Босой рыжий казак в полушубке и два бурята играют в карты под навесом.
— Иван едет! — испуганно вскакивает рыжий.
— Черт с граблями! — кричат казаки со двора во двор.
А уж атаман встречает Ивана у крыльца, берет под козырек и рапортует...
Иногда вместе с Кандинским носился по степи его приятель, пристав Размахнин.
— Если ты, атаман, не станешь выказывать почтение господину коммерции советнику — смотри у меня! — говорит пристав.
Иван требует для себя рапорта, и на всех станциях выставляют ему караул. Старшие подходят с докладом и берут под козырек. Выше, чем коммерции советник, давно уж, много-много лет, не бывало начальства в здешних краях. Тут конец земли, степь, дальше — Монголия, ездить некуда.
— Вот чего я достиг! Я — главная власть в Забайкалье!
— Пороть! — бывало орет Размахнин.
В редкой деревне пристав и купец не устроят порки.
Пороли за неплатеж долгов, за неуважение к начальству, за богохульство.
Если Размахнину или Кандинскому не нравился рапорт, раздавалась команда:
— Розог!
Контрабанда, торговля — все захвачено Иваном. «Все мое собственное, всем я владею... Ничего не может быть в Забайкалье такого, чего я не мог бы взять себе», — говорит он сам.
И вдруг принеслась весть из Иркутска: новый губернатор Муравьев дал зарок вывести на чистую воду всех старых откупщиков и чиновников. С первого же приема выгнал Мангазеева... Мангазеев-то! «Поделом вору мука, да кабы не мой за ним черед, — думал Иван. — А ну как прицепится... Слышно, зверь! Зверь! Теснит откупщиков, придирается. Брата Размахнина в Иркутске со службы выгнал. Ненавижу... Муравей... Ах ты, Муравей, до всего можешь доползти».
— Гони! — трогает Иван ямщика, и, поднимая на бугры, мчат тележку низкорослые гнедые забайкалки.
Был грех у Ивана, и теперь он сильно побаивался нового начальства. Все, бывало, казалось ему, что малы его доходы. Жадность хватала за горло, тянулись руки к чужому, хотя своего девать некуда было.
От жадности вместе с братом Тихоном стали делать фальшивые деньги, пускали в народ.
С детства любил Кандинский рисовать. Надо бы учиться было, а не отдали, стал, как отец, купцом. И деньги фальшивые делал с любовью, как рисунки в детстве, а получались деньги, не баловство.
«Муравьев, сказывают, крутой и дотошный. А ну, дознается?.. Дойдет до Забайкалья... И что мне надо было? Зачем я пустился в такое дело? Эх, зря, зря! А фальшивые-то бумажки ходят еще!»
— Гони! — толкает купец кучера-бурята.
Тележка, с грохотом подпрыгивая, несется по камням.
Безлюдье вокруг. Весенняя желтая степь; желтая, сожженная прошлогодним солнцем, трава. Кое-где пасется скот, одичавшие кони со ржанием пробегут мимо, пересекут дорогу. Жеребец заиграет и опрометью, словно испугавшись Кандинского, кинется в бурливую реку, и табун запенит воду...
И снова с горы откроется вид на долину, и на десятки верст видно, что ни души в ней, ни зверя... Солнце, сушь, желтизна...
Силы много в человеке, а степь, тоска, безлюдье, и некуда — кажется Ивану — применить эту силу, нет дела, чтобы занять голову и приложить руки. Жить начал, как все, кто посильней, и теперь бы одуматься, да уж поздно, да и ничего не придумаешь... Всю жизнь тянул с людей себе, только хватал, хватал, драл с них, дураков. «Подставляет народ шкуры-то — как с них, варнаков, не драть! Драть шкуры, торговать гнильем, завалью, обманывать, пороть!» — думает купец, и тяжко ему, что этак прожил жизнь, и страшно, и чует Иван, что отвечать придется.
«Фальшивые-то деньги теперь скупить бы. Ан нет, враги-то позапрятали, ждут случая, клюнут, укусят, черти».
Вот и деревня над холмом. Зеленые от мха, дряблые, черные от времени деревянные крыши кучей сгрудились в долине, а вокруг скудные поля, огороды, поскотины.
Тройка дико мчится с холма, завыли, захлестали бичами ямщики. Бурят заулюлюкал, казачонок заложил пальцы в рот — свистнул, завидя девок...
Кони влетели в улицу. У крыльца народ.
Карп Бердышов и Алешка сидели на лавке и щелкали орехи. Проездом из Иркутска они остановились в деревне.
— Неуважение! Как стоишь? — заорал Иван на Карпа Бердышова. — За тобой еще долг, будь ты неладный... А ты шапки не ломаешь! Зарвался?!
Иван призвал казаков и пытал их, где они были и зачем. Те отвечать отказались.
— Где ты шлялся? Жаловаться ходил? Розог! Живо... — Иван хватил Карпа по зубам.
Алешку Бердышова повалил посреди двора на пыльную, затоптанную площадку. Иван не помнил себя от гнева.
— Слышь, Иван, Алексея ведь в Иркутск зачем-то к губернатору вызывали, — шепнул староста. — Брось-ка...
— Чего это брось?
— Экзекуцию-то!
Иван заорал, затопал:
— Я тут хозяин! Я тут власть! Что хочу делаю! Я коммерции советник! — Но отменил порку. Алексей поднялся небитый, не стал ругать зверя-человека, отошел.
* * *
— А меня по зубам Иван собственной рукой ударил, — говорил Карп. — Вот кто настоящая власть в Забайкалье. Иркутское-то начальство далеко. Он тут делает что хочет. В кабале я у него, как орочен у маньчжурцев.
— Какое он имеет право бить нас? — говорили казаки, опомнившись от внезапного налета Кандинского.
Наутро Бердышовы, тронувшись в путь на телеге, встретили Ивана у ручья. Зимой и летом любил старик искупаться в горном потоке.
Кругом снега лежали по ложбинкам, а Иван, голый, белый, тучный, стоял с крестом на шее у обледеневшего по краям потока.
— Эй, Иван! Купаться пришел? — крикнул Алешка с телеги, запряженной двумя конями.
— Окаянный! — отозвался Кандинский.
— Погоди, мы из тебя, пузатого, кишки-то выпустим!
— Погоди, еще будет тебе! — кричал Алексей. — Твои грехи-то знаем!
Вчера Иван орал на них, когда вокруг был народ и все его боялись, и вровень со всеми струсили и Карп с Алешкой. А сегодня самыми последними словами ругали его казаки и грозились повесить или привязать к хвосту дикого коня, пустить степью и материли, материли на все лады.
— Растрясем по камням...
Кандинский голый стоял среди камней и угрюмо молчал.
Потом Иван пришел в деревню. И опять, дико ругаясь и размахивая кулаками, плюнул в лицо старосте, вскочил в тележку, кричал на народ, грозился бить.
Загремела тележка, застучали кованые копыта, завыл верховой в тулупе, надетом на голое тело.
Иван уехал.
«Варнаки! — думал он. — Им только попадись — зарежут».
А на площади еще долго дружно ругал его народ и удивлялся, как в таком человеке в избытке уживаются ум с дурью.
* * *
— Ну, что, ребята, зачем в Иркутске были? Кто призывал? — спрашивал Скобельцын у Алексея Бердышова, когда казак возвратился на Усть-Стрелку. — Долго ж там вас держали... А у нас учения большие назначены. Выезжать всем на Верх-Аргунь... Не слыхал?
— Ниче, паря, не знаю, — ответил Бердышов.
— А что, какой губернатор-то?
— Какой? Рыжеватенький такой, маленько будто лысеет, но молодой, однако, мы ровесники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
— Иван едет! — испуганно вскакивает рыжий.
— Черт с граблями! — кричат казаки со двора во двор.
А уж атаман встречает Ивана у крыльца, берет под козырек и рапортует...
Иногда вместе с Кандинским носился по степи его приятель, пристав Размахнин.
— Если ты, атаман, не станешь выказывать почтение господину коммерции советнику — смотри у меня! — говорит пристав.
Иван требует для себя рапорта, и на всех станциях выставляют ему караул. Старшие подходят с докладом и берут под козырек. Выше, чем коммерции советник, давно уж, много-много лет, не бывало начальства в здешних краях. Тут конец земли, степь, дальше — Монголия, ездить некуда.
— Вот чего я достиг! Я — главная власть в Забайкалье!
— Пороть! — бывало орет Размахнин.
В редкой деревне пристав и купец не устроят порки.
Пороли за неплатеж долгов, за неуважение к начальству, за богохульство.
Если Размахнину или Кандинскому не нравился рапорт, раздавалась команда:
— Розог!
Контрабанда, торговля — все захвачено Иваном. «Все мое собственное, всем я владею... Ничего не может быть в Забайкалье такого, чего я не мог бы взять себе», — говорит он сам.
И вдруг принеслась весть из Иркутска: новый губернатор Муравьев дал зарок вывести на чистую воду всех старых откупщиков и чиновников. С первого же приема выгнал Мангазеева... Мангазеев-то! «Поделом вору мука, да кабы не мой за ним черед, — думал Иван. — А ну как прицепится... Слышно, зверь! Зверь! Теснит откупщиков, придирается. Брата Размахнина в Иркутске со службы выгнал. Ненавижу... Муравей... Ах ты, Муравей, до всего можешь доползти».
— Гони! — трогает Иван ямщика, и, поднимая на бугры, мчат тележку низкорослые гнедые забайкалки.
Был грех у Ивана, и теперь он сильно побаивался нового начальства. Все, бывало, казалось ему, что малы его доходы. Жадность хватала за горло, тянулись руки к чужому, хотя своего девать некуда было.
От жадности вместе с братом Тихоном стали делать фальшивые деньги, пускали в народ.
С детства любил Кандинский рисовать. Надо бы учиться было, а не отдали, стал, как отец, купцом. И деньги фальшивые делал с любовью, как рисунки в детстве, а получались деньги, не баловство.
«Муравьев, сказывают, крутой и дотошный. А ну, дознается?.. Дойдет до Забайкалья... И что мне надо было? Зачем я пустился в такое дело? Эх, зря, зря! А фальшивые-то бумажки ходят еще!»
— Гони! — толкает купец кучера-бурята.
Тележка, с грохотом подпрыгивая, несется по камням.
Безлюдье вокруг. Весенняя желтая степь; желтая, сожженная прошлогодним солнцем, трава. Кое-где пасется скот, одичавшие кони со ржанием пробегут мимо, пересекут дорогу. Жеребец заиграет и опрометью, словно испугавшись Кандинского, кинется в бурливую реку, и табун запенит воду...
И снова с горы откроется вид на долину, и на десятки верст видно, что ни души в ней, ни зверя... Солнце, сушь, желтизна...
Силы много в человеке, а степь, тоска, безлюдье, и некуда — кажется Ивану — применить эту силу, нет дела, чтобы занять голову и приложить руки. Жить начал, как все, кто посильней, и теперь бы одуматься, да уж поздно, да и ничего не придумаешь... Всю жизнь тянул с людей себе, только хватал, хватал, драл с них, дураков. «Подставляет народ шкуры-то — как с них, варнаков, не драть! Драть шкуры, торговать гнильем, завалью, обманывать, пороть!» — думает купец, и тяжко ему, что этак прожил жизнь, и страшно, и чует Иван, что отвечать придется.
«Фальшивые-то деньги теперь скупить бы. Ан нет, враги-то позапрятали, ждут случая, клюнут, укусят, черти».
Вот и деревня над холмом. Зеленые от мха, дряблые, черные от времени деревянные крыши кучей сгрудились в долине, а вокруг скудные поля, огороды, поскотины.
Тройка дико мчится с холма, завыли, захлестали бичами ямщики. Бурят заулюлюкал, казачонок заложил пальцы в рот — свистнул, завидя девок...
Кони влетели в улицу. У крыльца народ.
Карп Бердышов и Алешка сидели на лавке и щелкали орехи. Проездом из Иркутска они остановились в деревне.
— Неуважение! Как стоишь? — заорал Иван на Карпа Бердышова. — За тобой еще долг, будь ты неладный... А ты шапки не ломаешь! Зарвался?!
Иван призвал казаков и пытал их, где они были и зачем. Те отвечать отказались.
— Где ты шлялся? Жаловаться ходил? Розог! Живо... — Иван хватил Карпа по зубам.
Алешку Бердышова повалил посреди двора на пыльную, затоптанную площадку. Иван не помнил себя от гнева.
— Слышь, Иван, Алексея ведь в Иркутск зачем-то к губернатору вызывали, — шепнул староста. — Брось-ка...
— Чего это брось?
— Экзекуцию-то!
Иван заорал, затопал:
— Я тут хозяин! Я тут власть! Что хочу делаю! Я коммерции советник! — Но отменил порку. Алексей поднялся небитый, не стал ругать зверя-человека, отошел.
* * *
— А меня по зубам Иван собственной рукой ударил, — говорил Карп. — Вот кто настоящая власть в Забайкалье. Иркутское-то начальство далеко. Он тут делает что хочет. В кабале я у него, как орочен у маньчжурцев.
— Какое он имеет право бить нас? — говорили казаки, опомнившись от внезапного налета Кандинского.
Наутро Бердышовы, тронувшись в путь на телеге, встретили Ивана у ручья. Зимой и летом любил старик искупаться в горном потоке.
Кругом снега лежали по ложбинкам, а Иван, голый, белый, тучный, стоял с крестом на шее у обледеневшего по краям потока.
— Эй, Иван! Купаться пришел? — крикнул Алешка с телеги, запряженной двумя конями.
— Окаянный! — отозвался Кандинский.
— Погоди, мы из тебя, пузатого, кишки-то выпустим!
— Погоди, еще будет тебе! — кричал Алексей. — Твои грехи-то знаем!
Вчера Иван орал на них, когда вокруг был народ и все его боялись, и вровень со всеми струсили и Карп с Алешкой. А сегодня самыми последними словами ругали его казаки и грозились повесить или привязать к хвосту дикого коня, пустить степью и материли, материли на все лады.
— Растрясем по камням...
Кандинский голый стоял среди камней и угрюмо молчал.
Потом Иван пришел в деревню. И опять, дико ругаясь и размахивая кулаками, плюнул в лицо старосте, вскочил в тележку, кричал на народ, грозился бить.
Загремела тележка, застучали кованые копыта, завыл верховой в тулупе, надетом на голое тело.
Иван уехал.
«Варнаки! — думал он. — Им только попадись — зарежут».
А на площади еще долго дружно ругал его народ и удивлялся, как в таком человеке в избытке уживаются ум с дурью.
* * *
— Ну, что, ребята, зачем в Иркутске были? Кто призывал? — спрашивал Скобельцын у Алексея Бердышова, когда казак возвратился на Усть-Стрелку. — Долго ж там вас держали... А у нас учения большие назначены. Выезжать всем на Верх-Аргунь... Не слыхал?
— Ниче, паря, не знаю, — ответил Бердышов.
— А что, какой губернатор-то?
— Какой? Рыжеватенький такой, маленько будто лысеет, но молодой, однако, мы ровесники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115