Что ж, чем могу – помогу!
– Не беспокойтесь, ничего сверхординарного. Всего одно имя – как зовут эту учительницу хороших манер…
– Все-таки догадались…
– О чем? Просто я решила спросить…
– Догадались, чем все же занимается мой друг Целуев. – Психолог облизал разбитые губы. Потом приподнялся и попробовал вскарабкаться повыше, но застонал и опустился на подушку.
– Вам помочь? – бросилась к нему Лизавета. – Давайте я поправлю подушку!
– Ох, спасибо! Здесь вполне квалифицированные и миловидные сестры, однако ваши лилейные ручки…
Лизаветины красивые, но тренированные руки (тут и теннис, и работа на пишущей машинке, и хозяйство) можно было назвать лилейными только в шутку. Она поправила сбившуюся подушку и вернулась в кресло.
– Раз шутите, значит, вы не так уж плохи. А Людмила кудахтала – «при смерти, при смерти».
– Иногда полезно подлечиться, – опять улыбнулся Кокошкин. – Ну что, вам нужна фамилия преподавателя сценодвижения? Хотите выяснить, кого она обучала? А, журналисты-расследователи?
– Возможно, – посуровела Лизавета. Веселье психолога вдруг показалось искусственным, будто он нанюхался какой-то дряни и смеется натужно, по обязанности.
– Тогда записывайте. Калерия Матвеевна Огуркова, Садовая, сто двадцать шесть, квартира восемь. Телефон отсутствует. Дерзайте! Она почти всегда дома, даже в магазины не выходит. Уроков у нее сейчас нет, насколько я знаю… Вперед, дерзайте!
– Мы подумаем. – Лизавете все меньше нравился глумливый тон психолога. – Желаю вам скорейшего выздоровления.
– Сердечно благодарю, давайте я буду всем говорить, что вы мне не яблочки принесли, а пластырь никотинел.
– Это еще зачем? – ошалело переспросила Лизавета, тут же забыв о неподобающем поведении больного.
– Курить страсть хочется, а мне не разрешают. Я слышал, пластырь может утолить никотиновый голод.
– Хорошо, договорились!
– Удачи вам! – С этим напутствием журналисты удалились.
Отыскать квартиру Калерии Матвеевны Огурковой было непросто. Огромный дом на Садовой представлял собой лабиринт дворов и лестниц, утративших какие бы то ни было опознавательные знаки не то в ходе приватизации, не то во время капитального ремонта без выселения жильцов, вошедшего в моду в конце восьмидесятых.
Савва и Лизавета терпеливо бродили по темным лестницам и внимательно всматривались в цифры на дверях – другого способа отыскать восьмую квартиру не было. Терпение репортеров, закаленное на долгих пресс-конференциях, многим показалось бы безграничным. Только однажды Савва, наступивший на экскременты, оставленные, вероятно, лицом без определенного места жительства, тихим словом помянул местную власть, которая должна не только бороться за избрание и переизбрание, но и следить за мелочами вроде наличия бомжей и отсутствия лампочек в домах, принадлежащих муниципалитету.
И вот – эврика! Они оказались перед рыжей, многократно окрашенной дверью: на косяке – цепочка кнопок, возле одной из них металлическая пластина, долженствующая, судя по рулончикам на краях, изображать пергаментный свиток, на пластинке высокими псевдоготическими буквами выгравировано: «Профессор Театрального Института К. М. Огурков».
– Буква «А» куда-то потерялась… – многозначительно произнес Савва и, посмотрев на запыхавшуюся Лизавету, нажал на кнопку звонка.
Ждать пришлось довольно долго. Он уже собрался позвонить еще раз – мало ли как там со слухом у почтенной преподавательницы, – но не успел. За дверью прошелестели шаги, вовсе не старческие, и ломкий, с басовитыми нотками голос задал классический вопрос:
– Кто там?
– Добрый день, – отозвалась Лизавета и сразу взяла Савву за руку, призывая к молчанию. Он и сам сообразил, что, учитывая напряженную криминогенную ситуацию, разумнее вести переговоры женским голосом. – Мы журналисты с Петербургского телевидения, мы хотели бы поговорить с Калерией Матвеевной.
Лизавета была готова к долгим уговорам и объяснениям, но лязгнул тяжелый замок, и дверь немедленно распахнулась – никаких цепочек, крюков, капканов, полная открытость и доверчивость. И совершенно неожиданное приветствие:
– Проходите, проходите, Елизавета, не знаю, как ваше отчество, здравствуйте.
Обалдевшие Савва и Лизавета, даже не разглядев толком хозяйку, вошли в полутемный коридор.
– Прямо, прямо, – пригласила их Калерия Матвеевна, – идите за мной, и осторожно, тут у нас нагромождения.
Словечко «нагромождения» она произнесла с неповторимой интонацией человека, выросшего в просторных апартаментах и знавшего, что такое мамина спальня, что такое буфетная, кабинет отца и девичья, в которой живут горничная и кухарка. Лизавете эти интонации были знакомы – временами ее родная бабушка, ученица, но не выпускница Смольного, говорила точно так же, чуть нараспев: «У нас в имении…»
– Вот моя комната. – Калерия Матвеевна распахнула двери, и они оказались в просторной, старомодной комнате.
Старомодной комната выглядела не из-за старинной мебели. Антиквариат сейчас в моде, и за павловскими стульями и александровскими ломберными столиками охотятся толстосумы. Мебель была расставлена на особый манер, стол – обязательно в центре, вокруг него толпятся стулья и кресла с высокими спинками. В стороне горка, в другом углу высоченное трюмо с двумя тумбами по бокам. Напротив широкого окна – диван с резными подлокотниками и ножками, обитый узорчатой тафтой. Так выглядят комнаты, в которых живут люди, привыкшие к простору и комфорту.
– Раздевайтесь и располагайтесь, – гостеприимно улыбнулась Калерия Матвеевна, – я полагаю, от чая никто не откажется?
Гости кивнули. Калерия Матвеевна включила электросамовар, стоящий на приставном столике у дальнего края овального обеденного стола, постелила поверх бордовой скатерти из тяжелого плюша клетчатые салфетки, достала из горки нарядные, все в красно-золотых маках чашки (Лизавета ни секунды не сомневалась, что на донышке каждого блюдца и каждой чашечки есть клеймо фабрики Попова), разложила серебряные ложечки, поставила сухарницу с печеньем – печенье, правда, обыкновенное, польское ванильное, – конфетницу, сахарницу, тарелочку с тончайшими ломтиками лимона.
– Варенье мы уже, к сожалению, съели. Буквально на прошлой неделе отправила племяннице последнюю баночку вишневого, – словно извиняясь, сказала Калерия Матвеевна. – Да. Я так рада, так рада видеть вас, Елизавета…
– …Алексеевна, только можно без отчества, я почему-то не привыкла, – откликнулась Лизавета.
– Да, это мы, педагоги, с младых ногтей привыкаем к обращению по имени-отчеству, – вздохнула Калерия Матвеевна.
Савва, еще не пришедший в себя после странного узнавания у входных дверей, был совсем раздавлен:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
– Не беспокойтесь, ничего сверхординарного. Всего одно имя – как зовут эту учительницу хороших манер…
– Все-таки догадались…
– О чем? Просто я решила спросить…
– Догадались, чем все же занимается мой друг Целуев. – Психолог облизал разбитые губы. Потом приподнялся и попробовал вскарабкаться повыше, но застонал и опустился на подушку.
– Вам помочь? – бросилась к нему Лизавета. – Давайте я поправлю подушку!
– Ох, спасибо! Здесь вполне квалифицированные и миловидные сестры, однако ваши лилейные ручки…
Лизаветины красивые, но тренированные руки (тут и теннис, и работа на пишущей машинке, и хозяйство) можно было назвать лилейными только в шутку. Она поправила сбившуюся подушку и вернулась в кресло.
– Раз шутите, значит, вы не так уж плохи. А Людмила кудахтала – «при смерти, при смерти».
– Иногда полезно подлечиться, – опять улыбнулся Кокошкин. – Ну что, вам нужна фамилия преподавателя сценодвижения? Хотите выяснить, кого она обучала? А, журналисты-расследователи?
– Возможно, – посуровела Лизавета. Веселье психолога вдруг показалось искусственным, будто он нанюхался какой-то дряни и смеется натужно, по обязанности.
– Тогда записывайте. Калерия Матвеевна Огуркова, Садовая, сто двадцать шесть, квартира восемь. Телефон отсутствует. Дерзайте! Она почти всегда дома, даже в магазины не выходит. Уроков у нее сейчас нет, насколько я знаю… Вперед, дерзайте!
– Мы подумаем. – Лизавете все меньше нравился глумливый тон психолога. – Желаю вам скорейшего выздоровления.
– Сердечно благодарю, давайте я буду всем говорить, что вы мне не яблочки принесли, а пластырь никотинел.
– Это еще зачем? – ошалело переспросила Лизавета, тут же забыв о неподобающем поведении больного.
– Курить страсть хочется, а мне не разрешают. Я слышал, пластырь может утолить никотиновый голод.
– Хорошо, договорились!
– Удачи вам! – С этим напутствием журналисты удалились.
Отыскать квартиру Калерии Матвеевны Огурковой было непросто. Огромный дом на Садовой представлял собой лабиринт дворов и лестниц, утративших какие бы то ни было опознавательные знаки не то в ходе приватизации, не то во время капитального ремонта без выселения жильцов, вошедшего в моду в конце восьмидесятых.
Савва и Лизавета терпеливо бродили по темным лестницам и внимательно всматривались в цифры на дверях – другого способа отыскать восьмую квартиру не было. Терпение репортеров, закаленное на долгих пресс-конференциях, многим показалось бы безграничным. Только однажды Савва, наступивший на экскременты, оставленные, вероятно, лицом без определенного места жительства, тихим словом помянул местную власть, которая должна не только бороться за избрание и переизбрание, но и следить за мелочами вроде наличия бомжей и отсутствия лампочек в домах, принадлежащих муниципалитету.
И вот – эврика! Они оказались перед рыжей, многократно окрашенной дверью: на косяке – цепочка кнопок, возле одной из них металлическая пластина, долженствующая, судя по рулончикам на краях, изображать пергаментный свиток, на пластинке высокими псевдоготическими буквами выгравировано: «Профессор Театрального Института К. М. Огурков».
– Буква «А» куда-то потерялась… – многозначительно произнес Савва и, посмотрев на запыхавшуюся Лизавету, нажал на кнопку звонка.
Ждать пришлось довольно долго. Он уже собрался позвонить еще раз – мало ли как там со слухом у почтенной преподавательницы, – но не успел. За дверью прошелестели шаги, вовсе не старческие, и ломкий, с басовитыми нотками голос задал классический вопрос:
– Кто там?
– Добрый день, – отозвалась Лизавета и сразу взяла Савву за руку, призывая к молчанию. Он и сам сообразил, что, учитывая напряженную криминогенную ситуацию, разумнее вести переговоры женским голосом. – Мы журналисты с Петербургского телевидения, мы хотели бы поговорить с Калерией Матвеевной.
Лизавета была готова к долгим уговорам и объяснениям, но лязгнул тяжелый замок, и дверь немедленно распахнулась – никаких цепочек, крюков, капканов, полная открытость и доверчивость. И совершенно неожиданное приветствие:
– Проходите, проходите, Елизавета, не знаю, как ваше отчество, здравствуйте.
Обалдевшие Савва и Лизавета, даже не разглядев толком хозяйку, вошли в полутемный коридор.
– Прямо, прямо, – пригласила их Калерия Матвеевна, – идите за мной, и осторожно, тут у нас нагромождения.
Словечко «нагромождения» она произнесла с неповторимой интонацией человека, выросшего в просторных апартаментах и знавшего, что такое мамина спальня, что такое буфетная, кабинет отца и девичья, в которой живут горничная и кухарка. Лизавете эти интонации были знакомы – временами ее родная бабушка, ученица, но не выпускница Смольного, говорила точно так же, чуть нараспев: «У нас в имении…»
– Вот моя комната. – Калерия Матвеевна распахнула двери, и они оказались в просторной, старомодной комнате.
Старомодной комната выглядела не из-за старинной мебели. Антиквариат сейчас в моде, и за павловскими стульями и александровскими ломберными столиками охотятся толстосумы. Мебель была расставлена на особый манер, стол – обязательно в центре, вокруг него толпятся стулья и кресла с высокими спинками. В стороне горка, в другом углу высоченное трюмо с двумя тумбами по бокам. Напротив широкого окна – диван с резными подлокотниками и ножками, обитый узорчатой тафтой. Так выглядят комнаты, в которых живут люди, привыкшие к простору и комфорту.
– Раздевайтесь и располагайтесь, – гостеприимно улыбнулась Калерия Матвеевна, – я полагаю, от чая никто не откажется?
Гости кивнули. Калерия Матвеевна включила электросамовар, стоящий на приставном столике у дальнего края овального обеденного стола, постелила поверх бордовой скатерти из тяжелого плюша клетчатые салфетки, достала из горки нарядные, все в красно-золотых маках чашки (Лизавета ни секунды не сомневалась, что на донышке каждого блюдца и каждой чашечки есть клеймо фабрики Попова), разложила серебряные ложечки, поставила сухарницу с печеньем – печенье, правда, обыкновенное, польское ванильное, – конфетницу, сахарницу, тарелочку с тончайшими ломтиками лимона.
– Варенье мы уже, к сожалению, съели. Буквально на прошлой неделе отправила племяннице последнюю баночку вишневого, – словно извиняясь, сказала Калерия Матвеевна. – Да. Я так рада, так рада видеть вас, Елизавета…
– …Алексеевна, только можно без отчества, я почему-то не привыкла, – откликнулась Лизавета.
– Да, это мы, педагоги, с младых ногтей привыкаем к обращению по имени-отчеству, – вздохнула Калерия Матвеевна.
Савва, еще не пришедший в себя после странного узнавания у входных дверей, был совсем раздавлен:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96