Возможно, его будущее за границей: при одном из европейских дворов, в качестве дипломата или воина, как Дадли, или в армиях других правителей.
Огромная армия короля разбила постоянный лагерь в Хаунслоу Хит, в прямой видимости от Лондона, и многие развлечения придворной жизни перекочевали туда. Между рядами белых палаток протекали приемы и банкеты, а прекрасные дамы прохаживались с офицерами в красных мундирах, как раньше прогуливались с кавалерами в дворцовом саду или парке Сент-Джеймс. Однажды Аннунсиату тоже пригласили туда, и она приняла приглашение только потому, что у Хлорис был роман с солдатом, служившем в подразделении Руперта, который был свидетелем гибели Майкла. Он пришел рассказать о том, что видел, и влюбился в нее. Аннунсиата думала, что он, возможно, хочет жениться на Хлорис, но не знала, как к этому относится сама Хлорис. Она очень тяжело переживала смерть Майкла, но, насколько Аннунсиате было известно, никогда не интересовалась ни одним мужчиной с тех пор, как отец Майкла бросил ее. Скорее всего, Хлорис принимала его ухаживания, надеясь побольше узнать о последних днях жизни сына.
Но большей частью Аннунсиата и Мартин проводили время вдвоем: или оставались в Чельмсфорд-хаус, или уезжали в Айлингтон, в Оксхолл или в Хаммерсмит. Они не принимали участия в бурной жизни двора и от некоторых приглашений отказывались, поскольку их вполне устраивала тесная и нежная компания друг друга.
– Что мы будем делать, когда наступит зима? – однажды спросила Аннунсиата, вспомнив о прошлой зиме в Морлэнде, когда у них не было возможности ни дотронуться друг до друга, ни свободно поговорить.
– Что-нибудь придумаем. Мы найдем способ быть вместе, – говорил Мартин, и она принимала его обещания с такой доверчивостью, что ему казалось, будто из них двоих старший он. Но никакой необходимости срочно решать этот вопрос не было, лето казалось им бесконечным.
В августе неожиданно вернулся Хьюго. Он приехал к вечеру, когда Аннунсиата и Мартин в поисках прохлады сидели в саду, в тени платана и ели черешню, Аннунсиата устроилась на каменной скамье, а Мартин – на траве у ее ног. Оба были в нижнем белье. Ноги Аннунсиаты были босы, а волосы небрежно стянуты в узел на затылке, чтобы шее было прохладно. Не будь Хьюго так возбужден возвращением домой, он удивился бы, застав мать в таком виде, да еще и с Мартином. Но он заметил лишь то, что она выглядела потрясающе юной и прекрасной. Хьюго устремил на мать взор с жадностью, присущей всем солдатам, возвращающимся домой, при виде женщины.
Он приехал мокрым от пота, грязным от пыли и очень уставшим. Аннунсиата была потрясена его видом – он выглядел гораздо старше своих лет, очень похудел, а лицо загорело до черноты и было изрисовано морщинами: война, усталость и пустыня состарили ее сына, а горе добило его.
– Хьюго, что ты здесь делаешь? Ты ничего не писал! Я не ждала тебя! – воскликнула она, поскольку он вошел в сад, даже не предупредив слуг.
Мартин быстро поднялся навстречу Хьюго. У того была выправка военного человека, но выглядел он неважно. Из-за жары он снял парик, и коротко стриженные вьющиеся волосы окружали лысину, как тонзуру, а глаза просто не могли принадлежать молодому человеку.
– Мама! Мама! – крикнул он, упав перед ней на колени и схватив ее за руки. – Как я рад, что вы здесь! Я так боялся, что вы уедете в Йоркшир. Я бы не выдержал еще один день, не видя вас.
– Но, мой дорогой! Ты болен? – спросила Аннунсиата, пристально глядя на него.
Он был для нее почти чужим, но все же звал ее «мамой», и она воспринимала это как осуждение от имени Бога.
– Дадли мертв, – сказал Хьюго.
Его плечи немного распрямились, словно он сбросил груз, который добровольно взвалил на себя и так старался донести до нее. Аннунсиата оцепенела, потрясенная, и попыталась высвободить руки, но он не отпускал их.
– Как? – спросила она наконец.
– В Буде, – ответил Хьюго. – Мы оттесняли турок все дальше и дальше, и в конце концов они дошли до Буды. Город был осажден. Дадли придумал план сокращения осады; наши люди больше не могли ее выдерживать. Мы штурмовали стены, он был в передовом отряде. Я видел, как он упал. Его убили выстрелом из мушкета, когда он был почти на вершине стены, – Хьюго внезапно остановился, словно попытка все ей выложить истощила его силы.
– Он был сыном своего отца, – вымолвила Аннунсиата, ее широко раскрытые глаза смотрели куда-то вдаль, на то пустынное место, где все это произошло, как будто она сама была там. Дадли! Ее брат!
– Дадли был моим другом, – сказал Хьюго. – Я больше не мог оставаться там. Я потерял свое сердце и поэтому вернулся домой.
Он пристально вглядывался в лицо матери, исследуя его глазами.
– Я должен был вернуться домой. Мне необходимо было увидеть вас, мама.
Аннунсиата не смотрела на сына. Она сидела без движения, застыв каменной фигурой, отстранившись от него, а ее мысли бродили еще дальше. Хьюго не добавил, что она единственная, что у него осталось, хотя эти слова так и рвались с языка. Его мучила жажда, он был голоден и устал, но он понимал, что почти убил мать своей внезапной новостью. Он поднялся на ноги и повернулся к Мартину, протянув ему руку для приветствия.
– Я так рад, что ты здесь, – сказал он. – Ее нельзя оставлять одну. Ты заботился о ней? Хотя я вижу, что да. Бог да благословит тебя!
Мартин принял Хьюго в объятия, крепко пожал его руку и сказал:
– Ты, должно быть, очень устал? Пойдем в дом и найдем тебе что-нибудь выпить.
Аннунсиата встала и пошла за ними, но этот пыльный, лысый, загорелый солдат был для нее чужим. Она не хотела признавать в нем сына и сопротивлялась его вторжению в свою жизнь.
Он вернулся домой разбогатевшим, привез с собой Джона Вуда, Даниэля и, кроме того, черного слугу, а также упряжку лошадей и огромное количество багажа, а еще ручную обезьянку, при виде которой Фэнд залаял и напал на нее, загнав на карниз с портьерами, где она и сидела, дразня беснующуюся собаку, пока не пришел черный слуга Казимир и не снял ее оттуда. Хьюго страдал лихорадкой в легкой форме и был очень беспокойным. И во время обеда, и еще спустя длительное время. Поток его слов не иссякал. Он рассказывал и про кампанию, и про осаду, и про свою солдатскую жизнь. Почти все его истории были непривычны для слушателей и казались нереальными. Изредка он замолкал, и все сидели в тишине, время от времени прерываемой возгласами типа: «О! Как чудесно быть дома!» или вопросом о ком-нибудь из членов семьи: «Как себя чувствует твоя сестра Дейзи? С ней все в порядке?» Ответов на вопросы он не дожидался. Аннунсиата со все растущей враждебностью наблюдала за этим взрослым мужчиной, упорно называющим ее мамой, улыбавшимся ей с чувством удовлетворенного собственника, принесшего весть о смерти ее единственного брата и укравшего ее уединение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Огромная армия короля разбила постоянный лагерь в Хаунслоу Хит, в прямой видимости от Лондона, и многие развлечения придворной жизни перекочевали туда. Между рядами белых палаток протекали приемы и банкеты, а прекрасные дамы прохаживались с офицерами в красных мундирах, как раньше прогуливались с кавалерами в дворцовом саду или парке Сент-Джеймс. Однажды Аннунсиату тоже пригласили туда, и она приняла приглашение только потому, что у Хлорис был роман с солдатом, служившем в подразделении Руперта, который был свидетелем гибели Майкла. Он пришел рассказать о том, что видел, и влюбился в нее. Аннунсиата думала, что он, возможно, хочет жениться на Хлорис, но не знала, как к этому относится сама Хлорис. Она очень тяжело переживала смерть Майкла, но, насколько Аннунсиате было известно, никогда не интересовалась ни одним мужчиной с тех пор, как отец Майкла бросил ее. Скорее всего, Хлорис принимала его ухаживания, надеясь побольше узнать о последних днях жизни сына.
Но большей частью Аннунсиата и Мартин проводили время вдвоем: или оставались в Чельмсфорд-хаус, или уезжали в Айлингтон, в Оксхолл или в Хаммерсмит. Они не принимали участия в бурной жизни двора и от некоторых приглашений отказывались, поскольку их вполне устраивала тесная и нежная компания друг друга.
– Что мы будем делать, когда наступит зима? – однажды спросила Аннунсиата, вспомнив о прошлой зиме в Морлэнде, когда у них не было возможности ни дотронуться друг до друга, ни свободно поговорить.
– Что-нибудь придумаем. Мы найдем способ быть вместе, – говорил Мартин, и она принимала его обещания с такой доверчивостью, что ему казалось, будто из них двоих старший он. Но никакой необходимости срочно решать этот вопрос не было, лето казалось им бесконечным.
В августе неожиданно вернулся Хьюго. Он приехал к вечеру, когда Аннунсиата и Мартин в поисках прохлады сидели в саду, в тени платана и ели черешню, Аннунсиата устроилась на каменной скамье, а Мартин – на траве у ее ног. Оба были в нижнем белье. Ноги Аннунсиаты были босы, а волосы небрежно стянуты в узел на затылке, чтобы шее было прохладно. Не будь Хьюго так возбужден возвращением домой, он удивился бы, застав мать в таком виде, да еще и с Мартином. Но он заметил лишь то, что она выглядела потрясающе юной и прекрасной. Хьюго устремил на мать взор с жадностью, присущей всем солдатам, возвращающимся домой, при виде женщины.
Он приехал мокрым от пота, грязным от пыли и очень уставшим. Аннунсиата была потрясена его видом – он выглядел гораздо старше своих лет, очень похудел, а лицо загорело до черноты и было изрисовано морщинами: война, усталость и пустыня состарили ее сына, а горе добило его.
– Хьюго, что ты здесь делаешь? Ты ничего не писал! Я не ждала тебя! – воскликнула она, поскольку он вошел в сад, даже не предупредив слуг.
Мартин быстро поднялся навстречу Хьюго. У того была выправка военного человека, но выглядел он неважно. Из-за жары он снял парик, и коротко стриженные вьющиеся волосы окружали лысину, как тонзуру, а глаза просто не могли принадлежать молодому человеку.
– Мама! Мама! – крикнул он, упав перед ней на колени и схватив ее за руки. – Как я рад, что вы здесь! Я так боялся, что вы уедете в Йоркшир. Я бы не выдержал еще один день, не видя вас.
– Но, мой дорогой! Ты болен? – спросила Аннунсиата, пристально глядя на него.
Он был для нее почти чужим, но все же звал ее «мамой», и она воспринимала это как осуждение от имени Бога.
– Дадли мертв, – сказал Хьюго.
Его плечи немного распрямились, словно он сбросил груз, который добровольно взвалил на себя и так старался донести до нее. Аннунсиата оцепенела, потрясенная, и попыталась высвободить руки, но он не отпускал их.
– Как? – спросила она наконец.
– В Буде, – ответил Хьюго. – Мы оттесняли турок все дальше и дальше, и в конце концов они дошли до Буды. Город был осажден. Дадли придумал план сокращения осады; наши люди больше не могли ее выдерживать. Мы штурмовали стены, он был в передовом отряде. Я видел, как он упал. Его убили выстрелом из мушкета, когда он был почти на вершине стены, – Хьюго внезапно остановился, словно попытка все ей выложить истощила его силы.
– Он был сыном своего отца, – вымолвила Аннунсиата, ее широко раскрытые глаза смотрели куда-то вдаль, на то пустынное место, где все это произошло, как будто она сама была там. Дадли! Ее брат!
– Дадли был моим другом, – сказал Хьюго. – Я больше не мог оставаться там. Я потерял свое сердце и поэтому вернулся домой.
Он пристально вглядывался в лицо матери, исследуя его глазами.
– Я должен был вернуться домой. Мне необходимо было увидеть вас, мама.
Аннунсиата не смотрела на сына. Она сидела без движения, застыв каменной фигурой, отстранившись от него, а ее мысли бродили еще дальше. Хьюго не добавил, что она единственная, что у него осталось, хотя эти слова так и рвались с языка. Его мучила жажда, он был голоден и устал, но он понимал, что почти убил мать своей внезапной новостью. Он поднялся на ноги и повернулся к Мартину, протянув ему руку для приветствия.
– Я так рад, что ты здесь, – сказал он. – Ее нельзя оставлять одну. Ты заботился о ней? Хотя я вижу, что да. Бог да благословит тебя!
Мартин принял Хьюго в объятия, крепко пожал его руку и сказал:
– Ты, должно быть, очень устал? Пойдем в дом и найдем тебе что-нибудь выпить.
Аннунсиата встала и пошла за ними, но этот пыльный, лысый, загорелый солдат был для нее чужим. Она не хотела признавать в нем сына и сопротивлялась его вторжению в свою жизнь.
Он вернулся домой разбогатевшим, привез с собой Джона Вуда, Даниэля и, кроме того, черного слугу, а также упряжку лошадей и огромное количество багажа, а еще ручную обезьянку, при виде которой Фэнд залаял и напал на нее, загнав на карниз с портьерами, где она и сидела, дразня беснующуюся собаку, пока не пришел черный слуга Казимир и не снял ее оттуда. Хьюго страдал лихорадкой в легкой форме и был очень беспокойным. И во время обеда, и еще спустя длительное время. Поток его слов не иссякал. Он рассказывал и про кампанию, и про осаду, и про свою солдатскую жизнь. Почти все его истории были непривычны для слушателей и казались нереальными. Изредка он замолкал, и все сидели в тишине, время от времени прерываемой возгласами типа: «О! Как чудесно быть дома!» или вопросом о ком-нибудь из членов семьи: «Как себя чувствует твоя сестра Дейзи? С ней все в порядке?» Ответов на вопросы он не дожидался. Аннунсиата со все растущей враждебностью наблюдала за этим взрослым мужчиной, упорно называющим ее мамой, улыбавшимся ей с чувством удовлетворенного собственника, принесшего весть о смерти ее единственного брата и укравшего ее уединение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110