы завоевать Балтийское
побережье, лет сто тридцать раньше Петра. Если б завоевал его и завладел его
гаванями и портами, то неминуемо стал бы строить свои корабли, как и Петр, а так
как без науки их нельзя строить, то явилась бы неминуемо наука из Европы, как и
при Петре. Наши Потугины бесчестят народ наш насмешками, что русские изобрели
самовар, но вряд ли европейцы примкнут к хору Потугиных. Слишком ясно и понято,
что все делается по известным законам природы и истории, и что не скудоумие, не
низость способностей русского народа и не позорная лень причиною того, что мы
так мало произвели в науке и промышленности. Такое-то дерево вырастает в
столько-то лет, а другое вдвое позже его. Тут все зависит от того, как был
поставлен народ природой, обстоятельствами, и что ему прежде всего надо было
сделать. Тут причины географические, этнографические, политические, тысячи
причин и все ясных и точных. Никто из здравых умов не станет укорять и стыдить
тринадцатилетнего за то, что ему не двадцать пять лет. "Европа, дескать,
деятельнее и остроумнее пассивных русских, оттого и изобрела науку, а они нет".
Но пассивные русские в то время, как там изобретали науку, проявляли не менее
удивляющую деятельность: они создавали царство и сознательно создали его
единство. Они отбивались всю тысячу лет от жестоких врагов, которые без них
низринулись бы и на Европу. Русские колонизировали дальнейшие края своей
бесконечной родины, русские отстаивали и укрепляли за собою свои окраины, да так
укрепляли, как теперь мы, культурные люди, и не укрепим, а, напротив, пожалуй,
еще их расшатаем".
...Все эти полтора века после Петра, мы только и делали, что выживали
общение со всеми цивилизациями человеческими, роднение с их историей, с их
идеалами. Мы учились и приучали себя любить французов и немцев и всех, как будто
те были нашими братьями, и несмотря на то, что те никогда не любили нас, да и
решили нас не любить никогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40