«Ты, конечно, понимаешь, Демидов, против тебя стоит не кто-нибудь, а отборный корпус Рихтгофена со своими бомбардировщиками и истребителями. Понимаешь ты и другое: если раньше этот воздушный коридор защищали три боевых полка, а сейчас только один твой, легкой жизни не жди. Понимаешь и то, что за десять дней полк твой растрепят, что будут потери. Но главное – надо отстоять московское небо, сделать его если не совершенно неприступным, то, по крайней мере, труднопроходимым. А раз так, то к черту все мрачные мысли. Драться, драться и драться!»
Это Демидов прекрасно понимал. Стоять насмерть и даже погибать, но не открывать московского неба врагу. Москва недавнего прошлого и Москва сурового настоящего – вот что было ближе всего земного, дороже всего личного.
И подполковник, расправив крутые плечи, посмотрел в лицо генералу, посмотрел сурово, но ясно и первый, в нарушение всех уставных норм, протянул ему широкую узловатую ладонь!
– Будет выполнено, – сказал он тихо, сказал просто и твердо, и этого было достаточно.
Не замечая протянутой руки, Комаров шагнул ему навстречу, сильно притянул к себе, поцеловал в колючие седоватые усы.
– Спасибо, Демидыч, – проговорил он, – спасибо, старина!
В штабной землянке над столом светила на этот раз не какая-нибудь потемочная «летучая мышь», а настоящая трехсотсвечовая электрическая лампа. Это лейтенант Ипатьев проявил завидную расторопность и к полковому совещанию летного состава успел подвести сюда провод от гарнизонной электростанции. Демидов, закончивший свое короткое сообщение о новой боевой задаче, поставленной перед полком штабом Западного фронта, отер ладонью вспотевший лоб.
– Вот и все, товарищи.
Пристальные, въедавшиеся в человека глаза Демидова всматривались в подчиненных. Его не удивил расстроенный вид начальника штаба Петельникова. Кто, как не он, во всей полноте представляет сложность и серьезность воздушной оборонительной операции, в которой их полку дали такую ответственную роль. Подполковник с облегчением вздохнул, убедившись, что летчики смотрят гораздо бодрее и увереннее.
– Так что, товарищи летчики? Все ли понятно?
Боркун тяжелой ладонью похлопал себя по шее, будто хотел попробовать ее крепость. Усмехнулся, покосился на своего соседа Султан-хана, но коричневое лицо горца ни одним мускулом не ответило на его улыбку.
– Понятно, товарищ командир, – флегматично произнес Боркун, – только уточнить бы хотелось. Сто двадцать боевых вылетов в день – это, если разделить на брата, по четыре на каждого получится. Туговата Нагрузочка, что называется, предельная.
– Боитесь, что это будет вам не по силам, Боркун? – холодно спросил Румянцев.
И Боркун моментально притих, улыбнулся извиняющейся улыбкой.
– Да не поняли вы меня, товарищ комиссар. Такому бугаю, как я, и шесть вылетов по силам. У меня же бицепсы, как у Ивана Поддубного. Я к другому клоню. Надо наш молодняк подготовить получше, чтобы осечек не вышло. Питание чтобы строгое было, по утрам физзарядка, никаких гулянок и спиртных излишеств.
– Дело говорит капитан, – сказал Петельников, – я за всем этим буду следить беспощадно. Порывисто вскочил Султан-хан.
– Я не русский, я дагестанец, товарищ командир, – воскликнул он, – но, когда разговор идет о Москве и защите московского неба от поганых фашистов, я трижды русский! Тут передо мной выступал капитан Боркун. Говорил о физзарядке, о бытовом режиме, арифметикой мало-мало занимался, вылеты на брата делил. Одно могу сказать: хороший ты баец, Вася, а говорить не умеешь. С того ли надо начинать! Нам московское небо доверили. Кто доверил? Родина доверила, партия доверила, народ наш советский. Так разве тут может идти речь, сколько раз можно, а сколько нэ можно подниматься в небо за один день! Сколько командир прикажет – столько и поднимемся. Я так считаю, – твердо закончил Султан-хан, и вся землянка ему зааплодировала.
После выздоровления лейтенант Бублейников стал несколько строже и суше в обращении с товарищами. Раньше он был говорливым пустословом, готовым угощать любого собеседника остротами, анекдотами, всевозможными новостями до полного одурения. Впрочем, такие, как он, часто встречались среди молодых летчиков, еще не побывавших в серьезных переделках. За ретивостью, а порой и заносчивостью они старательно прятали свою робость перед грядущими испытаниями.
Но стоило молодому летчику побывать в жестоком бою, где лоб в лоб сталкивался он со смертельной опасностью, как на глазах у всего полка он превращался из лихого говоруна в совершенно иного человека. Он и по земле начинал ходить увереннее, и словом своим дорожить, не бросая его на ветер, и во взгляде, в движениях; у него появлялась степенность. Все это произошло и с Бублейниковым. Но с Алешей Стрельцовым он был по-прежнему покровительственно шутливым: и уважал Алешу, и посмеивался над его житейской неопытностью.
На новом аэродроме эскадрилью майора Жернакова разместили в большой светлой комнате, где раньше помещалась аэродинамическая лаборатория: на стенах остались схемы действия сил на крыло самолета при взлете, наборе высоты, на предельных скоростях.
Бублейников занимал самую крайнюю койку. Когда Алеша зашел за ним по пути на ужин, он сидел за тумбочкой и химическим карандашом надписывал на конверте адрес. Рядом лежала целая груда писем, и он, показывая на нее, счастливо жмурился:
– Видал?
Алеша вопросительно посмотрел на него.
– Эх ты, детеныш, – добродушно сказал Бублейников, – это все от нее. От «паташонка» моего. За неделю столько сочинила, а! Знать, не забывает.
– Неужели за неделю? – удивился Алеша.
– А думаешь, – хмыкнул Бублейников, – бывает, так распишется, что и больше пришлет. А получать их приятно, Алексей, ох-и приятно.
Стрельцов улыбнулся.
– Чего зубы оскалил? – заворчал Бублейников. – Разве тебе понять! «Не доходчиво», как говорил у нас на занятиях один начхим. Эх, Леха, приятный ты парень и летчик что надо, а в личном вопросе отстаешь. Женить бы тебя, шельмеца. Ведь и рожа приличная, и башка на месте пристегнута, да и все остальное, наверное. И чего ты медлишь? Вон в госпитале медсестра Варя расспросами о тебе замучила. Спрашивает, а глаза – вот такие широкие, как фары на посадке.
– Неужели спрашивала? – улыбнулся Алеша, Бублейников кивнул: – Весь госпиталь говорит, какая она недотрога.
– Ладно, когда-нибудь и на ком-нибудь, может, и женюсь, – вздохнул Алеша. – Идем ужинать, что ли!
Глава одиннадцатая
На новом аэродроме следователю военной прокуратуры майору Стукалову, отвели изолированную комнату с отдельным входом. Черноволосый писарь Володя Рогов вместе с шофером дежурной автомашины внес небольшой, но и не маленький коричневый сейф Стукалова и выдал майору три ключа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Это Демидов прекрасно понимал. Стоять насмерть и даже погибать, но не открывать московского неба врагу. Москва недавнего прошлого и Москва сурового настоящего – вот что было ближе всего земного, дороже всего личного.
И подполковник, расправив крутые плечи, посмотрел в лицо генералу, посмотрел сурово, но ясно и первый, в нарушение всех уставных норм, протянул ему широкую узловатую ладонь!
– Будет выполнено, – сказал он тихо, сказал просто и твердо, и этого было достаточно.
Не замечая протянутой руки, Комаров шагнул ему навстречу, сильно притянул к себе, поцеловал в колючие седоватые усы.
– Спасибо, Демидыч, – проговорил он, – спасибо, старина!
В штабной землянке над столом светила на этот раз не какая-нибудь потемочная «летучая мышь», а настоящая трехсотсвечовая электрическая лампа. Это лейтенант Ипатьев проявил завидную расторопность и к полковому совещанию летного состава успел подвести сюда провод от гарнизонной электростанции. Демидов, закончивший свое короткое сообщение о новой боевой задаче, поставленной перед полком штабом Западного фронта, отер ладонью вспотевший лоб.
– Вот и все, товарищи.
Пристальные, въедавшиеся в человека глаза Демидова всматривались в подчиненных. Его не удивил расстроенный вид начальника штаба Петельникова. Кто, как не он, во всей полноте представляет сложность и серьезность воздушной оборонительной операции, в которой их полку дали такую ответственную роль. Подполковник с облегчением вздохнул, убедившись, что летчики смотрят гораздо бодрее и увереннее.
– Так что, товарищи летчики? Все ли понятно?
Боркун тяжелой ладонью похлопал себя по шее, будто хотел попробовать ее крепость. Усмехнулся, покосился на своего соседа Султан-хана, но коричневое лицо горца ни одним мускулом не ответило на его улыбку.
– Понятно, товарищ командир, – флегматично произнес Боркун, – только уточнить бы хотелось. Сто двадцать боевых вылетов в день – это, если разделить на брата, по четыре на каждого получится. Туговата Нагрузочка, что называется, предельная.
– Боитесь, что это будет вам не по силам, Боркун? – холодно спросил Румянцев.
И Боркун моментально притих, улыбнулся извиняющейся улыбкой.
– Да не поняли вы меня, товарищ комиссар. Такому бугаю, как я, и шесть вылетов по силам. У меня же бицепсы, как у Ивана Поддубного. Я к другому клоню. Надо наш молодняк подготовить получше, чтобы осечек не вышло. Питание чтобы строгое было, по утрам физзарядка, никаких гулянок и спиртных излишеств.
– Дело говорит капитан, – сказал Петельников, – я за всем этим буду следить беспощадно. Порывисто вскочил Султан-хан.
– Я не русский, я дагестанец, товарищ командир, – воскликнул он, – но, когда разговор идет о Москве и защите московского неба от поганых фашистов, я трижды русский! Тут передо мной выступал капитан Боркун. Говорил о физзарядке, о бытовом режиме, арифметикой мало-мало занимался, вылеты на брата делил. Одно могу сказать: хороший ты баец, Вася, а говорить не умеешь. С того ли надо начинать! Нам московское небо доверили. Кто доверил? Родина доверила, партия доверила, народ наш советский. Так разве тут может идти речь, сколько раз можно, а сколько нэ можно подниматься в небо за один день! Сколько командир прикажет – столько и поднимемся. Я так считаю, – твердо закончил Султан-хан, и вся землянка ему зааплодировала.
После выздоровления лейтенант Бублейников стал несколько строже и суше в обращении с товарищами. Раньше он был говорливым пустословом, готовым угощать любого собеседника остротами, анекдотами, всевозможными новостями до полного одурения. Впрочем, такие, как он, часто встречались среди молодых летчиков, еще не побывавших в серьезных переделках. За ретивостью, а порой и заносчивостью они старательно прятали свою робость перед грядущими испытаниями.
Но стоило молодому летчику побывать в жестоком бою, где лоб в лоб сталкивался он со смертельной опасностью, как на глазах у всего полка он превращался из лихого говоруна в совершенно иного человека. Он и по земле начинал ходить увереннее, и словом своим дорожить, не бросая его на ветер, и во взгляде, в движениях; у него появлялась степенность. Все это произошло и с Бублейниковым. Но с Алешей Стрельцовым он был по-прежнему покровительственно шутливым: и уважал Алешу, и посмеивался над его житейской неопытностью.
На новом аэродроме эскадрилью майора Жернакова разместили в большой светлой комнате, где раньше помещалась аэродинамическая лаборатория: на стенах остались схемы действия сил на крыло самолета при взлете, наборе высоты, на предельных скоростях.
Бублейников занимал самую крайнюю койку. Когда Алеша зашел за ним по пути на ужин, он сидел за тумбочкой и химическим карандашом надписывал на конверте адрес. Рядом лежала целая груда писем, и он, показывая на нее, счастливо жмурился:
– Видал?
Алеша вопросительно посмотрел на него.
– Эх ты, детеныш, – добродушно сказал Бублейников, – это все от нее. От «паташонка» моего. За неделю столько сочинила, а! Знать, не забывает.
– Неужели за неделю? – удивился Алеша.
– А думаешь, – хмыкнул Бублейников, – бывает, так распишется, что и больше пришлет. А получать их приятно, Алексей, ох-и приятно.
Стрельцов улыбнулся.
– Чего зубы оскалил? – заворчал Бублейников. – Разве тебе понять! «Не доходчиво», как говорил у нас на занятиях один начхим. Эх, Леха, приятный ты парень и летчик что надо, а в личном вопросе отстаешь. Женить бы тебя, шельмеца. Ведь и рожа приличная, и башка на месте пристегнута, да и все остальное, наверное. И чего ты медлишь? Вон в госпитале медсестра Варя расспросами о тебе замучила. Спрашивает, а глаза – вот такие широкие, как фары на посадке.
– Неужели спрашивала? – улыбнулся Алеша, Бублейников кивнул: – Весь госпиталь говорит, какая она недотрога.
– Ладно, когда-нибудь и на ком-нибудь, может, и женюсь, – вздохнул Алеша. – Идем ужинать, что ли!
Глава одиннадцатая
На новом аэродроме следователю военной прокуратуры майору Стукалову, отвели изолированную комнату с отдельным входом. Черноволосый писарь Володя Рогов вместе с шофером дежурной автомашины внес небольшой, но и не маленький коричневый сейф Стукалова и выдал майору три ключа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101